Текст книги "Мальчик со шпагой (сборник) "

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Часть вторая
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС СЕРЁЖИ КАХОВСКОГО

1

От пристани до самого дома Нок вел себя как дрессированный. Ни разу даже не дернул поводок. Он шел рядом с Серёжей, и тот все время ощущал ногой его косматый теплый мех.

– Нок – лохматый бок, – шепотом сказал ему Серёжа.

Пес вопросительно повернул голову. Свет, падающий от близкого фонаря, желтыми точками блестел в его глазах.

– Скоро будем дома, – пообещал Серёжа.

Еще несколько шагов – и тогда сквозь черные тополиные ветки глянут на усталых путешественников светящиеся окошки второго этажа.

Вот они, окна.

Однако горели только два окошка – в Наташиной комнате. Стекла Серёжиных окон отражали синевато-серое небо июльской ночи.

"Может, смотрят телевизор? – подумал Серёжа. – Или спят уже? Папа так рано не ложится… А может быть, оставили Марину у Наташки и в кино ушли на последний сеанс?"

Он слегка встревожился. Во-первых, чего же хорошего возвращаться в пустую квартиру? Во-вторых, не хотелось ему откладывать объяснение с отцом и тетей Галей.

Серёжа нисколько не боялся этого разговора. Но он хотел, чтобы поскорее остались позади все неприятности и все обсуждения этих неприятностей. Не надо о них вспоминать. Пускай только всадники на золотистых конях вспоминаются каждый день…

Серёжа и Нок вошли во двор. Серёжа толкнул нижнюю дверь, и они стали подниматься на второй этаж. Над лестницей горела неяркая лампочка. Потрескивали точеные старые перила. Когти Нока громко стучали по ступеням, и этот стук отдавался в железном корыте, которое висело у двери чулана. Пахло пересохшими досками, теплой пылью и древесным лаком. Это был запах пожилого доброго дома, в котором Серёжа провел все свои почти двенадцать лет… Верхняя дверь была облезшей клеенкой. Клеенка местами треснула, и в разрывах торчала пакля. На косяке весело белела кнопка. Это была обманная кнопка: звонок Серёжа и Наташка развинтили еще пять лет назад, когда строили из большой корзины и картонного ящика ледокол. Блестящая чашечка звонка понадобилась им для корабельного сигнала. С тех пор кнопку нажимали только те, кто первый раз приходил в этот дом.

Серёжа несколько раз ударил кулаком по мягкой клеенке. Бух-бух-бух… – отдалось за дверью. Сначала была тишина, потом часто защелкали подошвы, и Наташкин голос капризно спросил:

– Кто?

– Я.

– Кто "я"?

– Ну я, Сергей! Ты спишь, что ли?

Лязгнул крючок, и дверь распахнулась так стремительно, что перепуганный Нок отскочил на всю длину поводка. Наташка перешагнула порог и схватила Серёжу за локти мокрыми пальцами.

– Серёжка! Как здорово! Какой ты молодец, что приехал!

Она лишь мельком глянула на пса и даже не удивилась.

– Ой, ну как здорово! Бывают же чудеса! – повторила она и, не отпуская, потянула Серёжу в коридор.

Он совсем не считал, что его приезд такое уж чудо. Пожал плечами, втащил в коридор очень оробевшего Нока и взглянул на свою дверь. Обычно по вечерам в ней светилась тонкая щель. Сейчас ее не было.

– Где наши?

Глядя счастливыми глазами, Наташка сказала:

– Да! Ты ведь ничего не знаешь!

– Ничего не знаю. Скажешь ты наконец?

– Вы квартиру получили. Три комнаты. Уже неделю назад переехали.

Это была новость. Уж чего-чего, а такого дела он никак не ждал.

– Вот так финт… – медленно сказал Серёжа. – Это значит, я здесь уже не живу?

Она вздохнула:

– Значит… Ну и что? У тебя теперь будет своя комната. Ой, Серёжка, такая хорошая, просто прелесть! Окно на юг, реку видно. Обои на стенах такие веселые, голубенькие… Ты что, не рад?

– Да я не знаю даже…

Он и правда не знал. Он, видимо, просто устал сегодня от разных неожиданностей.

– А почему не написали, что новая квартира?

– Хотели тебе сюрприз сделать.

– Сюрприз… – усмехнулся Серёжа. Поглядел на притихшего Нока, потрепал ему загривок. – Я вот тоже сюрприз привез.

– Я уж смотрю… Это ты из лагеря такое страшилище везешь? Да нет, он хороший, только… больно какой-то уж непричесанный.

Нок вопросительно посмотрел на незнакомую девочку, потом на хозяина и вдруг зевнул во весь размах розовой пасти.

– Ой, – сказала Наташка.

– Она пошутила, Нок, – сказал Серёжа. – Она больше не будет, не глотай ее.

Наташка засмеялась и вдруг сразу встревожилась:

– Серёжка… А почему ты… Ведь смена только через десять дней кончится. Ой, выгнали, да?

– Сам ушел, – хмуро сказал Серёжа. – С начальником лагеря поругался.

Наташка охнула:

– Мамочка моя… А тебя отпустили?

– А я спрашивал?

– Серёжка, сумасшедший! Тебя же искать будут.

Серёжа поморщился:

– Да не будут, там знают… Я все расскажу, только потом, ладно?

Наташка тряхнула своими светлыми, коротко подрезанными волосами.

– Ну ладно. Идите в комнату, я вас кормить буду… Слушай, а у него блох нет?

– Нет… Не знаю… Не надо нас кормить, мы на катере ели. Ты адрес скажи. Мне ведь надо… домой.

– Ой, ты не уходи! – испугалась она.

– Как это "не уходи"?

– Подожди. Переночуй здесь.

– Зачем?

– Ну, зачем… Скучно же. Думаешь, приятно полночи одной дома сидеть?

– А где тетя Маша и дядя Игорь?

– В театр пошли. Опера из Свердловска приехала. А потом еще в гости к папиному знакомому.

– А тебя не взяли?

– А я не пошла.

– Почему?

– Из вредности.

– А-а…

– Конечно… Отца всю неделю просила: "Почини, почини велосипед". Он все: "Починю, починю". А сам дотянул… Все ребята на озеро сегодня уехали, а я дома осталась… Ну вот и пусть сами ходят в свой театр.

– Ну, ты тоже хороша. Дядя Игорь с утра до вечера на работе, а ты с велосипедом…

Наташка виновато шмыгнула носом.

– Он говорил: "Подожди до субботы". А в субботу его вызвали в порт. Что-то там срочное случилось. А он сейчас диспетчера порта замещает.

– Сейчас навигация в разгаре. Мы пока плыли, знаешь сколько всяких теплоходов навстречу попалось… Ну, ты все-таки давай адрес, я пойду.

– Останься, Серенький… – жалобно сказала Наташка.

Вот она всегда так, если хочет подмазаться: "Не уходи, Серенький. Сделай, Серенький". Только она Сереньким его и называет.

Раньше еще мама так называла, но это было давным-давно…

– Не уйдешь, да? Я пельменей сварю, у нас две пачки в холодильнике.

Пельмени – это, конечно, вещь, но…

– Куда ты пойдешь ночью… – уговаривала Наташка. – Это далеко, за семь кварталов, на углу Октябрьской и Челюскинцев. Уже полдвенадцатого. И холодно сейчас, вон у тебя руки в пупырышках.

Вечер и в самом деле был свежий. Серёжа, пока шел от пристани, слегка озяб. Но он сурово глянул на хитрую Наташку.

– Это от твоих рук. – Он потер ладонями голые локти. – Почему у тебя пальцы мокрые и холодные? Стирала на ночь глядя?

– Это я ревела, – сердито призналась она.

– Тоже из вредности? – понимающе спросил Серёжа.

– Нет… Я боюсь одна.

Серёжа внимательно посмотрел ей в лицо. Только сейчас при свете слабой коридорной лампочки он разглядел, что глаза у Наташки красные и припухшие. Он не стал, конечно, смеяться. Никогда они не смеялись друг над другом, если одному из них было по-настоящему, до слез плохо. Если человеку одиноко и страшно, кто-то должен оказаться рядом (как сегодня на станции). Хотя, по правде говоря, Серёжа не понимал: как может быть страшно в своем доме, знакомом до последнего гвоздика?

– Ладно, вари пельмени, – сказал он.

Наташка расцвела, и они пошли в комнату.

Наташа сразу превратилась в хозяйку. Цыкнула на Нока, который хотел устроиться на пушистом половике у дивана, и показала ему место у двери. А Серёже велела умываться.

– Успеется, – лениво ответил он.

Скинул сандалии и забрался на диван. Наташа неодобрительно посмотрела на Серёжины колени, темные от земли и въевшегося травяного сока, но ничего не сказала. Диван торжественно гудел всеми пружинами. Гудеть так он научился еще в те времена, когда Серёжа и Наташа устраивали на нем цирковые представления с борьбой и конными скачками.

Наташа ушла на кухню. Нок опять осторожно перебрался на половик и вопросительно посмотрел на хозяина.

– Ладно, лежи пока, – шепотом разрешил Серёжа.

Усталость мягко растекалась по телу. Но спать Серёжа не хотел. Привалившись к вышитой подушке, он оглядывал комнату. Комната была такой же привычной, своей, как и те, в которых он жил. Все знакомое-знакомое: телевизор "Старт", накрытый вязаной салфеткой, черный книжный шкаф с завитушками и треснувшим стеклом, большая фотография в рамке: Наташа и дядя Игорь делают зарядку. Наташка маленькая, шестилетняя, в мальчишечьем тренировочном костюме и с громадным обручем. Дядя Игорь – с двумя двухпудовыми гирями, поднятыми к плечам, весь переплетенный мускулами, как гладиатор. И громадный.

Серёжа вспомнил, как дядя Игорь еще недавно сажал их с Наташкой на вытянутые руки и вертел, будто карусель. Только не в этой комнате, а у Серёжи, потому что у Каховских было попросторнее.

Серёже захотелось в свои комнаты. Он понимал, что пустая квартира – со следами унесенной мебели на полу, с темным квадратом на обоях, там, где висела мамина фотография, – невеселое зрелище. Но все-таки… Он встал и зашлепал босыми ногами в коридор, толкнул свою дверь.

Дверь была заперта.

– Нат, почему заперто? Открой.

– Это не мы, – откликнулась из кухни Наташа. – Домоуправление заперло. Скоро новые жильцы приедут. Какие-то Грачёвы.

– У-у… Я думал, что вы наши комнаты займете. Вам бы наконец свободнее стало.

– Да теперь уж все равно. Мы к весне тоже переедем… Твой людоед ест пельмени?

– Он все ест. Горячие только не давай, а то чутье пропадет.

Серёжа вернулся в Наташину комнату. Подошел к окну. Вид отсюда был такой же, как из его комнаты. Крыши, неяркие окна, силуэт водонапорной башни, похожий на старинный замок. Слева – темная груда тополей, внизу – кусты рябины. За кустами – мостовая.

Она была горбатая, эта мостовая, и зимой вдоль нее ветер наметал длинные сугробы. Такие непролазные, что отцу приходилось брать Серёжу на руки, когда шли в детский сад.

Потом они с папой оказывались на широкой, очищенной дворниками улице, но папа не опускал Серёжу. Так им удобнее было разговаривать.

– Пап, разве справедливо, когда двое на одного? – спросил один раз Серёжа.

– Конечно, нет.

– А что делать?

– Ну, что делать… Выбери время, поговори с ними по очереди, один на один.

– Правильно! – обрадованно сказал Серёжа. – Светку Лапину я подожду во дворе, а Танька сегодня дежурит в группе…

– Постой-постой! Ты что же, с девочками хочешь драться?

– Я не драться, а только раз… А чего! Они сами первые…

– Неважно, что первые, – серьезно сказал отец. – Ты будущий мужчина. Настоящий мужчина никогда не дерется с женщинами, это стыдно.

– Они же не взрослые тетеньки, а девки, – обиженно возразил Серёжа.

– Не девки, а девочки, во-первых. Ты ведь Наташу девкой не называешь. А во-вторых, девочки вырастают и становятся взрослыми женщинами. Мамами, бабушками. Твоя мама тоже была девочкой. Тебе понравилось бы, если бы какой-нибудь парнишка ее отлупил?

Мамы тогда уже не было, но они всегда говорили о ней, как о живой: "А что сказала бы мама? А маме бы понравилось?"

Мама уехала и не вернулась. Потом пришла та телеграмма от незнакомых людей… Иногда Серёжу будто с размаху ударяла мысль, что мама уже никогда, совсем никогда не вернется, и тоска скручивала его, и прорывались совершенно безудержные слезы. Но он не видел маму мертвую. А живая она улыбалась с большой фотографии и словно удивлялась: "В чем дело? Я же здесь".

Нет, Серёже ни капельки не понравилось бы, если бы какой-нибудь мальчишка задел маму хоть мизинчиком!

Но чтобы не сдаваться так легко, он проворчал:

– Мама, наверно, первая никого не стукала.

И папа согласился:

– Наверно…

Покачиваясь на папиных руках и почти касаясь губами его колючей щеки, Серёжа спросил:

– А ты маму знал, когда она была маленькая?

Папа сказал:

– Нет, Серёженька, не знал.

…Когда мама была девочкой, с ней дружил не папа, а совсем другой мальчик. Андрей. Серёжа узнал про это позже, когда была уже тетя Галя и маленькая Маринка. Он увидел однажды, как папа сидит на поленьях у горящей печки-голландки и медленно бросает в открытую дверцу письма. Писем была целая пачка. Серёжу это заинтересовало, потому что на многих конвертах он заметил красивые марки.

– Папа, это что?

– Это мамины, – тихо объяснил папа.

– Мама писала?

– Нет. Когда мама училась в школе, у нее был друг Андрей Кожин. Когда они выросли, то разъехались в разные города, и он маме часто письма писал. Даже потом… два письма пришло.

– А зачем ты их в печку?

– Куда же их? Лежат, лежат… Андрею отослать? Я адреса не знаю, на конвертах он обратный адрес не указывал.

– А что в них написано?

– Не знаю, Серёженька. Мама не говорила, а я не спрашивал.

– А сейчас почитай.

Отец покачал головой и отправил в желтый огонь еще один конверт.

– Нельзя. Чужие письма не читают без разрешения. Это нечестно.

Конверт свернулся в трубочку, и пламя взвилось над ним длинным языком.

– А марки? – шепотом спросил Серёжа.

– Марки?.. Марки можно взять.

Серёжа сел рядом с папой у гудящей и стреляющей печки. Он отрывал от писем разноцветные марки и под тонкой бумагой конвертов чувствовал сложенные вчетверо листки. Там были слова, которые больше никто никогда не прочитает. Потому что не у кого спросить разрешения, а лезть без спросу в чужое письмо – это очень скверное дело…

Заглянула Наташа, сказала, что пельмени готовы.

– Вставай руки мыть… Ой, да ты спишь уже!

– Я? Нисколечко. Даже не хочется.

Серёжа поднялся и нащупал ногами сандалии. Нок принюхался к кухонным запахам и деликатно замахал хвостом.

– Папа магнитофон купил, – сообщила Наташа. – Хочешь, включу, чтобы не заснул? У нас одна такая запись есть! Мексиканский гитарист и певец…

– У нас в лагере вожатый был. Вот это гитарист! – сказал Серёжа. – От него все ребята ни на шаг не отходили. Он такую песню знал – лучше всех песен на свете! И вообще он был самый хороший вожатый.

– У нас тут недалеко тоже один человек появился. За ним тоже мальчишки табуном ходят. Он их на шпагах сражаться учит.

– Что это за человек? – встрепенулся Серёжа.

– Кажется, тренер. Или вожатый… В общем, на Красноармейской есть старый дом, вроде нашего. Его сносить хотели, а потом не стали. Там какой-то детский клуб сделался. Название "Эспада".

– "Эспада" – по-испански "шпага", – сказал Серёжа.

– Правда? В одной песенке у этого мексиканца тоже все время повторяется: "Эспада, эспада…"

– Включи, – попросил Серёжа.

Наташа вытащила из шкафа магнитофон – плоский чемоданчик, нашла на полке катушку.

– На транзисторах, – сказал Серёжа. – Какая марка?

– "Мрия". По-украински значит "Мечта".

– Слушай, Нат. Он был в пенопластовой коробке?

– Да, а что?

– Она где?

– Папа убрал куда-то.

– Можно, я ее заберу?

– Ну… ты спроси у папы. Можно, наверно. А зачем?

– Хочу одну штуку сделать… Давно хочу, да все пенопласта не могу достать. Большие плиты, которые на стройках, не годятся, они крошатся. Мне нужен плотный.

– Папа, наверно, отдаст… Серёжка, ну что все-таки в лагере случилось?

– "Что, что"!.. Написал домой письмо, что скучно. Начальник его прочитал. Начал меня на линейке ругать. Я ему говорю: "А зачем чужие письма читаете?" Он еще сильнее раскричался: "Убирайся, если тебе все не нравится!" Думал, я испугаюсь. А я убрался…

– Сумасшедший, – сказала Наташа тоном полного одобрения. – Ну, слушай запись.

Сначала защелкали кастаньеты, и это напоминало цокот копыт. Потом упруго и ритмично ударили струны. И, опять привалившись к подушке, Серёжа почти сразу увидел желтые травы и низкое косматое солнце среди облаков, похожих на рваные красные ленты. И темные всадники, медленно выплывая на круглую вершину холма, разворачивались и пускали коней в галоп.

И была уже не музыка, а встречный ветер и летящая под копыта степь…

И вдруг сквозь шум ветра и топот донеслись голоса. Папин. Взволнованный тети Галин. Спокойный и чуть насмешливый бас дяди Игоря:

– Да вот он, "бедный странник". Спит без задних ног.

Серёжа это слышит, но пошевелиться и сказать что-нибудь не может, потому что по-прежнему видит степь и стремительных кавалеристов. И сам он – один из всадников.

Голос тети Гали:

– Я чуть с ума не сошла! Приезжает начальник лагеря, представляете – сам! Ночью. Привозит его куртку и брюки… Я думала – утонул. Оказывается, бросил вещи на станции и куда-то ускакал…

(Значит, вещи нашлись. Значит, мамина карточка, которая была в кармане, все-таки не пропала. Хорошо. А то, когда примчались всадники, он так и не успел схватить одежду со скамейки.)

Голос дяди Игоря:

– Наталья, знаешь, что этот герой отколол?

– Знаю.

– И конечно, одобряешь?

– И конечно…

Папин голос:

– Ну ладно, друзья, ничего не случилось. Галина, хватит слезы пускать. И ты, Маша, за сердце не хватайся. Одно слово – женщины.

Тетя Маша:

– Молчи уж, мужчина. Сам белее мела до сих пор.

Папа:

– Мы сами виноваты. Надо было сразу адрес ему дать.

Наташа:

– Папа, перетащи его на раскладушку. Есть он все равно уже не будет.

Дядя Игорь:

– Это можно… Граждане, а это что за чудовище? Эй, да он не подпускает! Зубы показывает!

Наташа.

– Это кто не подпускает? Я вот ему! Ну-ка брысь!

(А Наташку Нок слушается сразу. Молодец Наташка!)

Могучие руки поднимают Серёжу. (Вместе с конем.) И желтое поле, качаясь, уходит вниз.

Совсем откуда-то издалека папа говорит:

– Все понимаю… Да не спорь, Галя, ты сама знаешь, что он прав. Не пойму только: что за лошади, на которых он умчался? Просто сказка какая-то…

2

Пенопластовой коробки от магнитофона, конечно, не хватило бы на макет. Но еще одну коробку Серёже отдал Генка Кузнечик.

Теперь фасад замка был почти готов: две квадратные башни, двойная зубчатая стена между ними, в стене глубокая арка решетчатых ворот. Но работы оставалось очень много, и Серёжа мысленно дорисовывал замок. Появятся еще пять башен – круглых и шестигранных, потом – внутреннее кольцо стен, дворики, галерея и замковая церковь, сама по себе похожая на крепость. Все сооружение будет стоять на крутом холме, сделанном из папье-маше и пластилина.

Холм – зеленый, а башни и стены – как из белого мрамора. Квадратные зубцы блестят на солнце, будто пиленый сахар.

Серёжа сидел у подоконника и на игрушечной наковаленке склепывал из тонкой алюминиевой проволоки узорный флюгер для главной башни.

Сегодня был неожиданный выходной. В районо назначили какое-то срочное учительское собрание, и поэтому в трех школах отменили занятия. Объявили спортивный день. Но спортивные соревнования были не подготовлены, и участвовать в них смогли только немногие. Остальные гуляли, радуясь нежданному отдыху.

За окошком начинался хороший день.

Начало сентября было холодным и слякотным, но в середине месяца подули южные ветры и опять пришло лето. Перед Серёжиным домом цвел пустырь. На нем год назад разломали несколько ветхих домиков. От них остались только заросшие крапивой квадратные фундаменты, а вокруг фундаментов зеленели кусты сирени и дикие яблони. Из травы смотрели шарики красного клевера и белела россыпь диких ромашек.

Пустырь тянулся вдоль всего нового дома, а дом был длиной с океанский лайнер. Говорили, что скоро перед ним разобьют сквер. Но пока никаких работ никто не вел, пустырь зарастал буйными травами, и здесь было отличное место для игр. Правда, кое-где уже нахально торчали новенькие личные гаражи и пестрели в траве какие-то огороженные клумбочки и грядки.

Из окна своей комнаты, с третьего этажа, Серёжа видел, как на старых фундаментах мальчишки играют в индейцев. Где-то шумели и футболисты, но их не было видно за кустами, а "индейцы" расположились как на ладони. Один, в помятом школьном пиджачке и синих джинсах, маленький, с растрепанной светлой головой, суетливо перебегал среди кустов: искал хорошее место для засады. "Похож на Грачёва", – подумал Серёжа. И воспоминание о Стасике неприятно кольнуло его.

Эта история случилась вчера. Дурацкая какая-то история.

На перемене перед четвертым уроком Серёжа услыхал в коридоре шум, визги и рыдающий крик малыша. Недалеко от их класса находился второй "А", и там что-то случилось. Что?!

Серёжа выскочил за дверь. А за ним Генка Кузнечик и Мишка Маслюк. В коридоре голосила толпа второклассников. Впереди толпы двигалась дежурная девятиклассница Лилька Граевская, по прозвищу Мадам Жирафа, – могучая особа с тонкой шеей и маленькой головкой. Лилька тащила визжащего и ревущего малыша. Малыш извивался, пытался упасть, чтобы вырваться, скользил каблуками по паркету. И взахлеб кричал:

– Пусти! Не буду! Пусти!..

Столько отчаяния было в этом крике, такой ужас был на маленьком, залитом слезами лице, что Серёжа и не помнил, как оказался на пути у дежурной.

– Не трогать!

У Лильки было очень глупое лицо. Она моргала слегка подкрашенными ресницами и все еще держала малыша за кисти рук, пытаясь приподнять его над полом.

Уже спокойнее и жестче Серёжа повторил:

– Не смей трогать.

Она могла бы одним движением локтя смести Серёжу с дороги. Но ей это, видимо, и в голову не пришло. Кроме того, рядом с ним были Кузнечик и Мишка. Она выпустила пленника, он шлепнулся на пол и, сидя, все еще повторял:

– Пусти! Пусти!

Второклассники притихли.

– Ты чего? Я дежурная, – сказала Мадам Жирафа.

– Дура ты, а не дежурная, – сказал Серёжа.

– Я дежурная, – повторила Лилька.

– Дежурная ты сегодня, а дура каждый день, – почти успокоившись, объяснил Серёжа.

– И это, к сожалению, неизлечимо, – вежливо добавил Кузнечик.

А невоспитанный Мишка Маслюк пообещал:

– Счас как дам тебе, дежурная, ниже позвоночника!..

Лилька опять заморгала.

– Хулиганы! Я к дежурной учительнице пойду.

– Иди, иди, – сказал Мишка.

Серёжа в это время наклонился над малышом, взял у Генки Кузнечика платок и начал вытирать второкласснику зареванное лицо. Это было не очень приятно, однако что делать.

– Ну, вставай, – сказал Серёжа. – Хватит реветь.

Малыш сидел, всхлипывая, и со страхом смотрел на Лильку.

– Не встану…

– Не бойся, – сказал Серёжа. – Она больше не тронет.

Он почти насильно поднял мальчишку, и тот сразу прижался к нему, вцепился в куртку. Серёжа чувствовал, как все щуплое тело малыша под форменным сукном вздрагивает от нервного озноба и всхлипов.

– За что она его? – спросил Серёжа у второклассников.

Крупный мальчик с красивыми карими глазами рассудительно сказал:

– Он сам виноват.

– "Сам виноват"! Эх вы… он же ваш товарищ.

– А Неля Ивановна говорит, что он нам не товарищ, раз так себя ведет, – все так же рассудительно сообщил кареглазый мальчик.

– Она сама велела Грачёва к директору отвести, – объяснила аккуратная кудрявая девочка. – Потому что у нее самой уже руки опускаются.

Маленький Грачёв вдруг дернулся и снова зарыдал, не отцепляясь от Серёжи. Мадам Жирафа неожиданно засопела, растолкала малышню и тяжело побежала вдоль коридора.

Резко ударил звонок. Ребятишки, нерешительно оглядываясь на Грачёва и его спасителей, потянулись в класс. Грачёв заплакал еще сильнее. Что с ним было делать, куда девать?

– Как бы не заболел, – опасливо сказал Мишка Маслюк. – Маленькие, они такие…

И Серёжа понял, как поступить.

– Вы идите, ребята, не надо всем опаздывать. Я сейчас…

Этажом ниже, у самой лестницы, был кабинет врача. Уговаривая и подталкивая, Серёжа повел туда Грачёва.

– Можно, Марина Аркадьевна? Вот… Успокойте его как-нибудь. Просто беда…

– Ну-ка, ну-ка… – Доброе лицо Марины Аркадьевны стало озабоченным. – Батюшки, сколько слез! Двойку получил? Нет?.. Ну, тогда ничего страшного. Тебя как зовут?.. Стасик? Вот и отлично. Давай-ка, Стасик, перестанем плакать. Я тебе обещаю, что все будет хорошо.

Она вопросительно повернулась к Серёже, подошла. Он шепотом рассказал, что случилось. Марина Аркадьевна кивнула: все в порядке, можешь идти.

Серёжа вышел. И услышал из-за двери голос Марины Аркадьевны:

– Да что ты от меня шарахаешься, глупенький? Не будет никаких уколов. Честное слово. И лекарств не будет. Видишь, я даже халат снимаю. Никакой врач не делает уколы без халата, это не полагается… А чего же ты директора-то испугался? Разве он страшный? Ну, успокойся… Вот так, наконец-то. Смотри, что я тебе покажу…

Потом наступила тишина, а через полминуты послышался неуверенный, прерывистый смех Стасика Грачёва.

…Серёжа вошел в класс. Он чувствовал себя как после тяжелой работы или хорошей драки. Даже в голове гудело и ослабели руки.

Был урок географии. Классная руководительница Татьяна Михайловна спросила:

– Ты где это гулял, моя радость?

– У врача был.

Она встревожилась:

– А что с тобой?

– Да не со мной. Один второклассник расшибся, я его отводил, – соврал Серёжа.

– Серьезное что-нибудь?

– Кажется, нет.

Татьяна Михайловна пригляделась.

– Да ты и сам какой-то… Голова не болит? Ну садись. Я тебя спрашивать хотела, да уж ладно.

– Что вы, Татьяна Михайловна, спрашивайте, – забеспокоился Серёжа. – Я учил…

А теперь Серёжа со смутной досадой вспоминал этот случай. Кажется, он все сделал как надо. Откуда же непонятное беспокойство? Наверно, вот откуда: не мог Серёжа забыть, как маленький Стаська вздрагивал весь, трепетал просто, прижимаясь к нему. Он был какой-то совсем беспомощный, весь перекрученный страхом, и не осталось в нем ни гордости, ни капельки мальчишечьего характера.

Ну разве можно так доводить человека?!

И еще Серёже казалось, будто он забыл что-то и вспомнить не может.

И наконец понял: фамилия-то у Стаськи – Грачёв! Наверно, это сын Грачёвых, которые поселились в старой Серёжиной квартире. Наташа говорила, что у них есть мальчишка-второклассник. Взрослого Грачёва Серёжа несколько раз видел, когда приходил к Наташе, а сына не встречал и не расспрашивал о нем. И Наташа, и он почти не говорили о новых жильцах. Неприятно было, что в квартире, где много лет две семьи жили как одна, появились незнакомые люди. Может быть, и хорошие, но чужие…

…Непонятно где – то ли в соседней квартире, то ли в репродукторе на пристани – пропищали радиосигналы: десять часов.

Серёжа отложил почти готовый флюгер и потянулся за рубашкой.

Рубашка была темно-стального цвета, с блестящими пуговками и погончиками. На левом рукаве, над локтем, голубел суконный шеврон: рыцарский щит с тремя золотистыми скрещенными шпагами. Над шпагами пламенела звездочка с оранжевыми языками костра. Над звездочкой и витыми рукоятями шпаг полукругом шла желтая надпись:

ESPADA

Рубашку тетя Галя купила в "Детском мире". Шеврон вышивала Наташа, она же пришила его на рукав. Трудно было найти голубое сукно, однако Наташа перерыла все лоскутки в шкафу и отыскала обрезок от старого тети Машиного пальто. Обрезок был большой. Остаток Серёжа отдал Женьке Голованову. А Женька за это вытравил кислотой две шпаги на Серёжиной военной пряжке. Они как бы скрещивались позади звезды.

Серёжа заправил рубашку и стал протягивать в петли на брюках широкий форменный ремень (тетя Галя специально перешивала петли, чтобы ремень проходил в них). Пряжка звонко щелкнула, пояс плотно охватил талию, и Серёжа сразу почувствовал себя выше и стройнее. Он лихо повязал галстук, схватил со стола черный берет с блестящей "майорской" звездочкой и вышел в коридор к зеркалу. Глянул на себя придирчиво, как командир на новобранца. Еще летом ребята и Олег договорились не ходить в клуб обормотами, быть всегда в форме и "держать марку".

Все было в порядке. Серёжа показал язык своему отражению (чтобы не зазнавалось) и крикнул:

– Тетя Галя, я пошел!

Он выскочил на улицу.

День был не такой теплый, как это казалось из окна. С реки тянул холодный ветерок. Серёжа поработал локтями, чтобы прогнать озноб, и зашагал вдоль дома.

Посреди пустыря шумели ребята. Но это был уже не шум игры. Сквозь возмущенные мальчишечьи голоса пробивался визгливый женский крик.

Мимо пробежал, как сумасшедший, второклассник Вовка Лебедев и крикнул Серёже:

– Дзыкина мяч отобрала!

В окружении ребят стояла круглая тетя в цветастом халате. Она прижимала к животу красный футбольный мяч и кричала. Кричала о том, какие все вокруг паразиты, особенно дети, и как они отравляют ее несчастную жизнь, и что она не отдаст мяч, пока не придут родители и не расплатятся за все причиненные ей убытки и унижения. Это и была Дзыкина.

Серёжа и раньше сталкивался с ней. Один раз. Две недели назад ребята играли с Ноком, и пес по инерции проскочил около дзыкинской грядки с георгинами и астрами. Грядка была огорожена колышками с белой матерчатой лентой. Нок зацепил хвостом колышек, и лента затрепыхалась. Бдительная Дзыкина увидела это и подняла крик. Правда, тогда она кричала издалека: Нок не любит, когда ругают его хозяина.

Сейчас, видимо, мяч попал в цветы, а Дзыкина, к несчастью, оказалась рядом. Разговаривать с ней было бесполезно. А что делать?

Прежде чем решиться на стычку, Серёжа сделал отсчет. Этому его научил Олег. Он говорил: "Если приходится влезать в неприятное дело или в драку какую-нибудь, сосчитай, как перед стартом. Чем серьезнее дело, тем больше бери отсчет. Помогает справиться со страхом и успокаивает голову, чтобы не напороть горячку".

Сейчас никакого страха Серёжа не чувствовал, было просто противно. Однако не уходить же. Отберет мяч насовсем, испортит людям весь день и настроение. И ничего они с ней не сделают, тем более что народ собрался совсем молодой, не старше четвертого класса.

Серёжа начал с пяти: "Пять, четыре, три, два, один, ноль!"

– Отдайте мяч! – резко сказал он.

Дзыкина хлопнула губами и уставилась на Серёжу. В ее булавочных глазках появилось злорадство. Не отрывая взгляда от Серёжи, она вобрала воздух и заголосила:

– Петя-а!..

От пронзительности и стараний у нее получилось: "Пиетя-а! Пиетя-а!"

Из открытого гаража появился Петя. Это был широкий, лысоватый мужчина с распаренным, как после бани, лицом. Жидкие прядки волос приклеились к его липкому лбу. Он вытирал о мешковатые штаны масленые ладони. Петя раздвинул примолкших мальчишек и встал рядом с Дзыкиной.

– Вот! – выдохнула она. – Опять в клумбу засобачили, шпана проклятая…

Петя осторожно взял мяч за тонкий ремешок шнуровки.

– Здесь общая земля, а не ваш участок, – сказал Серёжа. – Теперь из-за ваших цветов не играть здесь, что ли?

Петя не ответил, будто Серёжи и не было. Он обвел взглядом всех мальчишек и деловито спросил:

– Чей?

– Общий, – сказал Петька Лебедев. – Отдайте, мы же не нарочно. Мы по полтиннику собирали на этот мячик.

– По полтиннику, – почти ласково повторил Петя. – Свои полтиннички вы, значит, любите. А когда люди труд вкладывают, землю роют, вам, значит, наплевать…

Свободной рукой он вытащил из просторного кармана складной нож. Оскалившись, открыл зубами узкое лезвие. Потом прижал мяч к животу и нацелился ножом, как на арбуз.

Тут считать было уже некогда. Резким ударом кулака, снизу вверх, Серёжа выбил мяч, и он свечкой взмыл над головами. Ребята на секунду замерли. Затем разнесся ликующий крик, и все кинулись за мячом.

Потная Петина рожа стала сиреневой.