Текст книги "Давно закончилась осада…"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Сказки развалин

Во время осады русские называли своих противников «союзники». Не потому, конечно, что те каким-то образом числились в наших друзьях – враги они и есть враги, – а потому, что были союзниками между собой: французы, англичане, сардинцы, турки. На турков, правда, смотрели как на рабочий скот, но формально все равно – товарищи по оружию…

Однако и среди русских находились союзники осаждавших (хотя скажи про такое этим русским – они, наверно, оскорбились бы)… Город был блокирован с моря, а на суше – с Южной стороны. Северная же сторона и дороги, ведущие в глубь Крыма и далее в Россию, были свободны. По этим дорогам туда и обратно тянулись обозы. Из Севастополя везли раненых, в Севастополь – боеприпасы и провизию. Телеги, повозки и фуры тонули в грязи. Волы и лошади по брюхо увязали в глиняном месиве. Еле брели уже заранее, до боев, измотанные и голодные солдаты пополнения. А в главном городе Крыма, в Симферополе, жирела чиновничья сволочь – всякие должностные лица в конторах, ведавших военными поставками, и не нюхавшие пороха офицеры разных интендантских служб.

Воровали обмундирование, медикаменты, провизию. Брали взятки за всё на свете: за оформление разных документов, за разрешения на постой, за пропуска в Севастополь.

Где-то в глубине России люди собирали хлеб, лекарства и одежду для тех, кто воевал, а здесь, менее чем в сотне верст от позиций, сытые чины тыловых ведомств требовали деньги с тех, кто сопровождал обозы, – за позволение доставить грузы для защитников бастионов. Те, кто денег не давал, позволения не получали, неделями томились в бесконечных очередях – без надежды на какой-то исход, без корма для лошадей, без крова…

Очевидцы говорили, что вдоль тракта лежали целые баррикады мешков с мукой, которую так и не довезли до истекавшего кровью города. Разве могли командиры осаждавших армий желать союзников более усердных, чем те, в Симферополе.

И все про такое знали! Говорят, и сам государь знал, но даже он был бессилен перед армией чиновничьего ворья и взяточников. Может, потому и помер, не дождавшись конца осады, – понимал, что город, обложенный врагами с фронта, а «своими» с тыла, обречен, вот и не выдержал этой горечи.

Конечно, не все в тех конторах были подлецами. Немало служащих возмущались бесчинствами взяточников и душой болели о защитниках Севастополя. Да только у честных людей, как правило, звания невысокие, потому и власти – никакой.

Служил в ту пору в продовольственном ведомстве чиновник тринадцатого класса Кондратий Алексеевич Славутский, человек усердный и совестливый, имевший за старания свои еще до войны разные поощрения и получивший личное дворянство. Когда начались военные действия, вздумал он было пойти младшим офицером на бастионы, да только порыв этот разбился о реальные жизненные обстоятельства. Куда пойдешь, ежели грызут постоянные боли в позвоночнике, а дома растут две дочки – семи и пяти лет – и жена ждет третьего ребенка… Оставалось добросовестной службой на своем незаметном посту принести хоть какую-то пользу в общем деле борьбы с неприятелем.

А поди принеси эту пользу, когда наглое воровство стало почитаться уже не бесчестьем, а чуть ли не доблестью.

Пытался, конечно, Кондратий Алексеевич взывать и к совести сослуживцев (в том числе и начальства!) и поступками своими противостоять бесчестным делам. Но, как водится в таких случаях, сам же и оказался виноват. Приписали ему денежные недочеты и всякие нарушения в документах. Дело запахло судом. Спасло провинциального секретаря Славутского, можно сказать, чудо. Объявился в Симферополе знакомый офицер – один из яростных и нетерпеливых посланцев воюющей армии, близкий к самому Нахимову. Услыхав о невзгодах Кондратия Алексеевича, капитан-лейтенант Краевский извлек из ножен саблю и косо рубанул письменный стол перед начальником Славутского. При этом поклялся, что, если его друга не оставят в покое, он, капитан-лейтенант, попросит Павла Степаныча уделить этой истории десять минут, чего будет достаточно, чтобы в тыловом вонючем болоте кое у кого полетели головы.

К счастью, начальник был не только большой вор, но и большой трус. Славутского оставили в покое, хотя, конечно, о продвижении по службе теперь не было и речи.

Не было хорошей жизни и потом, после войны. И когда в Севастополе стал раскручивать свои дела набирающий силу РОПИТ, Кондратий Алексеевич с женой, дочками и сыном Женечкой перебрался туда. РОПИТу нужны были знающие делопроизводство и болеющие за дело служащие.

Город был разрушен, малолюден и, казалось бы, вовсе не пригоден для хорошей жизни. Однако же дела пошли не в пример лучше, чем на прежнем месте. И жалованье положили достаточное, и жилье нашлось приличное, и работа была достойная, с настоящей пользой для общества, что Кондратий Алексеевич считал немаловажным обстоятельством.

Старшая дочка, Аннушка, скоро вышла за помощника капитана с парохода «Керчь». Младшая, Леночка, жила еще с родителями. Обучала, в меру своих сил и знаний, всяким наукам брата Женю. Делала это умело, поскольку недавно окончила в Симферополе женскую гимназию, а Женя был ученик понятливый и не капризный. Ему тоже пора было думать о гимназии. Конечно, личное дворянство провинциального секретаря Славутского не распространялось на детей, но в нынешнее время не одним дворянам открыт путь в науку, и Кондратий Алексеевич очень хотел видеть сына образованным человеком. Только отсылать его на ученье в Симферополь не хотел – с военной поры не любил он этот город. Ходили слухи, что вскоре в Ялте будет открыта мужская прогимназия, а там у Славутских жила родственница, она готова была принять у себя мальчика на время учебы. А до той поры отец определил Женю в ремесленную школу – чтобы привыкал к занятиям в классе, получал полезные навыки и не боялся ребячьего сообщества, а то уж чересчур тихий растет, знает лишь свои карандаши да краски. Умница, конечно, от книжек не оторвешь, да ведь этого будет мало, когда придется самому обустраиваться в жизни.

Женя поступлению в школу не противился. Понимал, что в отцовских рассуждениях есть правота. К тому же школа имела отношение к корабельному делу, что было Жене тоже по нраву.

Таким образом, и в характерах, и в настроениях, и в планах на будущее у Жени Славутского и Коли Лазунова было немало общего. И может быть, именно поэтому судьба свела их в школе, а затем в погребке. Но они, конечно, не думали о судьбе. Просто обрадовались друг другу.

Коля обрадовался и удивился. А Женя несмело заулыбался ему навстречу.

Фрол покровительственно объяснил:

– Он ходил тут в сумерках и спрашивал: не знает ли кто, где живет Коля Лазунов. И наткнулся на нас…

– А мы говорим: «Идем в наш погребок, сейчас мы Колю приведем!» – весело вмешался Федюня. – Только Макарка не хотел: «Чего, – говорит, – ненаших к нам водить…»

– Это он от поперешности, – подал голосок Савушка.

– Не от поперешности, а для порядка! – взвинтился Макарка. – Сами же договаривались, что погребок только для нашей ватаги, а ежели всем чужим про него говорить, тогда что?

– Да какой же он чужой, когда мы в одном классе и друг за дружку сегодня заступались, – урезонил Макарку Фрол. Да, он был справедливый и временами умел быть добродушным.

– Раз дружка искал, значит, свой, – из полутемного уголка высказался Ибрагимка. И в голосе его прозвучала этакая восточная мудрость.

«А я… выходит, я для них совсем уже свой?» – радостно подумалось Коле. Но эта радость была позади другой – оттого, что Женя Славутский искал его и вот он здесь. Тепло стало внутри и в то же время навалилось вязкое смущенье. «Для чего же искал-то?» – хотел спросить Коля, а вместо этого выговорилось другое:

– А ты… далеко ли живешь?

– Недалеко. Надо спуститься к рынку, а потом еще переулками к Южной бухте, и там, возле трактира Петушенки…

«Ничего себе недалеко, – ахнул про себя Коля. – Это же почти у дома, где живет Борис Петрович! Как он, Женя, пойдет один в темноте-то!» И под рубашкой шевельнулись холодные колючки.

Саша между тем деловито накрывала «на стол». Сразу видно было, что она здесь не впервые. Ловко застелила два сдвинутых дощатых ящика старым сигнальным флагом (с полинялым голубым квадратом на белом поле), разложила всякое угощенье, поставила разномастные, с трещинами, стаканы и фаянсовые кружки. Глянула из-за плеча. И – словно догадалась о Колиной тревоге за Женю:

– Вы, мальчишки, потом проводи́те его. А то как он один-то… Страх такой.

– Да никакого страха, – отозвался Женя с веселой беспечностью. – Я в этих местах все тропинки-закоулки знаю, хоть с завязанными глазами. За меня и не волнуются даже, если поздно. Только Лена, сестра моя, всегда охает. Но ей так полагается, потому что девица…

Эта беззаботная смелость Жени Славутского (такого робкого на первый взгляд) понравилась Коле и вызвала тайный завистливый вздох. Сам то он ни в жизнь не пошел бы один через развалины в темноте. Даже днем и в компании – и то жутковато…

– Да мы проводим! – с веселой готовностью пообещал за всех маленький Савушка. – Мы всегда друг дружку провожаем. Сперва Сашу, когда она с нами, потом нас с Федюней, потом Макарку с Ибрагимкой, а уж после всех Фрол идет один. Ему не страшно, у него пистоль… Фрол, покажи новенькому пистоль.

– Экий у тебя язык, – укоризненно сказал Фрол. – Бренчишь как колокол на баке…

– Садитесь к столу, вояки, – сказала Саша. – Вон уж чайник вскипел.

Мятый жестяной чайник булькал на гудящей печке. Была эта печурка квадратная, железная, с медными уголками и на прочно расставленных ногах. С вдавленным боком, но крепкая. Уже после Коля узнал, что ее нашли на месте английского лагеря. Во время осады союзники устраивались на зимовку старательно и завезли из своих стран немало вещей для удобной жизни. На печке была фабричная медная бляшка с надписью «J.W.Tompson. Glasgow»…

Все безобидно затолкались, устраиваясь у ящиков, поскидывали армячки и фуфайки – печка давала изрядное тепло. Коля оказался рядом с Женей на самодельной лавке – широкой доске, уложенной на каменные брусья.

Фрол, натянув обшлаг на ладонь, ухватил чайник за горячую ручку и разливал кипяток по кружкам и стаканам. Саша добавляла в них заварку из другого чайника – маленького, с яркими подсолнухами на белых боках. Савушка смотрел на горку розовых пряников и трогал кончиком языка пухлые губы. Коля наконец придавил смущение и шепнул Жене:

– А зачем ты искал меня? В понедельник и так увиделись бы…

– Ты же не в понедельник именинник, а сегодня… Я подумал, что… ну вот, подарок… – Женя завозился, вытащил из-за пазухи небольшую толстую тетрадь в синей глянцевой корочке. Раскрыл. Бумага тоже была глянцевая, плотная. И очень белая. На первом листе нарисован был в полстраницы корабль под всеми парусами. Он мчался через волны, которые крыльями разлетались из-под форштевня. А над фрегатом среди круглых облаков неслись две чайки. Рисунок был словно отпечатанная черной краскою гравюра. Сразу видно, что сделан тонким стальным пером, какие лишь недавно стали входить в обиход вместо гусиных.

Чудо что за картинка!

А под нею аккуратными буквами с завитушками было выведено: «Николаю Лазунову въ день ангела. Е. Славутскiй. 1866 года, декабря 6-го дня».

– Как чудесно… Это вы… ты сам нарисовал?

– Сам… А в тетрадке ты можешь записывать что угодно. На память и вообще… Или тоже рисовать.

– Рисую я плохо. Я буду писать. Я давно уж хотел вести журнал всяких интересных событий, да все не мог собраться, а теперь уж точно… – И спохватился: – Спасибо!

Ребята, нависнув над столом с опасно горячими кружками, тоже разглядывали рисунок.

– Похоже на «Двенадцать Апостолов», которых наш дед мастерит, – выдохнул Федюня.

– Ну, ты скажешь, – оттопырил губу Фрол. – «Апостолы» были линейный корабль, а это фрегат. Смотри, орудийные по́рты в один ряд… Это вроде «Коварны», с которой наши часы… – И все оглянулись на два стеклянных шара (размером с яблоко), соединенных узким горлышком и укрепленных внутри подставки с точеными столбиками. Часы стояли на чурбаке, недалеко от печки, дверца которой была теперь открыта. Оранжевые блики дрожали на стекле, песок мелко искрился, перетекая из верхней колбы в нижнюю. Он бежал неторопливо, и времени впереди было еще много…

Пили чай, макая в него кусочки рафинада и просасывая сквозь них горячую влагу. Закусывали пряниками, пирогом и леденцами. Болтали, вспоминая школу, недавний салют Маркелыча и смешной случай с незадачливым Савушкой. Того понесло зачем-то одного в разбитый дом у Якорного спуска, полез он в щель между обваленной стеной и печью и застрял. Висел в щели, болтая ногами, пищал и звал на помощь. Хорошо, что услыхали Ибрагимка и Макарка, вызволили, сдали с рук на руки Федюне.

– Я говорю, чего тебя туда понесло, – вновь задосадовал на брата Федюня, – а он только сопит…

– Я за котенком полез! – раскрыл наконец причину своей беды Савушка. – Там котенок бегал, я хотел поймать!

– Вот дурной! Тебе зачем котенок-то?! – изумился Ибрагимка. – У вас и так две кошки, от них чуть не каждый месяц приплод!

– Я же не себе! Я думал, вдруг он той девочки! Я бы ее встретил и отдал. И стало бы ей хорошо.

– Ох дурная голова… – опять сказал Ибрагимка и почему-то вздохнул. Все на миг примолкли.

– Никакой девочки нету и не бывает, – насупленно сообщил Макарка.

– А вдруг бывает, – шепотом заспорил Савушка. – Многие видели…

– Если она и была, котенок-то давно вырос, – рассудительно заметил Фрол. И потянулся к чайнику.

Коля видел, что все, кроме него, понимают, что за девочка и что за котенок. Но спрашивать не стал, решил, что узнает после. Он размяк от чая, сытости и уюта. Чувствовал, как ему хорошо здесь, в Боцманском погребке, среди дружных незлобивых мальчишек, рядом с Женей и Сашей, сделавших ему сегодня такие славные подарки. Трогал за пазухой Женину тетрадку и тихо радовался… И даже опасливая мысль, что в конце концов придется идти сквозь руины провожать Женю, теперь уже почти не царапала его. А если и вспоминалась, он быстро говорил себе: «Ведь не один же, а со всеми. И с фонарем. И у Фрола пистоль…» И опять становилось спокойно. Кроме того, смелости добавлял огонь в печке, куда Макарка и Федюня часто подбрасывали щепки. Желто-красное пламя начинало метаться веселее, и Коле вспоминался рыжий мальчик на гнедом скакуне, что мчался вслед за поездом среди осенней листвы.

Вот уж кто был храбр без оглядки – тот мальчишка! И вспоминая его, Коля сам делался чуточку храбрее.

А Женя будто уловил Колины мысли и спросил Фрола:

– А что, у тебя правда есть пистолет?

Фрол полез за пазуху.

– Только ты про него никому ни слова. Семибас узнает – враз отберет.

– Я никому… – Женя принял в ладони тяжелое оружие. – Ух ты… Он заряжен?

– Нет пока. Вот когда пойдем, заряжу… – Фрол усмехнулся. – На всякий случай.

– А я стрелял из него, – сказал Коля, чтобы прогнать опять подкатившуюся боязнь. – Попал в бутылку. Скажи, Фрол…

– Попал, попал… – И Фрол усмехнулся снова. Может, учуял тайный Колин страх?

Поперешный Макарка (всегда его дергают за язык, где не надо!) хмыкнул задиристо:

– В бутылку чего не попасть! А ты попади в нежить, когда встретится! Против них, нежитей-то, никакой пистоль не защита, коль достанут средь пустых домов.

– К… какие нежити? – слабым голосом выговорил Коля.

Фрол лениво потянулся:

– Да ну, ты не слушай. Бабы меж собой такое сочиняют для интересу… Будто по развалинам ходят души английских да французских мародеров, что дома грабили, когда захватили город… Вишь, не награбились тогда до отвала, вот и лазают там до сей поры. А какого человека изловят, тому и крышка, больше его никто не найдет… Да только сказки это…

– Ничего себе сказки! – вскинулся Макарка. – Сколько народу попропадало!

– Да ну вас, страх какой, – обиженно выговорила Саша. Но, кажется, без настоящего страха, а по привычке.

– Народ по всякой причине пропадает, – рассудительно отозвался Фрол. Взял у Жени пистолет, глянул на песочные часы вдоль ствола. – А валят на нечистую силу…

– Никто этих нежитей не видел, болтают только… – беспечно сказал Женя вроде бы всем, но в первую очередь, кажется, Коле.

Федюня опасливо возразил:

– Как же никто не видел? Много людей, которые видели… Наш дед видел.

Фрол опять небрежно посмотрел вдоль ствола.

– Ну, так он небось после хорошей чарки…

– Ты про деда так не говори, – враз насупился Федюня. И Савушка заодно, даже пряник отложил

Фрол сунул пистолет за пазуху.

– Я же не для обиды, а для разъяснения. Наш сосед дядько Михей Ставрида тоже, как примет несколько стопок, чего хошь может увидеть по темным углам. Это с теми, кто в годах, часто бывает… Ибрагимка, скажи, у тебя дед ведь тоже…

Ибрагимка блеснул глазами:

– Мой дед не пьет, ему Коран не велит. И нежитей он не видал… А барабанщика видел, даже говорил с ним…

– Барабанщика многие встречали, – серьезно сказал из-за поднятой кружки Савушка.

Почему-то опять все примолкли.

– Что за барабанщик? – вполголоса спросил Коля у Жени.

– Это… вроде как легенда. Убитый французский мальчик-барабанщик. Барабан у него разорвало осколками. Говорят, еще осада не кончилась, а он уже ходил… По нашим позициям ходил и по городу и все спрашивал: «Вы не видели мой барабан? Мне без него в полк никак нельзя возвратиться»… И сейчас будто бы ходит ночью, печальный такой. Все его жалеют, да барабана-то нет…

Ледяные колючки прошли теперь у Коли не только по спине, а от затылка до пяток. Он из всех сил улыбнулся.

Фрол опять зевнул.

– Вы бы подумали умными головами: кто его может понять, о чем он спрашивает? Кто у нас тут знает по-французски?.. Ибрагимка, твой дед по-какому с ним разговаривал?

– Я почем знаю? Спроси деда…

Фрол непонятно улыбнулся:

– Вот тебе, Николя́, в самый раз было бы побеседовать с французиком, ты ведь разумеешь…

«Этого еще не хватало!» Он даже не обиделся на «Николя́», только стукнул зубами. И чтобы не заметили его новый страх, спросил небрежно:

– А что за девочка с котенком? Тоже из этих… из привидений?

Федюня бросил в огонь новую щепу и сказал от печки со странной ласковостью:

– Она была дочка офицера. Он погиб на бастионах, а ихняя семья всё жила тут, никак не уезжала. Говорят, на Морской. А потом, когда уж совсем нестерпимая стрельба, стали уезжать, погрузились на телегу, а девочка с нее вдруг спрыгнула и обратно в дом…

– Там остался котенок, – вздохнул Савушка.

– Ну да. Все ей кричат: вернись, вернись, а она его ищет. Мать хотела за ней следом, а тут бомба в дом, стену обрушила… Потом все камни разгребли, а девочки нету. И вот, говорят, до сих пор ходит она по разбитым домам, ищет котенка…

– Даже если и правда, то ведь не страшно, – негромко сказал Женя. Опять будто бы всем, но прежде всех Коле. – Я про девочку и барабанщика. Жаль их, только и всего. Они же вреда никому не делают…

– Ага, не делают! – подскочил у печки Макарка. – А как увидишь их, сразу небось в штаны напустишь!

– Ох и язык твой, Макар, – по-взрослому заметила Саша. – Будешь на том свете калёные сковородки лизать…

– А чего! Я же правду сказал… – Похоже, что Макарка струхнул, услыхав про сковородки.

– А правда такая, что вообще тут никаких страхов нет, – веско подвел итог Фрол. – И барабанщик этот, и девчонка, и нежити мародерные – они если даже и есть по правде, то кто они? Призраки. А призраки состоят из тумана, а от тумана какой вред человеку? Никакого ощущения, даже потрогать их нельзя…

«Ужас какой! Не хватало еще их трогать!»

– А зачем тогда пистоль заряжать? – ехидно спросил Макарка.

– Пистоль от настоящих разбойников, если вдруг сунутся… – Фрол опять загадочно улыбнулся.

Спящие бомбы

Коля с оживлением повозился на своем сиденье. Настоящие разбойники – это ведь совсем не так жутко, как призраки.

Саша неуверенно заспорила:

– Да откуда же тут разбойники? Сроду не бывало…

– Как же не бывало! Вон сколько про них говорят! – непонятно чему обрадовался Савушка.

– Говорят про тех, кто на дорогах, – отмахнулась Саша. – А у нас тут чего грабить?

– Уж они найдут чего, – хмыкнул Фрол. – Только попадись…

– Разбойники маленьких не трогают! – резко сказал Ибрагимка.

– Ох уж! – тут же ввинтился Поперешный Макарка.

– Ничего не «ох уж»! Зачем споришь? Алим никогда детей не обижал! Даже если встречал богатых, а с теми дочка или сын маленькие, он отпускал, не брал ничего!

Фрол ручкой пистолета почесал нижнюю губу.

– Ох, держите Ибрагима, а не то он про Алима будет врать неудержимо…

Ибрагимка сверкнул глазами:

– Ничего не врать! Про Алима – всё правда! А у тебя язык вредный!

– Ну, ладно, ладно… – усмехнулся Фрол. – Начинай рассказывать. Все равно не удержишься.

– Не буду. Вы сто раз уже слышали…

– Вот они не слышали, – Фрол пистолетом показал на Колю и Женю.

– Я что-то слышал, да плохо помню, – сказал Женя.

«И я слышал!» – чуть не сунулся вперед Коля, но решил повременить. И спросил:

– А кто такой Алим?

– Знаменитый человек был! – живо подался вперед Ибрагимка. Видно, ему и вправду хотелось вновь рассказать эту историю. – Такой самый храбрый, такой самый добрый! Богатые его боялись, бедные любили, он за них всегда заступался… Только это давно было, еще до войны…

Ибрагимка быстро обвел ребят глазами: рассказывать?

– Расскажи, – попросил Коля, а остальные задвигались, устраиваясь поудобнее.

– Алим жил в Карасубазаре. Сильный был, веселый был, никого не боялся. Гулял как хотел, в лавках у караимов брал что хотел. Караимы они самые богатые, у каждого лавка с добром в Карасубазаре. Алим их не любил, а они его не любили… Однажды сговорились и отдали Алима в солдаты. В какую-то далекую крепость. Бор… бурскую какую-то…

– Бобруйскую, наверно, – сказал Коля. Он слышал про эту зловещую крепость от тетушки. Она говорила, что там держали в заключении некоторых декабристов.

– Ну да, в нее… Решили, что его там быстро загонят палками в могилу… Но Алим хитрый был, нрав свой на время спрятал и сделался исправным солдатом, по уставу. Начальники видят – совсем правильный человек, незачем его в крепости держать, ну и пишут в Карасубазар: забирайте, мол, вашего Алимку обратно. А караимы не хотят: и боятся, и зло на него держат по-прежнему. А он как узнал про такое, весь распалился в себе и говорит: «Вы меня, честного солдата, принять не захотели, тогда узнаете меня разбойником. Да поплачете!» Убежал он из крепости и всякими хитрыми путями добрался до Карасубазара. Вот тут и правда заплакали от него все его враги. Все богатеи, все купцы-караимы да мурзаки… А бедных никогда не трогал, отдавал им всякое добро, что отбирал у богатых…

Ибрагимка увлекся рассказом. Говорил он с восточной монотонностью, но взгляд его (с отражениями печуркиного огня в зрачках) живо перескакивал от одного лица к другому. Фразы текли без перерыва – видно было, что разбойничью историю Ибрагимка повторяет уже который раз. Все, однако, слушали будто впервые, с приоткрытыми ртами. Даже Фрол не усмехался, лишь один раз встал, перевернул часы, когда иссякла песочная струйка.

Алим в рассказе Ибрагимки представал неуловимым героем-одиночкой. Не было у него сообщников. Были только три верных друга: кривой закаленный кинжал, меткое английское ружье да небольшой, но быстрый и выносливый скакун степной породы.

Скоро Алим стал владыкой крымских степей. Никто из жителей не смел ему перечить. Любой дом был для него открыт, везде его кормили, поили, одевали. Все склоняли перед ним головы. Поймать его было невозможно. А если случалось, что солдаты или полиция окружали и наваливались, Алим легко раскидывал врагов и уходил – силы он был богатырской.

Умел Алим оказываться там, где его не ждали. Только пройдет слух, что видели его у Карасубазара, и евпаторийские купцы с облегчением сбираются в Симферополь, а он – глянь! – уже у них на дороге!

Зря не стрелял, не убивал. Остановит в степи экипаж, велит всем выйти и отойти на сотню шагов, а деньги и всякие ценные вещи оставить на обочине. Никому и в голову не приходило спорить. Случалось, что в фургонах ехало немало сильных, здоровых мужчин, но они разом делались тихими, как провинившиеся мальчишки…

Часто Алим разгуливал по Феодосии и Бахчисараю, Евпатории и Карасубазару, ни от кого не прячась. Дворники кланялись ему, а трактирщики заранее готовили угощение. А как только появится опасность – Алима и след простыл! Везде среди местного народа, особенно среди татар, были у него свои глаза и уши…

Начальство посылало отряды солдат, расставляло на дорогах патрули, устраивало ночные облавы. Алим же, не стесняясь публики и полиции, гулял по бульвару в губернском городе, раскланиваясь со знакомыми…

Один раз Алим ограбил заезжего генерала. Тот ехал в карете, запряженной шестеркою почтовых лошадей. Генерал не понимал, отчего вдруг при виде одинокого всадника все люди – и охрана, и кучера, и лакеи – впали в столбняк. Он ругался, бил ямщика по шее, но тот сделался как деревянный. Алим нацелился из ружья и сказал: «Бросьте в окно бумажник, ваше превосходительство. Даю вам одну минуту».

Генерал был, наверно, не трус, но то ли не было при нем оружия, то ли не сумел до него дотянуться. А вместе с ним ехала дочка, и рисковать ею генерал никак не хотел. Стиснувши зубы, выбросил бумажник…

А потом генерал прискакал в Одессу и поднял там шум на все южные губернии: «Как это так! Всюду стоят войска, жандармов и полиции не счесть, а поймать одного грабителя никто не может! Срам на всю Российскую империю! Я дойду до государя!»

Тут уж охота за Алимом развернулась несравнимо пуще прежней. А крымские власти начали всячески притеснять и штрафовать татар. Это вы, мол, привечаете да укрываете преступника-грабителя, вот и отвечайте все вместе. Никто из татар, однако, Алима не выдал. Но был у него давний недруг, русский волостной голова в селении Зуях. Крепкий такой мужик, богатырь не меньше, чем сам Алим. Он поклялся поймать Алима, гонялся за ним по всем дорогам. И однажды настиг. Алим, на свою беду, был пьян, не сумел уйти от погони. Навалилось на него народу видимо-невидимо. Он, однако, всех раскидал, выхватил у полицейского саблю, отсек врагу руку и умчался на своем скакуне.

Одно плохо – погоня не отставала, Алим ослабел и спрятаться было негде. Тогда он решился на отчаянный шаг – укрыться прямо во вражьем гнезде, в Симферополе. Прискакал в городской сад, что разбит против губернаторского дома, привязал коня к беседке и улегся там спать. Время было ночное, темное… Там на Алима и наткнулся городовой, что в полночь делал обход. Посветил фонарем, узнал, тихо ахнул и побежал за подмогой. И на сей раз этой подмоги явилось столько, что отбиться не было уже у Алима силы. «Ах, кабы поменьше пил вина, – горевал он по дороге в острог.

Посадили Алима в тайный каземат, под строгую охрану, но он сумел бежать и оттуда, сманив с собой часового (тот и отпер штыком дверь). Оба перебрались через высокую стену и ушли.

В другой раз взяли Алима, когда он ночевал у чабанов. Всех, кто там был, перевязали на всякий случай. Оказалось, что предал Алима богатый татарин-мурзак, привел жандармов к землянке…

По закону считался Алим беглым солдатом, и потому приговорили его прогнать сквозь строй, дать несколько тысяч палок. Били его солдаты отчаянно, потому что ненавидели: ведь из-за него не было им ни днем, ни ночью покоя, постоянные патрули, тревоги, облавы да походы по степи. Вот и отводили теперь душу. Всех ударов Алим не выдержал, упал без памяти. Кровавое мясо клочьями висело со спины. Его подлечили, а потом погнали опять, чтобы выдать всё сполна. Он и во второй раз не выдержал, и его погнали сызнова…

Однако и после того Алим сумел уйти из острога. Только прежних сил уже не было, отбили ему всё внутри, кровью плевал. Он бежал в Турцию и оттуда передавал через верных людей, что вот накопит прежнее здоровье и вернется в родные места. И тогда все его недруги снова вспомнят Алима…

– Да не вернулся, – с привычной печалью закончил рассказ Ибрагимка. – Началась война, а где война, там и так полно разбоя каждый день. А потом, говорят, Алим умер в Стамбуле, так и не набрался здоровья до прежней силы…

Все помолчали, не столько жалея Алима, сколько уважая Ибрагимкину печаль. А когда в шуршании песка и потрескивании огня прошла минута, Коля значительно произнес:

– А может быть, он все-таки не умер? Может быть, вернулся?

Все разом глянули на него, а Фрол оттопырил губу:

– С чего ты взял?

– А вот… – Коля сунул пальцы за пазуху, во внутренний карман суконной курточки. Вытащил сложенный во много раз газетный лист.

Это были «Вести Тавриды», что печатались в Симферополе. Тетушка во время поездки завернула в них какую-то свою покупку, а Коля потом подобрал, прочитал и… спрятал на память.

– Смотрите, что здесь написано… – Он подвинулся ближе к стоявшему на столе фонарю. – «По сообщениям, поступившим к нам из полицейской части, а также по рассказам господ пассажиров, имевших надобность путешествовать по дорогам Крыма, стало нам известно, что на пути между Бахчисараем и Симферополем несколько раз объявлялся некий всадник, показывающий самые дерзкие намерения. Он грозил седокам в фургонах ружьем, стрелял в воздух и однажды подверг лиц, едущих в почтовом экипаже, самому бесцеремонному ограблению, поскольку там не нашлось никого, кто сумел бы дать злоумышленнику достойный ответ. Несколько раз означенный злоумышленник гнался за экипажами, но ямщики пускали лошадей вскачь, и разбойник не смел преградить им дорогу, а его стрельба была то ли нарочито поверх голов, то ли безуспешной в силу неопытности. Недавно же разбойник едва не поплатился за свою дерзость головой, поскольку в фургоне оказались двое вооруженных мужчин, которые открыли по нападавшему огонь из револьверов. Всадник, пригнувшись и громко крича, скрылся в степи, и после того о нем не было более никаких известий… Некоторые свидетели нападений утверждают, что, преследуя экипажи, всадник кричал, будто он не кто иной, как знаменитый разбойник Алим, наводивший ужас на жителей Тавриды перед Крымской войной, и что он вернулся для отмщения…» Вот такая статья, – закончил чтение Коля и оглядел ребят.

Те молчали, посапывая и царапая затылки. Только Фрол снисходительно улыбался.

– Значит, не зря бабки болтали… – высказался наконец Поперешный Макарка.

Ибрагимка потер пальцами лоб, покачал головой:

– Нет, это не Алим. Это какой-то дурак назвался его именем… Алим разве не сумел бы остановить лошадей? Он все что хочешь мог. И никогда не боялся… Алим умер.

– С чего ты такой уверенный? – насупленно сказал Фрол. – Может, он, пока в Турции жил, поумнел да теперь не прет на рожон…

– Алим умер, – повторил Ибрагимка, глядя на огонь. – Если бы он не умер, он вернулся бы еще давно. Чтобы заступиться за татар, когда их выселяли…