Текст книги "Синий треугольник"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

3

Синий Треугольник прижился у меня. Нельзя сказать, что мы стали друзьями – слишком уж разные – но относились друг к другу с симпатией. Часто беседовали по вечерам. И Синий Треугольник, несмотря на мою человеческую бестолковость, кое-что все же сумел объяснить мне о хитростях многомерного, многовариантного, кристаллического и замкнутого в бесконечную петлю Мёбиуса мироздания. И о природе бесконечно-конечного и подвижно-неподвижного Времени.

То есть я понимал все это (или почти все), когда слушал Треугольника. А потом – увы – забывал. Особенно про Время. Поэтому не обижайтесь и не удивляйтесь, что, например, Мотя Гольдштейн в моих мемуарах то старик, то погибший на фронте выпускник школы, то мой ровесник и современник. И сам я, родившийся до Второй мировой войны, вдруг в нынешние годы, на грани двух тысячелетий, оказался вполне еще цветущим мужчиной. В хитрых лабиринтах непостижимого для простых умов мироздания у Времени свои законы… А, вот в чем дело! Синий Треугольник объяснял, что Всемирное Время не признает старости в ее земном понимании. Старость для него, для Времени, аномалия. Нарушение нормальных законов. Поэтому в своих снах я ни разу не видел себя стариком. Пацаном в вельветовом костюмчике образца сорок восьмого года и со школьной сумкой через плечо – сколько угодно. Студентом, обмирающим перед экзаменом или млеющим на свидании с первокурсницей Лариской Боковой – тоже. И горящим жаждою сенсаций и открытий молодым корреспондентом на борту океанского парусника – многократно. А скрюченным от радикулита пенсионером – НИ-КО-ГДА.

Вот и в пору общения с Синим Треугольником я был молод и крепок, хотя год наступил уже… Впрочем какое значение имеет здесь год …

Итак, я бездельничал, иногда развлекался с приятелями, порой грустил по поводу неосуществленных планов, а по вечерам беседовал с Синим Треугольником.

Обычно я садился на тахту, у торшера, а он устраивался у меня на коленях.. Колыхался и слегка искрился. Мои потертые джинсы виднелись сквозь его туманное тело. Был треугольник совсем небольшим, но порой меня охватывало жутковатое понимание (озарение какое-то!), что я касаюсь чего-то неизмеримо громадного и непостижимого, как если бы взял в ладони скопление галактик. Вскоре, однако, такое ощущение таяло. Треугольник делался маленьким и уже привычным (почти как Травяной Заяц). Иногда он сгущался, твердел и становился похожим на кусок сизого пластика с лохматыми краями. В такие моменты я его гладил, будто кота и, кажется, ему это нравилось. Ну, по крайней мере, он никогда не возражал.

Однако ощущение необычности и громадности треугольника никогда не исчезало из моего сознания полностью, тихонько жило там. И однажды я полушутя сказал:

– Слушай, а Бермудский Треугольник на нашей планете случайно не твой родственник? Или, может быть, твое отражение? Вдруг ты однажды повис над Атлантикой, отразился в ней и появилось там такое колдовское место…

– Чушь какая, – отозвался он с зевком.

Однако я был в дурашливом настроении и настаивал:

– Вовсе не чушь. Рассуди здраво. Там треугольник и ты – тоже. Ты синий, и там вода синяя…

Он ответил с неожиданной досадой:

– Тебе пора бы понять, что вовсе я не синий. И никакой не треугольник. Ты цепляешься за случайные ассоциации…

Я почему-то смутился и, скрывая это, пробурчал:

– Согласись все-таки: что-то… тройное… в тебе ощущается. Разве нет?

Он хмыкнул:

– Ну, разве как в тройном одеколоне… – Надо сказать, с юмором у него было все в порядке. Возможно, это общее свойство многомерных миров.

– По крайней мере, в данный момент ты сейчас ни что иное как треугольная сатиновая косынка, – продолжал я. Таким он в ту минуту и был, а мне хотелось скрыть свою неловкость.

– Ну и что?

– Да ничего. Просто сравниваю. Тебя даже можно завязать узлом, как обычный платок.

– А ну-ка завяжи, – сказал он с непонятной интонацией. – То ли подначивал меня, то ли что-то задумал.

«Ах, так?…» – Я начал связывать прямым морским узлом два конца «косынки». И опасался при этом, что они, чего доброго, затвердеют, спружинят и хлестанут меня по носу. Ну ничего не случилось. Треугольник не сопротивлялся. Наоборот, вытянул длинным языком третий, тупой угол косынки: завяжи мол, и его. Я обвязал язык петлёю вокруг прямого узла.

– Неплохо… – заметил Синий Треугольник (превратившийся теперь в тряпичный комок). – Даже интереснее, чем я думал. Моте Гольдштейну понравилось бы. Сколько негативов сразу легло друг на друга. И рельсы переплелись самым неожиданным образом. Вот только левый край сигма-пограничной области чуть перекосило, но это, видимо, неизбежно…

Я, конечно, ничего не понял и виновато спросил:

– Развязать?

– Ни в коем случае! Конфигурацию надо сохранить… Возможно, это не случайно… Сделай вот что. Открой верхний пустой ящик своего стола. Осторожно положи меня туда. Запри на ключ. Ключ никому не давай…

Я почему-то ослабел от непонятных предчувствий. Выполнил все беспрекословно. И опасливо спросил у Синего Треугольника (вернее у блестящего замка на ящике, в котором Треугольник был заперт):

– А теперь что?

Он ответил отчетливо, но непонятно:

– Больше ничего. Живи…

Я не решился переспрашивать. Был поздний вечер, лампа не горела, за окном, над крышами и тополями светился июльский закат. Створки были открыты. Даже сюда, на пятый этаж долетал запах бензина и нагретого асфальта.

Почему-то я чувствовал себя, как набедокуривший мальчишка, который спешит улечься в постель, чтобы никто не догадался о его проделке. И я улегся. И спал всю ночь без снов. А проснувшись, сразу посмотрел на ящик стола. Замочек на нем искрился.

– Треугольник… – неуверенно позвал я.

Он отозвался недовольно и сонливо:

– Чего тебе? Я ведь сказал: живи… А про меня считай, что я улетел… к себе…

– Насовсем? – печально спросил я.

– Насовсем ничего не бывает, – назидательно ответствовал он. – А пока не мешай…

Что мне было делать? Оделся, побрился… Стал думать: какие самые неотложные дела. И понял – не знаю. То есть были они, дела-то, но ни за одно браться чудовищно не хотелось. Все казалось нудным, бесполезным и скучным до тошноты. Видимо, я зашел в какой-то тупик. Захотелось сделаться маленьким и пожаловаться маме. Это было невозможно. Однако искорка памяти о времени, когда был пацаненком, не угасла. Сделалась даже ярче. Побежала, провела меня по улицам города, где я жил в свою школьную пору.

Так все ясно и тепло вспомнилось. И если уж нельзя полностью вернуться в школьные годы, то оказаться в местах своего детства – дело вполне доступное. Особенно, если не занят работой, а в бумажнике есть кое-какая сумма…

Ну, сумма-то есть, а в том городе, в Малогде, – что? Никого и ничего. Ни друзей, ни близких знакомых. Всех жизнь раскидала по разным краям.

Неужели всех?

Память услужливо подсказала: «Помнишь, три года назад к тебе в редакцию заходил Альберт Гавриков, который когда-то учился в параллельном классе? Ты в „Б“, а он в „А“. Вы были в редколлегии школьной газеты. Конечно, не друзья, но все-таки… Он был здесь проездом, посидел в редакции всего полчаса, но все же кое-что вспомнили по-доброму, выпили по бутылке пива, и он оставил свой телефон…».

Где он, телефон-то? Разве найдешь теперь?

– В старой записной книжке, в тумбочке под телевизором, – сонно сказал из ящика Синий Треугольник.

Я нашел эту книжку – пухлую, потрепанную, стянутую тонкой резинкой. Когда я сдернул резинку, из книжки посыпались поблекшие автобусные билеты (со счастливыми номерами), какие-то квитанции и чьи-то забытые визитные карточки. Телефон Альберта я тоже нашел. Только не на «Г», а на «Т» – «Тавриков». 55-00-71. И код Малоды, состоящий в основном из двоек.

Я почему-то заволновался (глупо, не правда ли?) Набрал на своем кнопочном аппарате все цифры. Противный девичий голос (так и представилась капризная красотка с маникюром) начал злорадно повторять: «Неправильно набран номер… Неправильно набран номер… Неправильно наб…»

Я досадливо брякнул трубку. Кажется, начиналась телефонная абракадабра из моих многочисленных снов, когда надо срочно куда-то дозвониться (маме, друзьям или в Гавану – другу детства Сашке Метёлкину, – а связь срывается, срывается…).

– Уточни в справочном, – лениво и досадливо посоветовал из ящика Синий Треугольник.

Я дозвонился сперва до справочного междугородной АТС, потом до справочного Малогды. Оказалось, что теперь там семизначные телефоны, начинаются с двойки. Я начал опять набирать цифру за цифрой. Было занято, занято… Утро за окнами превратилось в полдень – какой-то странный, зеленоватый, будто над улицей сгустилась тропическая листва. В прихожей прошлепал по половицам своими «лёпами» Травяной Заяц и с любопытством глянул на меня в дверную щель. И когда глянул, телефон отозвался наконец длинными гудками. А затем и полузнакомым мужским голосом Гаврикова (или Таврикова):

– Слушаю вас…

– Извините… это Альберт?

– Я…

– А я… – и назвал себя. – Помнишь, ты как-то заходил ко мне в редакцию, года три назад…

Голос разом изменился:

– Славка!.. Что значит «помнишь»!.. Ты откуда звонишь? От себя или к нам пожаловал?

– Пока от себя… Но хотел пожаловать на пару дней. И такой вопрос: можно заскочить к тебе? Это на первые два-три часа. Конечно, я устроюсь в гостинице, но сперва надо осмотреться…

Я не услышал, а скорее просто ощутил, как Альберт на том конце связи поскучнел:

– Конечно, старик. О чем разговор… Только…

– Ну, если это неудобно, то извини. Я понимаю…

– Причем тут неудобно! Просто сегодня вечером я с супругой и дочкой отбываю в Сочи… Ох как все это досадно… Но послушай… У тебя билет уже есть?

– Пока нет…

– Тогда вот что. Купи сегодня билет и до семи вечера позвони мне. Скажешь номер поезда и вагона. Я договорюсь, что тебя встретит мой племянник, даст тебе ключ. Увидеться мы уже не успеем, но квартира и холодильник будут в твоем распоряжении. А то в гостиницах-то цены сейчас ого-го…Лады?

– Лады, – сказал я со смесью досады и благодарности. Все-таки школьное товарищество – вещь добрая и крепкая…

Купить билет было непросто – отпускной сезон. Я, размахивая газетным удостоверением (Долгопень забыла его отобрать), пробился к начальнику касс. Излил на него бурную историю о срочной корреспондентской командировке. Измученный начальник сказал, что есть билеты только в вагон СВ, с двухместными купе. Цена была почти как на самолет, но я махнул рукой: ради поездки в родные места можно себе позволить…

Потом я опять позвонил Альберту. Того не было дома, ответила его жена – дама с бархатистым голосом. Она была в курсе, но отнюдь не в восторге от неожиданного квартиранта. И не проявила излишней деликатности:

– Надеюсь, вы будете аккуратны с газовой плитой. И с холодильником. То есть в отношении его содержимого проявите «щадящий режим»…

– Да что вы! Я в него даже не загляну!… И вообще… Если я… как говорится, не ко двору, то…

– Ладно, ладно, – смягчилась она. – Не обижайтесь… Поезд приходит утром? Я всё передам Альберту, вас встретят… – И хлоп! Короткие гудки..

Ну и ладно. Могу ведь и в гостиницу… Интересно, а кто встретит-то?

Я начал собирать чемодан. Спросил у Треугольника:

– Взять тебя с собой?

– Еще чего… – буркнул он из ящика (разумеется, телепатически).

– А что ты будешь тут делать один?

– Что значит «один»? – хмыкнул он. – Впрочем, оставь ключ от ящика.

– Кому? Соседке, что ли?

– Травяному Зайцу…

– И Песчаному? – ехидно подыграл я.

– И Песчаному…

– Где же я его найду? Он прячется по сусекам…

– Оставь ключ на столе. Только продерни в кольцо шнурок. Заяц потом наденет на шею…

– Как мило… – недоверчиво буркнул я, но послушался.

4

Поезд отходил в десять вечера. На перроне было душно, пахло горячим асфальтом, в воздухе плавал редкий пух тополей (они поздно и неохотно цвели в этом году). Над рельсами висел неяркий закат. В нем были зеленые краски – как и в нынешнем странном полдне. На мутноватой зелени облаков и неба чернело кружево мачт, проводов и виадуков. Стало как-то неуютно, я поскорее зашел в вагон.

В купе было прохладно, пахло чистым бельем и салфетками. Соседом оказался добродушный толстяк, он сразу спросил, не хочу ли я пива. Я хотел. Мы выпили по три бутылки, поезд тем временем тронулся. После пива мне захотелось в туалет. Когда я вернулся, сосед мирно спал носом к стене, по его лысине пробегали блики мелькающих за окном огоньков.

Плафоны в купе не горели, я не стал включать ни один. Не раздеваясь, лег навзничь поверх постели. Почему-то вспомнилось, как в таком же дорогом и комфортабельном вагоне я ехал в Калининград, чтобы там оказаться на борту шхуны «Томас Манн». (Тьфу, черт! Не было же никакой поездки и шхуны! А в Калининграде я был только в детстве, со школьной экскурсией).

Запрокинув голову, я смотрел в окно, в зеленовато-белесое небо. Туда выплыла и неподвижно повисла над мчащимся вагоном пухлощекая луна. Ее «лицо» напоминало рожицу Травяного Зайца. Сосед похрапывал негромко, неназойливо и не мешал моему общению с луной.

– Привет, – сказал я ей.

Тогда появился и сам Заяц. Я его не видел, но почувствовал, как он забрался на постель и устроился у меня в ногах. По джинсовым штанинам царапнул висевший на шее у Зайца ключ.

– А как же Синий Треугольник? – спросил я. – Ты его оставил взаперти?

Травяной (и Песчаный) Заяц не удостоил меня ответом и притих..

Я уснул.

Мне снилось что-то хорошее, из «серии» снов про заманчивые рельсовые дороги и странные, просторные, как дома, вагоны, сцепленные в длинные поезда. В этих поездах можно было заблудиться, как в незнакомых кварталах. Вагоны весело встряхивало на стыках. За широченными окнами – то над верхушками лесов, то над шпилями причудливых городов – слева мчалось косматое желтое солнце, а справа белая большущая половинка луны…

Но я помню этот сон смутно. И вместо него расскажу другой. По содержанию он мало похож на тот, полузабытый, но по ощущению – похож. В нем то же самое ожидание необычного. Вернее, я просто вставлю сюда несколько страниц своего старого дневника. В обычной повести я не решился бы на столь дерзкое нарушение правил, на разрыв и ломку сюжета, на затягивание действия. Но ведь сейчас-то – мемуары. В них вполне допустимы авторские отступления и документальные вставки.

Итак…

«10 апреля 1997 г.

Вчера ездил выступать в уралмашевскую школу № 144.

Милые пожилые учительницы (явно преданные своему делу). Славные умные шестиклассники (по прежним меркам – пятый класс).

Внизу, в вестибюле – охранник интеллигентного вида, в аккуратной униформе – штрих эпохи…

Среди слушателей (их было человек шестьдесят) рыжий Ванечка, очень похожий на Фаддейку из моей повести „Оранжевый портрет с крапинками“. Только без веснушек и, видимо, с более благополучной судьбой – сын преподавателя французского языка, ведущего в этой школе факультатив. Юный литератор. Исписывает общие тетради „историческими романами“. Мне это рассказала учительница, которая провожала меня до стоянки такси. Видимо, Ванечка – ее любимец.

А потом этот интеллигентик с рыжими локонами приснился мне в очередном сне про Город и поезда. Будто мы с другом (похожим на Леню Шубина) приехали в Тюмень (сказочную) по какому-то делу и с нами этот бесенок – то ли сынишка, то ли племянник Леонида. И в то же время это сын моих севастопольских друзей Юрка Вихрев в его бытность пятиклассником (он хотя и не рыжий был, но тоже с локонами).

Мы ходили по Тюмени, попадали в какие-то приключения (почти сразу забытые), слегка заблудились в логу. Но главная наша (моя и Леонида) задача каждый день была – достать на вечер бутылку коньяка. В городе – трудности со спиртным и продуктами. За бутылками мы ходили на окраину, в дом за зеленым забором, к частной торговке – симпатичной тетушке. которая (мы это видели) благоволит нам. Причем, каждый раз оказывалось, что ее дом уже не в Тюмени, а где-то на окраине Москвы, но мы это воспринимали как должное.

Итак, мы покупаем бутылку, а наш юный адъютант Ванечка дурачится и поддразнивает нас за порочное пристрастие к горячительным напиткам. Но поддразнивает в меру, не переходя грань. И мы на него не сердимся.

Наконец приходит вечер отъезда. Мы последний раз идем за коньяком. Тетушка дает нам длинный сосуд с греческим пойлом типа „Арго“ и виновато говорит, что другого нет.

– А закуски, извините, вообще никакой. Даже хлеба нет. Городское начальство прохлопало ушами, и сегодня вся Москва осталась без хлеба.

И вот мы уже в поезде, в купе (где почему-то стеклянная крыша). Ванечка старательно переодевается и оказывается в новенькой пионерской форме – такой, какую надевал Юрос Вихрев в первые сентябрьские дни 85-го года (смотри повесть „Заяц Митька“).

– Ты чего это так нарядился?

– А как же! Мы ведь домой едем, а это праздник!

Я не совсем понимаю, что значит „домой“. Это понятие во сне окутано неким мистическим смыслом. Но такие соображения не мешают мне согласиться с Леней, что пора пропустить по рюмочке – в честь того, что поезд вот-вот дернется и повезет нас (куда? – я не знаю, но в этом незнании есть ожидание новых приключений). Я чувствую, что поедем мы не просто по железнодорожному пути, а по сказочной Дороге …

Но негодный Ванечка не дает нам отметить это событие. Он хватает бутылку, выскакивает с ней в коридор и начинает по-обезьяньи прыгать перед дверью, дразня нас.

Этакий внешне образцовый мальчик – и вдруг с коньяком! Он дискредитирует и себя, и нас!

– Иван, выдеру! – жалобно говорит Леня.

Ванечка продолжает дурачиться. Бурая жидкость бултыхается в длинной бутылке и грозит выплеснуться, потому что пробка уже вынута. Вдруг поезд дергается. Ванечка, поскользнувшись, с размаха садится на линолеум вагонного пола, раскидывает коричневые журавлиные ноги широкой буквой V. Тоже мне „Виктори“!

Леня подхватывает Ванечку, а я бутылку.

– Ой… – Ванечка с болезненной улыбкой трет ушибленное место.

– Сильно стукнулся? – сдержанно сочувствуем мы.

– А вот и нисколечко!

Он входит в купе, упирается в столик ладонями и прижимается носом к стеклу. За окном тихо проплывают странные городские и станционные постройки. В том числе и громадное кирпичное здание с часами, похожее на английский Вестминстер.

Под отглаженной рубашкой Ванечки топорщатся острые лопатки. И меня вдруг пронзает резкое беспокойство за этого пацаненка. Я понимаю, что его веселость и дурашливость – способ скрыть какую-то болезненную тревогу. За кого? За себя, за нас всех?..

И просыпаюсь…»

И я проснулся. С этой самой тревогой и в то же время с ожиданием каких-то необычных случаев (хотя, повторяю, сон был не тот, что я сейчас пересказал). За окном пролетали перелески, сверкало яркое утро. Травяного Зайца в ногах, конечно, не оказалось. Не было и добродушного толстяка на соседнем диване. Я сел. И понял, что ни умываться ни завтракать уже некогда. За перелесками проплыло знакомое здание элеватора, прогудел под колесами мост через речку Галчиху – значит, поезд подходил к Малогде.

Я вдруг подумал: «А почему „Малогда“? Разве так назывался город моего детства раньше? И… вспомнить не мог. Зато пришла догадка. Название это похоже на Вологду, но сходство случайное. „Вологда“ – от того, что где-то в тех краях в старину волоком передвигали суда. А „Малогда“ – из той же компании, что „когда“, „никогда“, „всегда“, „иногда“… Означает „мало когда“, „в редких случаях“. Может быть, потому, что сейчас меня ждали здесь какие-то необычные события?

Да чего ждать-то, кроме встреч со знакомыми улицами, старым зданием школы и береговыми кручами над Турою?

Но все-таки, все-таки… Может быть, не случайно вчера днем и вечером стоял в воздухе зеленоватый свет, а ночью снилось странное… Кстати, откуда это выражение – „желать странного“? Кажется, из Стругацких.

Поезд сбавил ход, тормозил. И вместо „странного“ появилась здравая и скучная мысль: „Ну, а чего меня сюда принесло-то? В эту… Малогду? Чего я здесь ищу?“ Спросить бы у Синего Треугольника (это, по-моему, он во всем виноват), но разве до него сейчас докричишься?.

Вагон дернулся и замер. Я подхватил чемодан и вышел на платформу – единственный из всех ехавших в этом „СВ“ пассажиров.

5

Станционное здание было двухэтажное, кирпичное, с побеленными архитектурными выступами и карнизами. Выступы между окнами и под крышей складывались в орнамент из плавных линий – модерн первых лет двадцатого века. Тогда в этом стиле часто строили вокзалы, водонапорные башни, электростанции и городские училища.

„Странное дело“, – подумал я. Потому что знал: в Малогде еще десять лет назад построили новый вокзал. Здесь, на кирпичном фронтоне было написано: „Малогда-I“. Может быть, новое здание на станции „Малогда-II?“

Впрочем, ломать голову не было смысла. Если уж завязал на Синем Треугольнике узлы, можно теперь ожидать чего угодно…

Никто меня, конечно, не встречал. Дощатая, уже теплая от солнца платформа была пуста. Вдоль вокзального фасада сонно ходил туда-сюда белобрысый милиционер с фуражкой в заложенных за спину руках. У решетчатого забора сидели несколько тетушек – торговки подсолнечными семечками. Дремали, не видя покупателей. Неподалеку от них, безразлично прислонился к столбу и грыз длинный огурец мальчишка в балохонистой пестрой одёжке.

Потом – стук-стук-стук каблучками – возникли два юных создания с ослепительными обесцвеченными волосами, в кожаных мини-юбочках и таких же куцых, похожих на лифчики жилетках. Переглянулись, кокетливо заулыбались и… пошли ко мне, качая тяжелыми клипсами.

– Здрасте…

– Рад вас приветствовать, – изыскано отозвался я, противясь желанию пройтись еще раз глазами по их смуглым ногам. – Я могу быть чем-то полезен сеньоритам?

– Да… то есть… ой… а это правда вы? – с каким-то чересчур искренним, несовременным смущением выговорила одна, с клипсами из красных кристалликов.

– То есть я – это правда я. Без всякого сомнения. А в чем дело?

– Значит, вы правда… – и другая девица назвала мое имя и фамилию. – Да?

– Я… да… А! Вы от Альберта Гаврикова? То есть Таврикова!

– Нет, – сказали обе разом. И та, что с красными кристалликами, объяснила: – Мы хотели… ваш автограф…

– М-м… а зачем? Я не звезда, не знаменитость. Не понимаю…

В самом деле, что им стукнуло в голову? Зачем им автограф рядового корреспондента городской газеты (к тому же, не здешней)?

– Но ведь это вы написали про плавание на шхуне „Томас Манн“?

О, елки-палки! Неужели слава моих скандальных публикаций докатилась и сюда? Маргарита Долгопень должна ценить: я сделал ее газете междугороднюю рекламу!

– Вообще-то да, я. Но…

– Ну, пожалуйста! – попросили обе с томными голливудскими улыбками.

Признаться, все это сладко пощекотало мое авторское самолюбие.

– Хорошо… Только авторучка у меня в чемодане… – И, нагибаясь, я улучил секунду, чтобы снова скользнуть взглядом по идеальным, как у фотомоделей, ножкам.

– У нас есть! Вот! Распишитесь два раза, пожалуйста! – Они протягивали мне ручку и две белые брошюрки. Это оказались „Программы для поступающих в средние учебные заведения с гуманитарным уклоном“. Я крупно, с завитками, расписался на обеих книжицах.

– Большое сэнкью, – синхронно и певуче сказали девочки. И с переливчатым смехом двинулись прочь (стук-стук-стук). Обернулись, помахали мне брошюрками. Я нерешительно помахал в ответ. Подружки (или сестры? – очень уж похожие) быстро скрылись за вокзальными киосками. А я спохватился, что не вернул им ручку. Кричать и догонять было неловко (опять же милиционер тут – еще подумает что-нибудь). Ладно, ручка дешевенькая, пустяк… Или все-таки догнать?

Пока я растерянно размышлял, рядом вновь ощутились шаги – шевельнулись старые доски платформы. Это приблизился мальчишка с огурцом.

Он стоял в трех шагах. Наискосок от него лежала на досках четкая тонконогая тень.

Мальчишка вопросительно (и будто на знакомого) смотрел на меня зеленовато-серыми глазами.

– Вот… – Я повертел в пальцах ручку. – Забыл отдать. Ты не мог бы догнать тех девчат, вернуть им? А то я с чемоданом…

Он последний раз куснул огурец, бросил далеко назад, через плечо (и через забор) зеленый огрызок и сообщил:

– Переживут. Это Нэлька и Зинка Патраковы, их папаша владелец кожевенной фабрики, ездит на „мерсе“. Если надо, купит им тыщу заграничных ручек.

Говорил он сипловато, словно с остатками простуды. В словах его ощущалась давняя неприязнь к девицам Патраковым. А ко мне у этого пацана, кажется, был какой-то интерес. По крайней мере, мальчишка не уходил.

Он стоял, чуть расставив ноги в старых кедах без шнурков, и его широкие трикотажные штаны от ветерка колыхались у немытых колен. И подол колыхался…

По правде говоря, не нравится мне мода нынешних пацанов на такие вот пестрые обвисающие костюмы. Ребята в них выглядят, как стоячие вешалки с гардеробными плечиками, на которые небрежно брошено разукрашенное рекламами тряпье. В мои школьные времена мальчишку в таком одеянии насмешники сжили бы со света за полчаса.

Впрочем, у каждого времени свои вкусы.

„А что такое время?“ – ехидно вставил в мои мысли реплику Травяной и Песчаный Заяц, который, кажется, прятался в лопухах у края платформы. Я не успел отреагировать. По путям без остановки промчался столичный экспресс – красные вагоны, блестящие стекла. Вихрь взметнул над досками подсолнуховую шелуху. Мальчишкины штаны и майка-фуфайка заполоскали, как порванные шквалом паруса. Он ухватил подол и прижал к бедрам. Полинялая одежда мальчишки была пыльно-синего цвета, с широкими желтыми поперечными полосками на штанинах, с белым кругом на груди, в котором зеленело непонятное существо – не то кенгуренок, не то маленький динозавр. Под кругом по дуге выстроились буквы непонятной желто-зеленой надписи: CICIMORA.

Что же от меня хочет этот юный „кикимора“?

Он вдруг сказал, не отводя глаз:

– А мне вы можете дать автограф?

– Н-ну… пожалуйста… А на чем?

– Сейчас… – он зашарил в трикотажных складках. – Поморщился: – Кажется, ни одной бумажки в карманах. Ветром выдуло, что ли…

– Подожди… – В заднем кармане джинсов я нащупал записную книжку, открыл и широко расписался на чистом листке. Вырвал, протянул:

– Держи…

Хотел спросить: „Неужели ты читал мои репортажи?“, но почему-то не решился.

Мальчишка аккуратно взял листок, поразглядывал, пошевелил толстыми потрескавшимися губами, словно разбирал мою подпись по слогам. И вдруг сказал деловито:

– Ага, и вправду это вы… Тогда что? Идем?

– Куда? – слегка опешил я.

– Ну, вы же просили, чтобы вас встретили. Вот…

– Постой! Так значит ты племянник Альберта… – Я вдруг сообразил, что не знаю отчества давнего приятеля. – Альберта Таврикова?

– Ага… Гаврикова.

– Вот оно что!

Мне почему-то казалось, что племянник Альберта – юноша студенческого возраста, а тут этакий сверчок. Лет десяти на вид. Ну, самое большее одиннадцати. Значит, кроме него некому было исполнить важную миссию встречи. Ну и на том спасибо…

– А как тебя зовут-то… племянник?

Он сказал с прежней сипловатостью:

– Ерофей.

– Ого…

– Почему „ого“? – спросил он подозрительно.

– Солидное имя. В давние времена был казак Ерофей Хабаров, открыватель Сибири. В честь его – город Хабаровск.

Щуплый Ерофей хмыкнул:

– Да знаю я… Есть еще станция Ерофей Павлович. Только я тут ни при чем…

– Понятно… Так тебя и звать – Ерофеем? Или есть еще какое-то имя? Так сказать, для домашнего пользования?

Он шевельнул уголком рта (вроде улыбки), провел тыльной стороной ладони под носом.

– Можно „Ерошка“…

Имя „Ерошка“ ему подходило. Его растрепанной пыльной одежонке, кедам без шнурков и простецкому скуластому лицу со вздернутым носом, обветренными губами и коротенькими насупленными бровями. Единственное, что не вписывалось в портрет – это волосы. Ерошке полагается быть кудлатым, а у этого – прическа аккуратного английского школьника. Пряди пепельно-песчаного цвета были тщательно расчесаны на косой пробор. Слева лежали на виске коротким крылышком, справа накрывали голову широким гладким крылом, край которого чуть загибался над ухом. Я подумал, что, может быть, Ерошку специально приукрасили так перед встречей незнакомого гостя.

Он словно прочитал мои мысли. Сердито лизнул ладонь и провел ею по волосам. Глянул исподлобья:

– Ну что? Идем?

– Идем! – Я с готовностью подхватил чемодан. И понял, что почему-то слегка робею перед этим насупленным пацаненком. Словно незнакомый Ерошка знал про меня больше, чем следует.

Он пошел впереди, и тонкая трикотажная кофта колыхалась на нем, как обвисший флаг на древке. На спине тоже была желтая надпись „CICIMORA“ („кикимора“ или „цицимора“?), но уже без зеленого существа.

Не оглядываясь, Ерошка вдруг сказал:

– А можно я буду говорить вам „дядя Слава“? А то с отчеством слишком длинно.

– Пожалуйста! – я даже обрадовался. Такое родственное обращение могло способствовать налаживанию отношений. Ерошка тряхнул головой (отчего прическа слегка растрепалась). Оглянулся. Теперь он улыбался. Блестели крупные и желтоватые (видать, давно не чищенные) зубы. И в глазах искорки. Он задержал шаг и пошел рядом. Взялся за ручку чемодана:

– Давай… то есть давайте, я помогу.

– Да что ты, он не тяжелый…

С вокзала мы вышли на Станционную улицу. Знакомые двухэтажные дома с чугунными балконами, булыжная мостовая. Тротуары из гранитных плит и такие же гранитные столбики с железными кольцами. Лет сто назад к ним привязывали извозчичьих лошадей. Роняли редкий пух знакомые высокие тополя.

– Далеко идти?

– Не очень, на Кольцовскую. Ты… вы разве не помните?

Я дипломатично промолчал. Потому что не помнил. То есть, я представлял, где Кольцовская, но не помнил, где там дом Альберта. Кажется, я даже и не бывал у него никогда…

Ерошка вел меня старыми переулками. У заборов было много одуванчиков. Некоторые еще желтели, но большинство стояло с пушистыми головками. Ерошка сорвал один, дунул. Быстро глянул на меня. Я одобрительно улыбнулся. Над заборами белела новая колокольня с блестящим крестом и желто-медными, еще не потускневшими колоколами. Я понял, что недавно ее вновь построили над Никольской церковью, которая во времена моего детства была просто домом с куполообразной крышей (в нем находилась контора „Заготзерно“). Мы миновали овражек с деревянными лесенками на заросших полынью и белоцветом берегах. По дну овражка журчал среди осоки мелкий ручей. Я перешел его по камушкам, а Ерошка просто так – отчего кеды его набухли и теперь пузырчато чавкали.

– Зачем ноги-то промочил, – сказал я тоном ворчливого дядюшки.

– Подумаешь. Высохнут…

– А почему ты ходишь без шнурков? Неловко же, хлюпают…

– А они и со шнурками хлюпают. Потому что лёпы…

– Что-что? – я даже слегка испугался.

– Ну, лёпы, – хихикнул он. Как у Травяного Зайца.

– Ты откуда знаешь про Зайца?

Он быстро глянул на меня сбоку и снизу вверх. Серо-зелеными хитрыми глазами.