Текст книги "Вершинины, старший и младший"

Автор книги: Владислав Крапивин

Соавторы: Сергей Крапивин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– В конце концов, – сказал Митька, – это непедагогично.

– Тоже мне Песталоцци, – откликнулся отец. – Выдеру, тогда узнаешь.

– Что я, маленький – в углу стоять?

– Нет, – сказал отец, черкая пером с красными чернилами. – Не маленький. Маленькие стоят час или два. А ты будешь до самого вечера.

– Не могу я до вечера, – осторожно объяснил Митька. – Что ты, папа. У меня же в четыре часа соревнования.

– Вот как? – иронично спросил отец.

– Ну я же команду подведу, – шепотом сказал Митька.

– Не ври. У вас личные соревнования. Сдача норм. Степан Васильевич мне говорил… Кстати, я очень жалею, что упросил его взять тебя в кружок. На пользу тебе это не пошло.

Отец действительно просил за Митьку «генерала Скобелева», потому что пятиклассников в кружок ВС не брали. И это был единственный случай, когда Митька извлек выгоду из служебного положения отца. Но ведь он не подвел ни отца, ни военрука! Он же ничуть не хуже старшеклассников!

– Почему ты говоришь, что не пошло на пользу? – обиженно спросил Митька.

– Потому что у тебя все мысли только о стрельбе. Кто много думает об удовольствиях, забывает о делах.

– Стрельба, по-твоему, удовольствие? – спросил Митька. – Стрельба – необходимость!

Он, словно опытный фехтовальщик, воспользовался промахом противника. И наносил удары отточенными фразами:

– Если мы не будем уметь стрелять, что делать, когда нападут фашисты? Будем говорить им по-немецки: «Простите, господа, мы не умеем, мы в углу простояли и не научились!»

– Ты демагог, – сказал отец.

– Ни капельки! Нам генерал… то есть военрук, говорит, что мы укрепляем обороноспособность!

Отец закрыл очередную тетрадь и заметил, что если обороноспособность будет возложена на таких шалопаев, то на будущее он не надеется.

– А почему тогда у нас в тире написано: «Каждый новый ворошиловский стрелок – удар по фашизму»?

– А там не написано: «Каждый хулиган и неуч – удар по нам»?

– А… – начал Митька и заплакал.

Обида прорвалась слезами в одну секунду, и остановить их не было никакой возможности. Митька начал вытирать слезы концами галстука, но это было неудобно. Тогда он сдернул серебристый значок-зажим, скреплявший галстук на узле, и широким красным углом стал размазывать слезы по щекам.

Отец удивленно обернулся. Сын его был совсем не похож на сурового снайпера, ворошиловского стрелка и грозу фашистов всех мастей. Это был просто маленький Митька, с зареванным лицом, лохматый, в мятом матросском костюме и пыльных, стоптанных уже сандалиях. Отцу стало жаль его, и он поступил непедагогично – сказал:

– Убирайся.

Норму Митька выбил. Но значок дали не сразу, а только через три недели когда пятиклассники сдали экзамены и на торжественном собрании получали табели.

Вечером того же дня Митька созвал в штабе друзей.

О штабе надо рассказать по порядку.

Он располагался в сарае. Сарай был полутораэтажный. Внизу – дровяники, курятник скандальной соседки Василисы Тимофеевны и коза семейства Голдиных. Наверху – сеновал. В центральном отсеке сеновала уже оборудован был штаб «БП». За кучами сенной трухи и мусора пряталась фанерная будка. Называлась она «шатер». На стенах шатра висели луки и колчаны, портреты Вильгельма Тепля и Робин Гуда, а также бумажные мишени, в центре которых торчали белооперенные стрелы. Вот поэтому и «БП» – белые перья. Год назад Митька прочитал роман Конан-Дойля «Сэр Найгель».

В «Сэре Найгеле» из луков стреляли научно. Вымеряли направление и силу ветра. Для оперений брали перья не степных, а только горных орлов. Преимущественно светлые. Прославленных лучников герцог награждал белокрылыми стрелами. Например, за то, что они с расстояния в сто ярдов могли перебить трос флагштока на вражеской крепости. Знамя падало, рыцари бросались на приступ. Крепость сдавалась.

В отряд «БП» вошли сначала четверо: Митька, Сергей Иванов, Виталька Логинов и Цыпа. Затем поведали тайну Павлику Шагреневу, который бесподобно рисовал зверей и фашистов, необходимых для мишеней.

В скором времени Митька обнаружил у своего соседа по квартире третьеклассника Вовки Шадрина удивительную книгу «Русскiя лучники. Изъ исторiи вооруженiя россiйской армiи отъ Владимiра Светлаго до Ивана IV Грознаго. Санкт-Петербургъ. 1898. Дозволено Цензурою». Книга была до отказа набита картинками, а устройство луков и стрел описывалось так подробно, что Митька тут же изъял находку у Вовки.

Вовка заревел. Он ссылался на то, что взял древнюю книгу из шкафа у деда. Дед был отставной преподаватель истории, довольно вредный старик, это Митька знал. Пришлось принять в отряд и Вовку Шадрина.

Но в общем-то и санкт-петербургская инструкция не давала практических советов, как самому сделать настоящий лук и стрелы. Приходилось туго. Не было, например, бука. Ветки с могучих тополей, росших во дворе, не годились. Пришлось добывать черемуху и бамбук. А для тетив явно не хватало бараньих кишок и воловьих жил. Правда, внизу, под сеновалом, жила голдинская коза, но еще неизвестно, когда ее зарежут. Спросили об этом у Вальки. Она ответила, что не обязана думать о нуждах «Белых перьев», поскольку в отряде не состоит.

Приняли и Валентину.

Сразу стало легче делать стрелы. До сих пор не хватало перьев, особенно белых, а сейчас вопрос решился. Валентина на правах девочки была вхожа в курятник Василисы Тимофеевны: «Можно, я курочек покормлю? Можно мне цыпляток посмотреть?» – «Сходи, милая, возьми ключ. Аккуратно только».

В курятнике жил белоснежный петух. Бывал, конечно, он и на дворе, но при первом приближении Митьки, Сережки или Цыпы он мчался к дыре под дверью курятника.

– Называется рефлекс, – мрачно говорил Митька.

Вальке дали задание добыть оснастку для стрел. И в тот же день она доставила в штаб шесть дивных перьев: два хвостовых и четыре из крыльев.

– Маховые – они лучше, – поблагодарил Митька. – Орал?

– А ты слышал? – озлилась Валентина…

– Не…

– Я. его башкой в мешочек с пшеном. Он лопает, а я дергаю. Только лапами царапался.

Митька уважительно покосился на Валькины запястья…

Петух возненавидел Валентину больше, чем ребят. И за зиму эта ненависть не прошла. От Вальки он не прятался в курятник, а мчался к дому, взлетал на уровень второго этажа и усаживался на карниз одного из окон Василисы Тимофеевны. Оттуда он даже не орал, а как-то непонятно хрипел на Вальку.

Василиса распахивала окно и принималась оглаживать поредевший мундир любимца.

– Кто тебя, Петенька, обидел? Кто?

Петенька пытался показать оранжевым глазом на Вальку, но та уже сидела на заборе, вне Василисиной видимости.

В последний рейд за перьями выпало отправляться Серёге. Митька сказал, что ради операции придется разобрать чердачное перекрытие. Серёга сказал:

– Сделаем.

Работать он любил. Саперной лопаткой он вскрыл верхний слой. Сенная труха, песок, опилки, снова песок. Бревно. Толстое, но трухлявое. Поддалось обыкновенной ножовке. Выпиленный кусок бревна Серёга отнес в шатер: сидеть на нем будет удобно.

Сразу под бревном обнаружилась фанера: это уже была потолочная обшивка курятника. Серёга раздолбал ее пяткой и поглядел вниз. Куры, на которых свалились обломки фанеры, кудахтали почти стихотворно: «Куд-куда? Вы откуда, вы куда?»

А петуха не было. Наверно, гулял во дворе. Серёга решил подождать. И дождался. Петух был доставлен в курятник на руках Василисы Тимофеевны. Он томно склонял гребень на рукав хозяйки, а она потерянно лопотала:

– Прости меня, Петенька, дуру старую, что обкормила. Сиди тут и выздоравливай. Сиди, милый…

Сверху Серёге был видел только волосяной кукиш на затылке Василисы Тимофеевны. Кукиш скорбно покачивался. Потом он исчез за дверью курятника.

«Черта с два выживет, – решил Серёга, увидев, как петух после ухода хозяйки опрокинулся на спину и замахал лапами на приблизившихся кур. – Не иначе гречневой крупы обожрался. А в ней железо».

Серёга еще два раза ударил пятками, и дыра в фанере превратилась в люк. Серёга нырнул в курятник.

Курицы разбежались, и петух остался один на один с Серёгой. Вредные Петькины глаза задернулись пленкой. Когтистые лапы чуть подергивались. Агония. Серёге стало очень жаль петуха. В конце концов, он был храбрый и хороший: умел постоять за себя. А сейчас его выбросят. В лучшем случае Василиса закопает его за помойкой.

Перьям-то не пропадать!

Серёга взялся за хвост. Петух заорал почти человечьим голосом и так внезапно, что Серёга кинулся не к люку, а к двери курятника. И столкнулся с Василисой Тимофеевной. Оказывается, она далеко не уходила.

Услышав петушиный вопль, она рванулась к двери, и Серёга угодил ей головой в «поддых». Василиса Тимофеевна сама закудахтала. Серёга без памяти взлетел на сеновал.

Вечером Василиса Тимофеевна донесла на Серёгу отцу. Старший Иванов – механик судоремонтных мастерских, человек молчаливый и решительный – за ухо отвел Серёгу к Василисе и велел извиняться.

А за что? Если бы перед петухом, тогда еще понятно. А почему перед Василисой? Не из нее же он перья дергал. Напрасно Серёга уверял, что вины его нет, что нервная встряска пошла петуху только на пользу: он ожил.

Пришлось просить прощенья. Эта унизительная процедура доконала Серёгу, и он заявил:

– Чтоб они сгорели, эти стрелы! Одни неприятности. Хватит.

Его неожиданно поддержал Вовка Шадрин. Он заявил, что лучше взять на вооружение рогатки: они удобнее и незаметнее.

Тогда Митька не принял разговор всерьез, хватало других забот: конец учебного года, экзамены. Но вот экзамены кончились, а никто не вспоминал, что надо возобновлять деятельность отряда.

Была, по правде говоря, еще одна причина, по которой Митька собрал ребят: хотелось похвастаться перед ними значком.

Значок был что надо! Со стрелком и маленькой черно-белой мишенью. С большой звездой и флагом. Тяжелый, второй ступени. Немного похожий на орден Красного Знамени. Мальчишки щупали значок и вздыхали. Нетактичный Цыпа сказал:

– Хорошо, когда папаша в школе работает. Если б у меня работал, я бы тоже…

– Папаша мне, что ли, норму выбивал? – разозлился Митька.

– А записал кто?

– Ладно вам, – сказал Виталька. – Ругаться собрались?

Настоящего командира в отряде «БП» не было. Командовали как получится. Иногда – Виталька, потому что звеньевой, а в «БП» все из одного звена (кроме Вовки, которого приняли условно). Иногда – Серёга, потому что самый серьезный. Иногда – Митька, потому что в оружии разбирался лучше других. Случалось, что и Валька командовала, потому что девчонка, а с девчонками спорить бесполезно.

– Давайте о делах говорить, – сердито предложил Митька.

– Не все еще пришли. Вовки нет, – сказал Виталька.

– Да ну его! Всегда опаздывает… А, вот он!

На лесенке застучали подошвы, зашатался пол, и в дверном проеме «шатра» возник Вовка.

– Хорош, – сказала Валентина.

– Каррамба! – сказал Цыпа (он считал себя похожим на испанца, хотя в самом деле походил на черную курицу).

Вовка был достоин таких возгласов. Запыленный он был и встрепанный, рубашка выбилась из штанов, которые держались на одной лямке (вторая, оторванная, была запихана в карман), в курчавой голове торчала солома.

– Мировецкий вид, – сказал Серёга. – Волки за тобой гнались?

– Корова… – выдохнул Вовка.

– Корова гналась?

– Корова здесь будет жить, – отчаянным шепотом сообщил Вовка. – Ясно вам? Сидите тут, заседаете… Жада корову купил. Будет жить внизу, рядом с Василисиным курятником. А здесь, наверху, – сеновал.

– Врешь, – машинально сказала Валька.

– Ты, Голдина, глупая, как рыба, – сказал Вовка и поддернул штаны. – С тех пор как меня в пионеры приняли, я еще ни разу не врал, это все знают… Корова рыжая с пятнами. И теленок. Василиса и Феодосия разговаривали в огороде. Я их выслеживал, просто так, будто шпионов… Феодосия жаловалась, что ей работы прибавится.

– Это не Жадин двор, – заявил Цыпа. – Пусть он катится… Не его сарай.

– Ему домоуправша разрешила. Он его в эту самую взял… Ну, в эту… когда деньги платят.

– В аренду?

– Ага.

Вовка втиснулся на скамейку между Митькой и Серёгой. В штабе, над которым нависла угроза вражеского вторжения, стало тихо. Приунывшие стрелки сидели тесной кучкой, и вечернее солнце, пробившись в щели, перепоясывало их оранжевыми шнурами. Пахло пылью, курятником и старой соломой. Не очень-то приятный запах, но он был привычным. Привычными и очень милыми были фанерные стены «шатра» с мишенями и портретами рыцарей. Подумать только, пять минут назад еще казалось, что все это надоело!

– Вытряхнут нас отсюда, – вздохнул Виталька.

– Не имеет права он, буржуй несчастный! – вскипел Цыпа.

– Будет он тебя спрашивать, – сказал Митька.

– Что делать? – спросила Валька.

– Подумаем, – сказал Серёга. – Мало нам было Василисы! Еще один появился такой же…

– Я знаю, – сказал Вовка Шадрин и локтем энергично вытер нос. – Знаю, что делать.

– Я тоже, – сказал Павлик. – Мстить!

Василия Терентьевича Гжатова не любили все, кроме Василисы Тимофеевны. Взрослые поговаривали, что, работая завхозом, он главным образом заботится об одном хозяйстве – о своем. Мальчишки, от которых он усердно оберегал свои яблони, прозвали его Жадой. Серёгин отец с усмешкой говорил:

– Д-домохозяин…

Жил Василий Терентьевич в соседнем дворе. Дом у него был большой, с верандой, и сад приличный. Сад охраняла собака Джулька, но ребята приручили ее, чтоб не лаяла, и Жада ее повесил. Митьку потом долго грызла совесть.

Хозяйство вела двоюродная Жадина сестра со странным именем Феодосия – очень худая, высокая тетка, всегда до самых глаз закутанная в платок или косынку. Говорила Феодосия медовым голосом, но по натуре своей была довольно вредная особа.

А еще был у Жады патефон. Красный, новый и громкоголосый. Жала добыл его этой весной. Майскими вечерами патефон ставили на веранде, и он бодро орал популярные песенки; «У меня такой характер», «Все хорошо, прекрасная маркиза», «Я – кукарача». Молодежи в доме не было, танцевать было некому, но патефон усердно выталкивал из жестяной утробы: «Танцуй танго! Мне так легко!» Василий Терентьевич пил на веранде чай с прошлогодним вареньем из мелких яблочек и культурно отдыхал.

Соседям эта музыка порядком надоедала, но связываться с Жадой они почему-то опасались…

В тот вечер, когда состоялось заседание штаба, Василий Терентьевич пришел в соседний двор, чтобы осмотреть будущую коровью резиденцию. Маленький, круглолицый, налитый здоровьем и хорошим настроением, он ласково поглядывал по сторонам и мелко ступал по траве тугими хромовыми полусапожками. Он ни с кем не хотел ссориться. И поэтому его очень огорчил рисунок, сделанный мелом на двери сарая.

Нарисовано было странное существо. Если бы Василий Терентьевич помнил древнегреческие мифы, он тут же решил бы, что зверь этот напоминает кентавра. Но не совсем. Кентавр, как известно, получеловек-полулошадь. А у этого существа туловище было коровье: худое, ребристое, с острым задом, поднятым хвостом и большим выменем.

А человечья часть – плечи и голова – весьма напоминала самого Василия Терентьевича. (Недаром Павлик два часа делал наброски, прежде чем украсил дверь портретом.)

Василий Терентьевич сокрушенно покачал головой в плоской полувоенной фуражечке и шагнул в сарай. Тут же раздался громкий шелест, и в полуоткрытую дверь с крепким стуком воткнулась белооперённая стрела. Она засела между ребрами «кентавра».

Жада высунул голову и увидел стрелу. Потом увидел намотанную на стрелу записку. Записку он развернул и прочитал. Там было одно слово: «Берегись». Жада аккуратно сложил бумажку и убрал в карман гимнастерки. Затем торжественно переломил стрелу. После этого он обвел взглядом все чердачные окна, заборы и кроны тополей. Погрозил пальцем в пространство и опять скрылся в сарае. Дверь за собой прикрыл полностью.

Вторая стрела пробила «кентавру» вымя.

– Дмитрий? – сказал отец за ужином. – Есть сведения, что ваша компания опять пиратничает в округе.

– Нет, папа, – честно сказал Митька. Мы только «шпацирен унд баден», как говорит бар… то есть Адель Францевна. Гуляем и купаемся. Да еще Цыпин велосипед чиним. Вовка три раза камеру проколол, растяпа.

– И не стреляете?

– Ну стреляем немножко. По мишеням. А кому это мешает? Василисе?

Отец дотянулся до лежавшего на подоконнике портфеля и, поглядывая на Митьку, извлек сложенный пополам лист. Развернул и с выражением сказал:

– Заявление…

– Еще не легче, – сказала мама.

С тем же выражением отец стал читать:

– «В городское НКВД… Действия хулиганствующих подростков угрожают даже самой моей жизни… При растущем народном благосостоянии мне не дается возможности внести свой вклад в дело расцвета благосостояния методом расширения розничной торговли путем продажи населению молочных продуктов рыночным методом…»

– Чего-чего? – сказал Митька.

– Откуда это? – испуганно спросила мама.

– В школу передали… Мало мне забот с экзаменами в десятых классах? Я еще, понимаете ли, должен превращаться в следователя! Андрей Алексеевич говорит: «Проконсультируйтесь у сына, он в стрелковых делах разбирается». Еще бы! Боюсь, что слишком хорошо разбирается!

– Да что случилось-то? – спросил Митька и подумал: «Неужели из-за «кентавра» такой шум?»

– А ты не знаешь, что случилось? Не знаешь, кто из вас расстрелял у Феодосии бутылки с молоком? – недоверчиво спросил отец.

– Честное пионерское… – Митька даже привстал. – Ну что ты, папа! Из лука бутылку и не расшибешь, она скользкая, рикошетит. Да кто же такую глупость сделает? Ведь по стрелам сразу догадаются.

– Про стрелы здесь ничего не сказано, – слегка растерянно произнес отец.

– Ну вот видишь!

…А через полчаса Митька вышел во двор и крикнул:

– Вовка! А ну иди сюда!

Мысли работали безошибочно. Три дня назад чинили Цыпин велосипед: задняя камера из оранжевой резины была вся в дырах. Цыпа сказал: «Утиль» – и пошел за другой. Старую камеру Вовка Шадрин намотал на себя. Он изображал «борьбу с удавом», как в цирке. Потом вместе с «удавом» исчез. Оранжевая резина – самая лучшая для рогатки. Вовка – один во всей компании, кто за пятнадцать шагов навскидку расшибает из рогатки аптечный пузырек…

На втором этаже открылось окно, и курчавая Вовкина голова свесилась во двор.

– Чего?

– Иди, иди. Узнаешь чего.

Вовка не отпирался. Он и сам не прочь был рассказать о своем подвиге. А молчал до сих пор потому, что интуиция подсказывала ему: «Осторожность прежде всего. Похвастаться успеешь».

А подвиг был вот какой.

Ранним утром Вовка проник в сквер, который одной стороной примыкал к стадиону, а другой – к рынку. Все, кто жил на улице Герцена, ходили на рынок через этот сквер.

В сквере густо разрослась желтая акация. Она уже отцвела, и гроздьями висели молодые стручки. Попробовать бы: годятся ли на свистки? Но нельзя. Надо было скрываться и ждать.

А скрыться лучше всего было под нижними ветками кустов. Плохо только, что нижние – самые колючие. Ползти надо лицом вверх, на спине, тогда колючки все видны, их можно отодвинуть заранее. Но смотреть надо осторожно, вприщур: на лицо, на ресницы валится всякая тля и божьи коровки…

Вовка вполз под основание куста и перевернулся на живот. Стало хуже. Майки на спине уже не было: дыра на дыре. И туда стали садиться разбуженные утренние комары. Но Вовка лежал. Вытянул из кармана рогатку, почесал ею спину. Комары не улетали, однако стало легче.

И тут он увидел Феодосию…

Феодосии было тяжело. Она тащила четыре четверти молока – четыре трехлитровых бутыли. Две в мешке через плечо и две в руках. А под боком, прижав локтем, несла она завернутую в полотенце телячью лопатку (Жада заколол купленного вместе с коровой теленка).

Телятину надо было продать до жары: она уже нехорошо попахивала. Это Феодосия чувствовала и заранее полезла за пазуху, ощупывая рубль, который она даст фельдшеру санветнадзора при входе на рынок.

Но чтобы найти рубль, ей пришлось опустить одну четверть на землю.

Вовка, разумеется, не знал, почему Феодосия вдруг затопталась на песчаной дорожке. Он просто обрадовался, увидев стоявшую бутыль. Неподвижная мишень – это удача.

И выстрелил по четверти маленькой граненой гайкой. Трехлитровая посудина расселась без звона и выпустила содержимое в песок.

Феодосия тихонько ойкнула. Осторожно поставила другую бутыль и для чего-то принялась изучать горлышко разбитой посудины.

Вовка ударил по второй четверти. Звон был, но не сильный. Феодосия села. В молоко. Потом, тихонько подвывая, принялась снимать с плеч мешок с двумя уцелевшими бутылями. Мимо шли люди, снисходительно сочувствовали, а кто-то обозвал Феодосию раззявой.

Вовка выжидал. Феодосия вдруг встала на четвереньки и завопила в полный голос:

– Люди добрые, грабют!..

За собственным воплем она не слышала, как лопнули в мешке последние две четверти. Вовка расстрелял их молниеносно.

Еще через полминуты Вовка проскочил в щель забора, отделяющего сквер от стадиона, и сразу стал подавать советы каким-то футболистам.

Митька выслушал эту историю с интересом, но без одобрения. Потом выслушали остальные. Валька грустным голосом сказала:

– Дурак… Надрать бы уши, тогда бы узнал.

Всего ожидал Вовка: могли восхищаться им как героем, могли устроить нахлобучку за то, что действовал без разрешения. Но такого пренебрежительного осуждения он не ждал.

– А ты… А ты… – поднялся он на Валентину.

Но Митька дернул его за штаны.

– Сиди, не дрыгайся.

Они были в штабе. Внизу уже прочно обосновалась Жадина корова, но сеновал еще пустовал и мальчишек пока не трогали. Но все знали: недолго им тут жить.

Может быть, эта неуверенность, может быть, усталость (набегались днем), а может быть, какое-то предчувствие делали ребят грустными и серьезными. Потому и не дождался Вовка ни восторгов, ни скандала, ни крепкого нагоняя от ребят. Не та была обстановка. Они сидели в полумраке «шатра» и даже лиц почти не видели, только касались друг друга голыми локтями.

– Вот выгоним из звена, будешь знать, – сказал Виталька. – Ты у нас и так незаконно. Да еще неприятности из-за тебя.

Вовка вздохнул. Он знал, что не выгонят. Да и говорил Виталька не сердито, а так, будто между прочим. Но все же Вовка огрызнулся:

– А сами… Тоже рисовали его по-всякому на заборах и стреляли.

– Дурак ты, Вова, – сказал Митька. – На голове густо, а внутри… Одно дело рисовать… Когда рисовали, мы это показывали, какой он буржуй и кулак. Рисовать и в заборы стрелять никто не запретит. А сейчас вышло, что мы сами бандиты. А он, выходит, прав. Заявления пишет. Думаешь, не обидно?

– А почему в НКВД? – подал голос Цыпа. – Ну, царапал бы свои каракули для милиции. А то получается, будто мы шпионы или вредители. Враги народа.

– А Жала думает, что он как раз и есть народ, – сказала Валентина. – А мы его враги. Так и получается.

– Он – народ?! – подскочил Цыпа. – Помру от смеха! Народ – это кто на заводах работает и в колхозах кто трудится. И с фашистами дерется. В Испании.

Все деликатно помолчали, потому что знали недавнюю историю, как Цыпа собирался в Испанию.

– Ха! Вот бы Жаду послать драться с фашистами! – заговорил Вовка, стараясь загладить вину. – Вот драпал бы! А?

– Скорей всего, к ним бы сбежал, к фашистам, – сказал Цыпа.

– Не… – заспорил Вовка. – Не сбежал бы. Они бы его с нашими заставили воевать, а он ведь трус. Только собак вешать может.

И опять замолчали в сумраке. Сидели, привалившись друг к другу, и тихо дышали, как один человек. Только Павлика не было. Потом послышались шаги, и Виталька угадал:

– Павлик.

Белая рубашка Павлика замаячила в двери.

– Где был? – спросил Виталька.

– С папой приемник доделывали.

– Работает?

– Работает…

– Хорошо слыхать?

– Хорошо… – тихо сказал Павлик. – Только… лучше бы уж плохо было слышно. А то включили, и сразу – бах – новость: фашистские диверсанты взорвали республиканский линкор… «Хайме Первый»…

– Во гады! – сказал Цыпа.

– И под Бильбао положение ухудшилось…

– Врешь, – по привычке сказала Валентина, но больше никто ничего не сказал, потому что понимали: Павлик не врет.

Митька подвинулся на скамейке и тихо позвал Павлика:

– Садись.

Внизу, за забором, на Жадиной веранде весело заорал патефон:

 
Все хорошо, прекрасная маркиза!
 

Вовка Шадрин пошевелился и медленно сказал:

– Хлопну я из рогатки этот ящик с маркизой. С крыши его хорошо видать!

– Я тебе хлопну! – пригрозил Митька. – Молочный снайпер… Люди с фашистами воюют, а ему только бутылки да пластинки бить.

– Воюют… – сказал Вовка тихо и обиженно. – Я же не могу там воевать. Если бы пустили да винтовку дали…

Никто не засмеялся. Потому что каждый знал: если бы пустили и дали винтовку… Ну, а что, в самом деле, разве не вышли бы из них снайперы?

– Пустят тебя… – заметил Серёга. – Они своих-то пацанов отсылают подальше от беды.

И сразу вспомнился им вокзал, люди, цветы, плакаты, деловитое буханье барабана, и голоса труб, и шестеро темноволосых мальчишек, растерянно вышедших из тамбура на дощатый перрон. Обыкновенные пацаны, худенькие, тонконогие, некоторых можно одной рукой на лопатки уложить. Только загар потемнее, чем у здешних, вот и все. Даже не верилось, что эти ребята строили баррикады, а может быть, и стреляли по врагам. Потом автобус увез испанских мальчишек в дом отдыха Рыбкоопа, а наши ребята пошли бродить по улицам.

Надо было готовиться к экзамену по арифметике, но они ходили по рассохшимся деревянным тротуарам, растревоженные и недовольные тем, как устроен мир. Там, на вокзале, их на секунду задела грозная жизнь Испании, а сейчас в заросших лебедой газонах мирно стрекотали кузнечики и тишина висела над городком. Зной раннего лета жарил мальчишкам плечи.

Они ходили, позабыв, что надо учить правила действий с дробями, спорили о боях под Мадридом, и только смуглый сердитый Цыпа был молчалив и спокоен…

…– Не дадут нам винтовки, – сказал в темноте Павлик. – Чего ж говорить…

– А что делать? – спросил Вовка.

Это был серьезный вопрос.

Это был очень серьезный вопрос, потому что в самом деле нельзя же сидеть просто так, когда «юнкерсы» бомбят Университетский городок Мадрида, когда войска Франко осадили Бильбао – столицу басков, когда взорвали республиканский линкор… Но что делать?

– Учиться стрелять, – твердо сказал Митька. – Это нам еще пригодится. Не в заборы пулять, а как следует. Чтоб отряд у нас был настоящий, а не то, что сейчас. Чтобы, когда надо, мы сразу… Ну все равно сейчас мы больше ничего не можем.

– Хорошо тебе, ты в кружке, – откликнулся Цыпа. – А мы что? Из луков да из луков.

– Я. Скобелева упрошу. Пусть всех запишет. Я за ним по пятам буду ходить, когда из отпуска вернется.

– Мы тоже будем, – сказала Валентина.

– А луки тоже нельзя бросать, – продолжал Митька. – Думаете, я на значок сдал бы, если бы из лука не стрелял? Он глазомер развивает и руки.

– Название какое-то у нас неподходящее, – сказал Серёга. – Непонятно как-то: «Белые перья». Какие перья, откуда, для чего?

– Лучше «красные», – предложил Вовка. – Мы же красный отряд.

– Лучше… Но все равно непонятно.

– Лучше полностью: «Красные перья стрел», – сказал Митька.

– Пускай будут «Алые перья стрел», – заговорила Валька. – Красиво.

– Тебе бы только чтоб красиво было, – заворчал Цыпа.

А Павлик медленно сказал:

– Ну что ты, Цыпа! Разве плохо, если красиво? По слушайте, ребята: а-лы-е перь-я стр-рел-л…

Серёга напомнил:

– Значит, и в самом деле на стрелы красные перья надо. Где брать?

– У отца, думаешь, мало красных чернил? – сказал Митька.

Яркий огонек свечки вздрагивал и качался от дыхания ребят. Валька Голдина писала красными чернилами на тонкой бумажной полоске:

– «Мы, пионеры второго звена… Митя Вершинин…»

– Дмитрий, сурово сказал Митька. Он макал в пузырек с чернилами бумажный жгутик и мазал хвостовые перья на стрелах.

«Дмитрий Вершинин, Игорь Цыпин, Виталий Логинов, Валентина Голдина, Владимир Шадрин…»

– Владимир пишется через «и». Учти, – сунулся Вовка.

– Знаю… «Владимир Шадрин, Павел Шагренев, Сергей Иванов… вступаем в отряд «Алые перья стрел». В скобках «АПС». «И обещаем друг другу и всем на свете, что… всегда будем бороться с фашистами и всякими врагами…»

Она оглянулась на Митьку.

– Всегда будем учиться, чтоб бить без промаха.

– «…Без промаха»».

– И мстить за всех, кого они убили и замучили, – сказал Цыпин.

– А если они полезут на нас… – вмешался Павлик.

– «А если они…»

Июньские вечера очень светлые. Небо серебристое, и звезды едва проступают на нем. А крыши и заборы – почти черные. И уж совсем черными кажутся на небе листья и ветви тополей.

Громадный сук большого тополя протянулся над серединой двора, как рука великана. Высоко – выше всех проводов и крыш, выше труб кирпичной пекарни, которая стоит позади двора.

С шелестом ушла с земли и вонзилась в сук тяжелая стрела. Утром все увидят ее – высоко над головами. Увидят, что у нее алые перья. Но никто никогда не сможет достать ее. Только ветер.

Потом шквалистые ветры истреплют перья, обломают древко. Но крепкий наконечник навсегда останется в дереве. Наконечник, в который вложена туго свернутая бумажная полоска, где имена стрелков и обещание.

Этот наконечник, сделанный из пустой пули, будет там всегда, пока живет тополь. А такие могучие деревья живут долго.

В детстве кажется, что они стоят вечно.

Мысль продырявить баронессу на афише пришла Витальке. Раз уж в городе нет настоящих фашистов, то надо всадить стрелу хотя бы в нарисованного. Пусть все прохожие видят большую стрелу с алыми перьями – символ меткости и беспощадности к врагам.

– А кроме того, – добавил Виталька, – это будет месть Адель Францевне за то, что она плохо отзывалась о Карле Бруннере (вернее, не о Карле, а о том пацане, который играл эту роль, но это ведь все равно).

– И за то, что чуть не оставила тебя на осень, – въедливо заметила Валентина.

– Чушь какая? – обиделся Виталька. – Я могу и не стрелять. У тебя. Голдина, между прочим, не язык, а швабра. Если так, то пусть Митька стреляет в баронессу.

– Конечно. Сам-то промазать боишься, – поддела Валька, которая обиделась за свой язык.

– Если издалека, хоть кто может промахнуться, – спокойно сказал Виталька. Он не хотел ссориться. – Надо ведь шагов с тридцати, не меньше. Верно, Мить?

Читателям, не стрелявшим из лука, наверно, непонятен этот разговор. А дело в том, что афиша висит довольно высоко, и если выпустить стрелу с двух-трех шагов, она воткнется некрасиво – хвост с перьями будет наклонен вниз. Сразу все увидят, что стреляли в упор. Чтобы стрела воткнулась как надо – перьями слегка вверх, она должна описать в воздухе дугу. Значит, пускать ее надо с приличного расстояния.

– С тридцати я не промажу, – сказал Митька. Он и не думал хвастаться, просто был уверен.

– А вдруг? – сказал Виталька и хитровато глянул из-под белого чуба.

Митька пожал плечами.

– Да не промажу я.

– А если?

– Ну спорим?!

Вот так и оказался Митька в тот день у афишной тумбы. Вот так и познакомился с Матвеем Жарниковым, сотрудником второго отделения милиции, неплохим парнем и понимающим человеком.