Текст книги "Давно закончилась осада... (сборник) "

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Часть II
ТЕНДЕР «КОТЁНОК»

БАРАБАННЫЕ ПАЛОЧКИ

Когда Коля сделался взрослым Николаем Федоровичем, ему несколько раз случалось читать воспоминания разных авторов о Севастополе шестидесятых годов. Один из них назвал те годы «безвременьем славного города». Все эти литераторы писали почти одинаково: о длинных улицах развалин, о мертвой белизне прекрасных, но разрушенных зданий, о грудах камней и щебня, о сглаженных временем брустверах и траншеях.

Упоминали писатели и о строящихся храмах, о растущих на берегах бухт доках и мастерских, о горожанах, сумевших соорудить жилища среди руин. Но все же главными впечатлениями в этих очерках были малолюдство и запустение.

И, наверное, для того, чтобы сильнее поразить читателя картинами запустения, авторы утверждали, будто нигде сквозь груды камней и щебня, сквозь голую глину и кремнистую твердость здешней земли не пробивалась никакая зелень.

Это неправда.

И на центральных улицах, и в запутанных переулках слободок, несмотря на беспощадность бомбардировок, уцелели кое-где старые деревья. Они стояли и вдоль тротуаров Екатерининской улицы, и вокруг развалин домика государыни Екатерины, и по берегам оврагов и балок. В тех же балках и среди окраинных кварталов сохранились остатки садов и виноградников. А кроме того, за десять мирных лет на склонах и откосах, среди мертвых и оживающих дворов, у разбитых стен и каменных лестниц появились молодые деревца, закурчавилась кустарниковая поросль. Кое-где развалины сверху до низу были окутаны зарослями дрока, похожего на водопады из тонких веток и листьев.

Весной шестьдесят седьмого года вся эта растительность вспухла бело-розовой пеной цветения.

Северный житель Коля Лазунов не знал, как зовутся здешние кусты и деревья. Ему говорили: «Миндаль… кизил… персик… черешня… акация…» Он кивал и тут же забывал названия. И утыкался лицом в гроздья цветов. Подумать только! – по берегам Финского залива и по дворам столицы еще лежал почти нетронутый оттепелями снег, еще по Неве ездили на лошадях, а здесь уже все цвело и зеленело!

Весна в этом году случилась ранняя, миндаль стал зацветать уже во второй неделе марта, а за ним, набирая силу, оделись пахучими гроздьями и другие деревья. О случайном февральском снеге никто уже не помнил. Душа радовалась!

Конечно, выпадали и холодные дни. И особенно ночи. Бывало, что под набежавшими серо-сизыми тучами ревел шторм. Отороченные пенными гребнями волны так гремели галечником на берегах за Карантинной бухтой, что слышно было даже в переулках Артиллерийской слободки. Волны эти штурмовали Константиновский форт, врывались в Северную бухту, на внутренний рейд, мотали ошвартованные у плавучих бочек суда. На некоторых парусниках для безопасности спускали стеньги. Чайки косо метались на фоне косматой штормовой мглы, лететь против ветра они не могли, их сносило, и они укрывались под берегами Южной бухты, где шторм не мог показать всю свою силу.

Однако в этих штормовых ветрах уже не было ледяного зимнего холода. В них можно было ощутить влажную согретость – первый намек на близкие теплые времена.

Застывшая земля давно оттаяла, глинистые тропинки на склонах делались липкими и скользкими, впаянные в них камни держались теперь непрочно, шевелились под подошвами. Это, если спешишь в школу и выбираешь не лестницу, а ближнюю дорожку, ведущую вниз к Южной бухте.

По обеим берегам Южный бухты лежали ржавые горы тяжелых ядер, множество пушечных стволов и якорей. Их свозили сюда с затопленных судов, подымать которые взялся опять купец Телятников.

Большими усилиями водолазов подняли наконец на поверхность и один из корабельных корпусов. Поглядеть на это собралось на руинах Николаевской батареи и склонах Хрустального мыса почти все немногочисленное население города. Корабль медленно вырос из синей, покрытой мелкой зыбью волны. Из открытых орудийных портов хлестали потоки. Тотчас пошли среди мальчишек (да и среди взрослых) споры: что это – «Силистрия», «Уриил», «Три святителя»? Поди разберись, когда это уже и не корабль вовсе, а громадная обросшая туша без мачт…

На той же неделе подняли еще одного затопленного великана. Оба корабля буксиры утащили в самую оконечность Северной бухты, к Инкерману, и приткнули к отмели. Там их неспешно принялись разделывать плотники. Видимо, просто для того, чтобы не занимали место. Говорили, что ни корпуса целиком, ни их древесина ни для чего уже не годятся, потому что источены морским червем…

Пришел апрель, близилась Пасха. Дни сделались совсем теплые, почти летние. По берегам появилось немало рыболовов. Но Коля рыбалкой не интересовался. Ничуть. Ему казалось скучным подолгу ждать дерганья поплавка, да и жаль было трепещущую, попавшую на крючок рыбу. Приятно было угощаться жареной ставридой или кефалью, но видеть, как она бьется, пуская кровь из-под жабр, это уж увольте… Конечно, в такой постыдной жалостливости Коля не признавался никому из приятелей. Кроме Жени. Женя его понимал. Он и сам не был любителем рыбной ловли.

Интереснее было охотиться за крабами. Кинешь приманку из гнилого мяса в сетку, натянутую на ивовый, с грузилами, обруч, спустишь эту сетку с причала к самому дну и смотришь, как осторожный краб подбирается к добыче. А потом – дерг кверху! Попался!.. Однако, сам Коля крабов не ловил, смотрел только, как охотятся другие. Но скоро убедился, что хорошего тут мало. Мальчишки обычно сразу расшибали крабов о камни, чтобы пустить их мясо на наживку для рыб. А иногда варили их, выколупывали «начинку» и делали из пустых панцирей и клешней чучела – для продажи туристам. Но такое занятие Коле казалось противным и предательским по отношению к пленным крабам.

Впрочем, среди мальчишек Артиллерийской слободки мало было любителей рыбалки и охоты за крабами. Всех гораздо больше волновала другая охота.

На отогревшихся склонах кургана и косогорах, на обвалившихся брустверах и в полузасыпанных траншеях мельтешили, как воробьиные стаи, мальчишки со всего города. Добывали из-под камней, из сухой глины и сыпучей, перемешанной с гравием земли то, что осталось от войны.

Уже не один год шла такая охота, но до сих пор пули и осколки попадались сплошь и рядом. Форменные «гудзики» тоже. А случалась и более интересная добыча: кокарды, штыки, помятые фляжки, истлевшие ремни с форменными бляхами, медные накладные буквы и цифры с эполет. Некоторые счастливчики находили ржавые тесаки и даже сабли…

Немало встречалось и ядер. Всякий раз у Коли замирало сердце, но при осторожном осмотре, он убеждался, что это сплошные чугунные шары, без отверстий и без остатков запальных трубок. Ну, оно и понятно. Так ли уж много их, бомб и круглых гранат ударилось тут о землю и не взорвалось? Скорее всего, это большая редкость…

Коля увлекался сбором трофеев не меньше остальных мальчишек. А может, и больше. Ему это было в новинку. Он горел азартом, для него каждая находка была свидетельством истории, в то время как его приятелей чаще всего интересовало другое: на сколько копеек «потянет» их трофей?

Впрочем, Колю это интересовало тоже. Не столько ради самих денег, сколько опять же из-за азарта. Это было увлекательнейшей игрой – такая и не снилась ему в прежние времена, в столице!

У разных ребячьих компаний были свои, определенные давним обычаем, места для торговли. Мальчишки и девчонки Корабельной стороны предлагали свой товар посетителям Малахова кургана, Второго и Третьего бастионов. Ребята из городских кварталов держались ближе к пристаням, куда подходили шлюпки с прибывших пароходов. И в этом было свое преимущество. Только что ступившие на берег пассажиры горели свежим интересом к здешним достопримечательностям и сувенирам.

Первые пароходы с туристами – и российскими, и заграничными – стали приходить в конце марта. Сперва не очень часто, а потом чуть не каждый день. Иностранцы обычно приплывали из морей, лежавших за Босфором, где перед этим посещали земли древних библейских стран…

Коля, конечно, сперва стеснялся торговать. Но быстро привык и, в точности, как другие мальчишки, бойко объяснялся с «дамами и господами», на пальцах показывая стоимость своего товара.

Заработанные копейки и гривенники он ссыпал дома в жестяную коробку и думал, что, если у них с тетушкой наступят трудные времена, он с гордостью откроет свой запас.

Татьяну Фаддеевну, однако, не радовал образ жизни ее ненаглядного племянника – успевшего загореть под весенним солнцем и вечно перепачканного сухой глиной пылью бастионов.

– Ты совершенно превратился в уличного сорванца! Целыми днями пропадаешь на свалках!

– Там не свалки, а исторические места! Я собираю коллекции!

– Тебе надо заниматься не коллекциями, а уроками! Иначе на весенних экзаменах тебя ждет чудовищный позор!

Коля на всякий случай мысленно плевал через плечо, но боялся не очень. Во-первых, он все-таки занимался уроками (хотя и не столь старательно, как зимой). Во-вторых, он уже знал, что не так страшна гимназия, как оно казалось прежде.

А в ремесленной школе уроков домой вообще не задавали. Особенно Коле Лазунову, давно получившему зачеты по большинству предметов. Теперь он ходил только в мастерские да на занятия по корабельному делу. Да и там ему – строившему вместе с Трофимом Гавриловичем учебную модель – было легче, чем другим. Основные названия корабельных деталей он знал давно, а те, что не знал, запоминал сразу.

Кстати, именно он приклеил Фролу новое прозвище. Когда изучали устройство шпангоута, все развеселились, узнав, что треугольная деталь на стыке двух корабельных ребер называется «флор». Очень уж похоже на «Фрол». А нижняя часть ребра – тимберса – называлась «флор-тимберс».

– Фрол-тимберс! – громко высказался Коля, знавший, что за шутки не наказывают (тем более таких прилежных учеников, как он).

Трофим Гаврилович погрозил пальцем, но и посмеялся вместе со всеми, видя как забавно растерялся Фрол Буденко.

С той поры и повелось: «Эй, Фрол-Тимберс»!» А вскоре от прозвища остался просто «Тимберс». Фрол понял, что сердиться нет никакого резона. Кличка все равно не отлипнет, если уж приклеилась. К тому же, была она корабельной, значит, ничуть не обидной. На Колю Фрол не злился. После истории с пистолетом он вообще относился к нему по-иному – как к равному и без насмешек…

Иногда Коля возвращался с поисков добычи перед самым заходом солнца (а заходы эти делались все более поздними). И если Тё-Таня оказывалась дома раньше него, снова возникал шумный разговор:

– Где ты был? Я себе места не нахожу! Ты свихнешь себе шею на этих бастионах, если только… если не случится чего-нибудь еще хуже!

Коля опять мысленно плевал через плечо и сцеплял на левой руке два пальца, но бодро отвечал, что ничего хуже свихнутой шеи не бывает.

– Перестань глупо острить! Я говорю серьезно! Скоро ты сведешь меня с ума!..

Однажды за Колю заступился Борис Петрович. Доктор объяснил тетушке, что «мальчик ведет себя в соответствии с законами природы». Все дети за зиму устают от холода и занятий, поэтому стремятся на улицу, на солнце и свежий воздух – к шумным и подвижным играм. А прилежание их в это время, увы, ослабевает.

– И тут уж, любезнейшая Татьяна Фаддеевна, необходимо смириться, с природой не спорят.

– Но если бы это были нормальные игры! А он тащит домой всякое… всякий военный ужас!

– Что поделаешь. Надо учитывать своеобразие местных условий…

Но ни Татьяна Фаддеевна, ни доктор не знали тогда, что Коля не только собирает «военный ужас», но и торгует им. А когда это открылось, для тетушки было новое потрясение.

– Это переходит все границы! Какой стыд! А если об этом узнают мои знакомые? Соседи?

– Давно уже все знают…

– Ты словно гордишься этим!

– А чего такого?

– Ты… видимо, забыл, что ты не только ученик ремесленной школы, но и… фон Вестенбаум!

Коля пожал плечами. То, что было неприемлемо для столичного мальчика из почтенного (хотя и небогатого) рода фон Вестенбаумов, вполне годилось для Кольки Лазунова из Артиллерийской слободки. А таким он себя ощущал все больше. И сказал с интонацией именно слободского мальчишки:

– Я разве ворую? Я честно деньги зарабатываю, своим хребтом. На черный день…

Татьяна Фаддеевна села к фортепьяно и разразилась бурной музыкальной пьесой.

Фортепьяно появилось в конце марта. Его где-то раздобыл и с несколькими мастеровыми привез на телеге доктор. Сказал, что дарит его Татьяне Фаддеевне и Коле..

– Но Борис Петрович! Как можно! Это же безумно дорогой подарок!

– Ничуть! Оно досталось мне случайно и почти бесплатно. Отыскали, когда разгребали развалины за Морской библиотекой. Смотрите, сохранилось почти без царапин. Мне пришлось только на два-три часа стать настройщиком…

Доктор был не только медик, но и весьма изрядный музыкант. Прекрасно играл на виолончели и – вот, оказалось – умел настраивать пианино.

Тетушка в конце концов приняла подарок. Тем более, что девать его все равно было некуда. Не спускать же с крутого склона за Косым переулком (телега уже уехала).

Маленькую фисгармонию перетащили в комнату, где спал Коля (он не спорил), а фортепьяно заняло почетное место. И теперь, когда у Татьяны Фаддеевны в споре с племянником кончались слова, она садилась за клавиши и фортепьяно гремело гневной музыкой. А тетушкина прямая спина выражала негодование.

Любопытно, что, несмотря на все возмущение Татьяны Фаддеевны, лазать с мальчишками по бастионам и траншеям и даже торговать трофеями она Коле не запретила. Видимо, по тем же соображениям, что «всю жизнь держать мальчика у юбки не будешь».

Коля же, чтобы лишний раз доказать свою правоту, однажды сказал:

– Женя Славутский уж на что воспитанный мальчик, а от нас никогда не отстает.

Тё-Таня только руками развела. Женя был для нее действительно примером благоразумности и скромного поведения. И если уж он…

Женя в самом деле искал трофеи и продавал их вместе с другими ребятами из компании Фрола (Тимберса!) Деньги он иногда отдавал Лене на хозяйство (все-таки кой-какая помощь!), а порой покупал на них бумагу, карандаши и акварельные краски в писчебумажной лавке Савватеева, что зимой открылась в начале Морской улицы.

Однажды Коля и Женя на берегу Южной бухты, у самой воды, нашли рядом с громадным якорем-кошкой обломок доски. Была доска толщиною дюйма два. Черная от старости, но сухая. Кое-где ее проточил морской червь, но не сильно, с краю.

– Возможно, от корабельной обшивки, – определил Женя.

– Главное, что старая… – Коля ухватил обломок под мышку. – Давай, потащим в школу!

– Зачем? – удивился Женя.

– Есть одна мысль… Можно из этой штуки выточить барабанные палочки. Получится не меньше дюжины. Скажем покупателям, что нашли на бастионах. Таких трофеев еще ни у кого не было.

Женя подумал, пожал плечами, но не заспорил.

По извилистым тропкам поднялись они от воды на обрыв, принесли доску к школе.

– Иван Ефимыч, можно ключ от мастерской? Поработаем немного…

Сторож поворчал, но дал. Знал, что наставники доверяют ученику Лазунову. Да и второй, Славутский, был деловой парнишка, не то что некоторые сорвиголовы.

В мастерской опилили доску до нужной длины (палочки, они ведь примерно вершков десять). Раскололи доску на двенадцать квадратных палок. Дерево кололось неохотно (дуб, наверно), однако в конце концов подчинилось топору и железным клиньям. Потом на верстаке остругали палки, чтобы сделать более или менее круглыми – получились заготовки. Дерево даже внутри было темным, старинным на вид. То что надо! Заготовки припрятали за верстаком, потому что уже вечерело. А на следующий день снова попросились в мастерскую, стали точить. Женя крутил педалью тяжелый маховик, а Коля водил отточенной стамеской по вертевшейся в зажимах станка заготовке. Летели мелкие стружки, пахло морёным деревом.

Первая палочка получилась на загляденье! Гладкая, но старинного вида – серовато-коричневая, будто долго пролежавшая в земле. Черные дырки-червоточинки усиливали это впечатление.

– Здорово, да? – сказал Коля, оглаживая нагревшееся дерево. Он и палочке был рад, и гордился своим токарным умением.

Женя смотрел странно. У Коли вдруг ёкнуло сердце. Он вспомнил историю с пистолетом.

– Ты… может быть, думаешь, что это не честно? Ну… потому что сделали сами, а продавать будем как настоящие… Тогда ладно. Не станем…

Но Женя отозвался небрежно:

– Отчего же нечестно? Тем, кто купит, это ведь все равно, они будут думать, что и правда от барабанов. А когда что-то ясно представляешь, оно будто так и есть… Да к тому же эти палочки все равно из дерева той поры…

– А тогда чего ты так… смотришь?

– Я хочу попросить… Можно, я две палочки возьму себе?

– Да почему же две? Половину! Мы же вместе работаем!

– Я как-то не подумал… Я не про то. Мне они нужны не для продажи, а для себя… – Женя слегка порозовел.

– Ну, для себя так для себя! Какая разница… Жень, а зачем они тебе? Если секрет, не говори…

– Да не секрет. Просто я боюсь, что другие станут смеяться… У меня с давних пор дома есть барабан. Он не такой большой, как настоящий, потому что он игрушка, но все же изрядный. С ведерко… А палочки давно потерялись. Вот я и хочу для них… Играть я не собираюсь, не маленький, но просто пусть они будут…

Кажется, Женя чего-то не договаривал, но Коля был рад и такому признанию.

– Конечно! Мы, когда все выточим, выберем самые лучшие!..

Женя порозовел сильнее.

– Потому что… у меня есть одно желание. Нарисовать картину. Про того барабанщика, про французского… Будто он нашел наконец свой барабан и теперь пора возвращаться к себе. И он присел отдохнуть перед дорогой… Вроде бы все хорошо закончилось, но он не очень веселый. Потому что прежде было много тяжкого… да и впереди неизвестно что. И вот он сидит, а кругом развалины и над ними луна… А палочки нужны мне, чтобы лучше получилось. Ну, как добрая примета…

Коля в один миг будто воочию увидел эту картину. Как настоящую! И шепотом сказал:

– Ты только нарисуй обязательно. Не отступайся.

– Я постараюсь…

Неизвестно, нарисовал ли Женя такую картину. Однако несколько набросков сделал. И один из них отдал Коле. Тот сказал:

– Ты настоящий художник!

…Женя Славутский и правда стал художником. Был он не очень знаменит, но его некоторые полотна в прошлом веке висели в городском музее. «Затопление кораблей», «Тендер «Македонец», «Дети, собирающие пули под огнем». Сохранились ли они сейчас, трудно сказать. Едва ли. Ведь столько было еще потом боев, обстрелов, пожаров…

А основным делом Евгения Славутского были даже не картины, а его работа по росписи вновь построенных в городе храмов. Он и там не был главным, лишь помогал тем знаменитым живописцам, чьи имена сохранила история. Но все же долю своего труда Славутский в это дело внес и потому считал, что кое в чем в жизни преуспел. А слава – что? Он любил разноцветье красок, свой город, своих друзей, а не славу…

«ПУШКАРИ» И «КОРАБЕЛЬЩИКИ»

Две неровные шеренги, в каждой человек шесть или семь, стояли в пяти шагах друг от друга. В одной – ребята из команды Фрола Буденко по кличке Тимберс. В другой – незнакомые им мальчишки с Корабельной слободки. Дело происходило в неглубоком каменистом рву под разваленным бруствером Четвертого бастиона. Шел разговор;

– Чего приперлись на чужое место?

– А оно ваше? Вы его купили?

– А, может, ваше? Мотайте отсюда за свою Лаб… таб… Лабораторную балку!

– «Лаб-баб»! Говорить научись, косоротый!.. Бегите сами за свой Пятый бастион, пока не догнали!

Шел обычный дележ территорий. Как на всем белом свете.

Вообще-то земли были поделены. В основном. Ребята из кварталов у Малахова кургана, Ушаковой балки и Аполлоновки обычно собирали трофеи на линии обороны от Третьего бастиона до Килен-бухты. То есть на Корабельной стороне (мало им этого, что ли?!). Потому и назывались «корабельщики». Во владении мальчишек и девчонок Артиллерийской слободки и прилегавших к ней улиц были Пятый и Шестой бастионы, редут Шварца, люнет Белкина, батарея Шемякина, траншеи у кладбища. В общем, все, что находилось у правой части оборонительной линии. Поскольку Артиллерийская слободка была там главным поселением, юных жителей этих мест именовали «пушкарями».

Земли от Центральной балки до Пересыпи, посреди которых возвышался Четвертый бастион, были ничейными. Значит, спорными. То есть вообще-то они считались «городскими». Но жителей в центральной части города было мало. Ребят среди них – и того меньше. Их жиденькая ватага не могла, конечно, отстоять свои права. Ладно хоть, что их не прогоняли. Но и во внимание не принимали. И как во всей мировой политике, территория слабенького и малолюдного государства стало предметом дележа и полем вооруженных конфликтов для более сильных соседей.

Компании «корабельщиков» и «пушкарей» время от времени сходились у Четвертого бастиона, и тогда начинались разговоры, подобные нынешнему:

– Чего приперлись-то? На ваших дистанциях и так добра не меряно! Руки загребущие…

– А вы у себя уже все выковыряли? На кладбище покопайтесь, вам покойнички кой-чего поотрывают!

– Мы вам сами сейчас поотрываем! – пообещал Поперешный Макарка. И плюнул под ноги.

– «Пушкари», «пушкари», пальцем ж… подотри! – сказал с той стороны похожий на растрепанного воробья мальчишка.

– Корабельщики в ответ: «Обоср… мы весь свет», – сообщил знакомый с Пушкиным Фрол. Не пожалел Александра Сергеевича ради красного словца.

– Щас мы вам покажем, где свет, а где его нет, – спокойно пообещал худой длиннорукий парнишка с курчавой башкой. Видно, предводитель.

Женя Славутский рядом с Колей тихонько вздохнул. Вот уж кому не хотелось драться, так это Женьке. А Коле разве хотелось?! У него противно стонало в животе и обморочно пустело под сердцем. А куда денешься?

Длиннорукий деловито спросил:

– Ну, чего? Стенка на стенку? Или сделаем выставку?

«Выставка» – это когда с каждой стороны выставляют по одному бойцу. Чей боец победит, те и остаются на завоеванной территории. А противники отступают. Конечно, их отступление не похоже на бегство, они покидают спорную территорию с достоинством, оглядываются и обещают в следующий раз намылить своим недругам транцы. Но на сей раз уходят – таков неписаный закон.

По такому же закону полагалось выставлять для схватки «поединщиков» примерно равных по росту и силе.

Фрол сказал с коротким зевком:

– Давайте выставку. Чего всем-то мордоваться, у нас малой… – И кивнул на Савушку.

– У нас и того мельче, – сказал командир «корабельщиков». В его шеренге стоял «шкертик» лет шести, в громадных, аж «до самого пупа» сапогах и просторной рубахе. У него была круглая коротко стриженная голова, любопытные глаза и широкий улыбчивый рот.

А еще был среди «корабельщиков» мальчишка с рыжими локонами и веселыми бесстрашными глазами. Ростом с Колю. Они уже несколько раз переглянулись, и Коля обреченно почуял – это его судьба.

Мальчишка был отчаянно похож на всадника, который осенью мчался за поездом. И теперь он смотрел на Колю, как на знакомого. С насмешливым прищуром.

Длиннорукий спросил его:

– Буньчик, пойдешь?

– Как скажешь, – беззаботно отозвался рыжий (вернее, золотоволосый) Буньчик. Шагнул вперед и опять уперся взглядом в Колю. Тот заставил себя смотреть в ответ прямо и без боязни.

Буньчик прищурил один глаз. Спросил Колю:

– Ну, как? Будешь?

– Кольчик, давай, – ласково сказал Фрол.

Ему, Тимберсу окаянному, чего? Конечно, «давай»! А зачем? У Коли ну ни капельки злости к этому Буньчику нет! Наоборот… Им бы подружиться, а в спину говорят «давай»…

Вот так и солдаты, которые в мирное время могли бы стать друзьями, на поле боя кидаются друг на друга, потому что командиры отдали приказ…

А ради чего кидаться-то? Ради вот этого куска земли, на котором всем хватает места? Ради того, что на тебя смотрят «боевые друзья»? Ради того, чтобы не назвали трусом? Вот ведь жизнь какая – не хочешь, а идешь…

Коля встал перед Буньчиком.

Тот смотрел все так же прищуренно. Потом сказал:

– Где-то я тебя видел…

– А уж я тебя как видел… Сказать – не поверишь, – с грустной ноткой усмехнулся Коля.

– А ты скажи!

– Обойдешься! – Надо было как-то разозлить себя. Ведь сердце-то совсем непонятно где, а коленки жидкие, как кисель.

– А по мо не на? – жизнерадостно спросил Буньчик. Это означало «а по морде не надо?»

– А по жо не хо? – с последними остатками мужества выдал ответ Коля. В полном соответствии со стилем и нравами «пушкарей» и «корабельщиков» (слышала бы Тё-Таня).

Буньчик толкнул его ладонями в грудь. Не сильно. Коля откачнулся, но не отступил. За ним стояли «пушкари», смотрели на него как на крепкую надежду. Коля кулаком слегка двинул Буньчика в плечо. Конечно, это была лишь разминка. Сейчас будет нешуточный ответный удар. Но…

Буньчик не бил в ответ. Не смотрел на Колю. Смотрел мимо него, вытянув шею и округлив глаза. Потом отчаянно крикнул:

– Не смей!

Коля рывком оглянулся.

Сзади, правее шеренги «Пушкарей», от бруствера в ров спускалась разбитая каменная лесенка. На верху ее сидел на корточках «шкертик» в громадных сапогах. Он улыбался. Он только что пустил с ладоней по лесенке свою тяжелую находку. Ржавый серо-коричневый мяч, дюймов пяти в диаметре, неспешно прыгал по косым ракушечным ступеням. При каждом скачке раздавалось негромкое «туп…», «туп…», «туп…». Слышно было отчетливо, потому что наступила глухая тишина. Чем литое ядро отличается от круглой артиллерийской гранаты, знал каждый. Наверно, кроме «шкертика». На ржавом шаре мелькала крупная черная дырка.

Коля все видел очень замедленно. Каждая секунда растянулась в минуту.

Туп… Туп… Туп…

Внизу под лесенкой валялся сброшенный с лафета ствол чугунной карронады. Точно на пути у «мячика». Ракушечник – не очень твердый, а когда металлом о металл…

– Падай! – тонко закричал кто-то. Но упали только двое. Остальные задеревенели. Потом Коля увидел, как Женька Славутский (опять же очень замедленно) прыгает к карронаде, перевертывается через голову. Оказывается сидящим на пути у гранаты и мягко принимает ее в подставленные ладони, потом на грудь. И откидывается спиной к пушечному стволу…

Тишина лопнула, время побежало вскачь. К Жене подскочили. Он слабо улыбнулся:

– Могла ведь грохнуть…

Длиннорукий командир «корабельщиков» бережно взял у него гранату. Побаюкал.

– Такой подарочек как рванет… Половину всех положил бы…

«А ведь правда!» – эхом ахнуло все внутри у Коли. И сейчас уже не было бы ничего. Ни этого теплого весеннего дня, ни этого безоблачного неба, ни курчавой молодой полыни над откосом, ни громадных прогнивших корзин с землей, из которых когда-то был сложен бруствер… Потому что не было бы его самого, Коли Лазунова… Может быть, в стихах Шарля Дюпона – правда? Предсказание судьбы…

В ушах продолжало стучать: «Туп… туп… туп…» Уже не скачущая граната, а сердце.

Буньчик вдруг поднял голову. Сказал плачуще:

– А ну иди сюда, балбес!

Это он «шкертику». Тот, путаясь в сапогах, начал виновато спускаться по ступеням. Коля вдруг понял, что это младший брат Буньчика. Не рыжий, но лицом похож…

Буньчик, натянув на ладонь рукав, вырвал шипастый прошлогодний чертополох с тяжелым глинистым комлем.

– Иди, иди…

– Не надо… – через силу сказал Коля. – Маленький же, глупый еще…

– Вот и надо учить, чтобы поумнел…

При молчаливом всеобщем понимании Буньчик взял приковылявшего «шкертика» за шиворот и комлем треснул его между лопаток. Не очень крепко, но все же так, что на рубахе остался отпечаток, похожий на рыжую звезду.

– В другой раз шкуру сдеру…

– Я думал, оно ядро, – обрадованно объяснил «шкертик», счастливый от того, что отделался так легко.

– Чем думал-то? По весу не чуешь, что ли? Ядро ты и не поднял бы, только в штаны бы наложил с натуги…

Командир «корабельщиков» все баюкал находку. Фрол наклонился над ней. Сказал озабоченно:

– Как теперь быть-то? Ежели оставить, кто-то снова отыщет… Может, рванем?

– А чего ж! Рванем, – согласился «корабельщик».

– В костре?

– С костром возни-то сколько! Цельный час лежишь кверху транцем и боишься: грохнет или нет… Мы эту голубушку так, как ей привычнее… Подержи, пожалуй… – Он протянул гранату Фролу. Тот мягко, но безбоязненно принял ее.

Командир «корабельщиков» потянул из кармана широченных штанов серую веревку. Все сразу поняли, что это такое – пороховой шнур в нитяной оплетке. Вещь редкая и весьма ценная среди ребячьего народа.

– Режик у кого-нибудь найдется?

Женя протянул складной ножик, подаренный на Рождество Колей. «Корабельщик» отрезал кусок шнура длинною в пол-аршина. Возвращая ножик, вежливо сказал:

– Благодарствую.

Потом стал ввинчивать кончик тугого фитиля в запальное отверстие гранаты.

Коля смотрел не дыша. «А если она… прямо сейчас?..» Сердце ударялось о ребра все с той же тревогой. Но остальные следили без опаски, со знанием дела.

– Огонька, небось, надо? – сказал Фрол.

– А как же…

Фрол вытащил выпуклую линзу. После истории с пистолетом он всегда носил с собой зажигательное стекло. Не ледяное, конечно, а от старой подзорной трубы. Нацелился было на фитиль, но с опаской спросил:

– Запалим – и куда?

– Да вон же! – «Корабельщик» мотнул курчавой головой на каменный откос в дальнем конце рва. Там в желтом слоистом известняке чернели квадратные дыры, спуски в минные галереи, что вели когда-то навстречу врагу русские саперы. – Тут один колодец есть, прямо вниз. Зажжем да кинем… Гляньте-ка сперва, нет ли кого близко.

Похожий на растрепанного воробья мальчишка взлетел по лесенке, крикнул оттуда, что никого.

Фитиль загорелся бездымно, раскидал красные искры.

– С дороги! – крикнул командир «корабельщиков». И длинными плавными прыжками кинулся к дырам.

«А если запнется?»

«Корабельшик» не запнулся. Замер на миг у откоса и бросил гранату в черную нору. Кинулся обратно.

– Бежим подальше! Падай! А то плюнет вверх осколки…

На этот раз послушались все. Упали среди пологих груд кремнистой земли. Коля увидел у носа ярко-зеленые травинки. По одной шел черный блестящий жучок. И было тихо-тихо.

И долго было тихо.

Командир «корабельщиков» приподнялся на локтях.

– Вот подлая, неужели загасла… Ну да ладно, там ее и так никто не найдет. Глубина такая, что…

В это время под землей словно подавилось горячей кашей громадное чудовище:

– Кха!..

Всех тряхнуло, из колодца высвистнуло горячим ветром куски щебня. Они взлетели вертикально и никого не задели. Снова упала тишина.

Все поднялись. Командир «корабельщиков» отыскал глазами Славутского.

– Тебя как звать-то?

– Женя, – сказал тот в полголоса.

– На-кось… – «Корабельщик» протянул ему блестящую бляшку на цепочке. На серебристом металле отчеканены были полумесяц и звезда. То ли орден, то ли знак какой-то. Видать, турецкий.

– Да что ты… Зачем?

– Держи, – строго сказал «корабельщик». – Кабы не твое геройство, мы сейчас, может, руки-ноги друг дружки по камням собирали бы.