Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Владислав Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Круг замкнут. Но передохнуть некогда. Слишком уж мало остается светлого времени. Василий Дмитриевич утирает вспотевшее лицо шапкой и, махнув рукой охотникам, спешит назад по кумачовому кругу. Стронуть и выгнать зверей на стрелков надо умеючи. Это Митрич всегда делает сам.

Кеша осторожно входит в оклад и останавливается перед кустом можжевельника. Теперь полянка с синей канавкой следов совсем близко. Барсуков слева за ложком. Вот он тоже заходит в оклад и останавливается у кучи валежника.

Тихо. Очень тихо стало кругом. Бегут одна за другой минуты и с каждой из них все быстрей надвигается вечер.

Вот впереди где-то еле слышно тенькнула синица и снова мертво в лесу…

Чуть выдвинувшись из кустов, волчица осторожно огляделась и разом припала к снегу. В логу на чистой поляне она увидела все те же страшные, пахнущие человеком, красные тряпки, на которые уже натыкалась дважды. Из-за спины волчицы показалась лобастая башка другого волка.

Кеша что есть силы давил на гашетку, но ружье упрямо молчало. «Предохранитель! Забыл!»

Руки у Кеши дрожали. Чуть слышно щелкнула планка предохранителя, и с куста посыпалась словно сдутая вихрем серебристая пыль… Волки исчезли.

За ложком сначала один, затем другой раз хлестко ударил барсуковский тройник, и над островом воцарилась щемящая душу тишина.

У куста шиповника показался Василии Дмитриевич. Шапка его была сдвинута на затылок. Из-под лохматых бровей он пристально посмотрел на «старого рябчика». Вконец пришибленный этим взглядом, Кеша молчал. Словно не замечая его, Митрич еще раз внимательно осмотрел волчьи следы, молитвенно сложил ладони и, приставив их к губам, тонко, тоскливо завыл волчицей. По мере того как он выпрямлялся и отнимал ото рта руки звук крепчал, разливался по острову и наконец, широкой волной расплескавшись над могучими соснами, неуемный и жалобный, полетел в далекие дали.

Откуда-то из-за поля жалобно откликнулась матерая волчица. И совсем неожиданно, в ответ ей, с другой стороны лога послышались далекие голоса волчьей стаи.

Сняв шапку, Митрич слушал волчий концерт. Затем примирительно кивнул Иннокентию Федоровичу и споро пошел по волчьим следам к полю. Барсукова он нагнал у самой кромки.

Иван Александрович порядком вымотался. За схваченные ремешком передние лапы он волок за собой молодую волчицу. Ее тяжелая башка с узкой мордой и прикушенным розовым языком все время зарывалась в снег.

– Ну что, ушла твоя родственница?

– Ушла! Вон меж флажками валежина. Так через нее – с ходу. И сынок за ней.

– Да, умна, ничего не скажешь. Не то, что охотники некоторые! – Митрич кашлянул и многозначительно почесал бороду. – Ну, ладно, давайте флажки снимать. Затемняли совсем! Завтра за выводок надо браться. А с этими, пожалуй, пока толку не будет. Далеко уйдут!

* * *

Вторую неделю изо дня в день вместе с ленивым рассветом тягуче скрипели ворота, и из кешиного двора в серых сумерках выезжали сани, запряженные Карькой. Возвращались охотники поздно, когда всюду уже светились окна, а в избе пахло парным молоком и ужином. Мокрые и усталые, они подолгу толкались в сенях, стаскивая схваченную ледком, забитую снегом одежду.

Охота никак не клеилась. Матерая волчица с Лобастым невесть куда унесла ноги. Малый выводок во главе с матерым волком в район Раздольной, где лежала привада, заходить почему-то отказывался.

Но вот, наконец, выводок удалось обойти. Звери лежали в глухо заросшей мелким леском старой вырубке и, видимо, хоть и слышали обходившего их окладчика, покинуть укромную дневку поленились. Однако офлажить себя они не дали и, уйдя из оклада, направились в бор к Раздольной.

Преследовать их охотники не стали, а вечером, подъехав к приваде, долго звали зверей к себе. Выводок ответил уже по-темному, как-то разом и совсем близко. Тогда, не слезая с саней, волчатники поспешили к дому.

На пути к Раздольной они еще долго слышали разноголосые волчьи песни. Волки, очевидно, уже натекли на приваду, но все еще в нерешительности мотались вокруг да около.

На следующее утро терпение и настойчивость охотников были вознаграждены.

Оклад был легкий. Набившие до отказа животы, звери к полдню были окружены в бору кумачовой оградкой. А через каких-нибудь полчаса уже весело громыхал барсуковский тройник и дважды ударил наконец заговоривший в Кешиных руках зауэр Митрича.

Когда охотники выволакивали волков на лесную дорожку, Карька беспокойно ерзала у коновязи, стригла ушами и таращила свои большие глазищи. Укладывая волков в розвальни, Кеша то и дело косился на свою волчицу и, сравнивая ее с барсуковскими прибылыми, довольно покрякивал.

И все же успех не очень радовал ни Барсукова, ни Василия Дмитриевича.

Ушел матерый. Ушел, правда, раненный, но настолько легко, что преследовавший его по следу Митрич скоро остановился, почесал бороду и, с досадой сплюнув под ноги, побрел назад.

В деревню въезжали в самый полдень. В передке в лихо сдвинутой на затылок шапке сидел Кеша и важно понукал Карьку. У саней скоро завертелись вездесущие ребятишки. Потом навстречу в наспех накинутых полушубках и просто в одних платках заспешили старики и старушки. Толпа росла на глазах. Слышались радостные возгласы, ругань, смех. Ко всему этому примешивался еще многоголосый заливистый собачий лай. Дворовые псы буквально вылезали из своих всклокоченных, поднятых дыбом загривков.

Раздольная ликовала…

Было уже далеко за полночь, а у Кеши не спали.

На пороге, прячась от жары, сидели за последней беседой окладчики. Наутро Барсуков собирался уехать домой, а Василий Дмитриевич хотел еще задержаться дня на три.

– Он, Ваня, тут долго один болтаться не будет. Время такое. Семью скоро создавать надо. Ежели не ухватить его этими днями, верняком с твоей «родственницей» спаруется. Может и так статься, что тебе с ними первому придется свидеться. Волчица не иначе, как к своим старым логовам пойдет.

– Возможно, – сказал Барсуков. – Но ведь зверина хитрая и может еще пойти на какую-нибудь уловку.

В сенях послышались шаги Кеши. Он вошел в избу, разделся, сел у печки и, сняв валенки, предложил:

– Ну, хватит, мужики! Давайте спать. Утро вечера мудренее.

Снежной зимой

Отдурил ноябрь. Надежно прикрыв поля и леса пухлым снежком, отступил, пораздувал низко нависшие тяжелые облака и ушел, уступив вахту декабрьской стуже. Укрывшись белоснежным, сверкающим под лучами холодного солнца покрывалом, затаилось, притихло лесистое Предуралье.

Кажется, нет такой силы и не будет такого тепла, чтобы могло оно отогреть, разбудить спящую землю. А когда поблекнет серебро морозного дня, убегут в черноту леса синие вечерние сумерки и над землей бездонным куполом вздуется, засверкает мириадами золотых льдинок звездное небо, становится еще холоднее и неприютнее.

На наезженной санной дорожке аккуратными дырочками от когтистых лап тянутся звериные следы. Долго и неотступно бредут они вслед убегающей от них дороге. Это следы матерой волчицы и молодого волка. Нескончаемо долги их пути в эту пору. Поэтому в народе и сказано: «Волка ноги кормят».

С тех пор как погибла молодая волчица, матерой и Лобастому добывать пищу стало, много трудней. Только раз они рискнули отбить у лосиной семьи теленка, да и то чуть не поплатились за свою наглость жизнью Лобастого.

Пришлось заняться мелким разбоем.

Этот период жизни с умудренной опытом матерью стал для Лобастого настоящей школой звериного мастерства.

Матерая привела сына в места, богатые всякой лесной живностью. По ложкам да заросшим молодой порослью лесосекам много было зайчишек. В заболоченных березняках немало тетерева, а в хвойном лесу да по ольховым ложкам – глухаря и рябчика.

У волков настала хотя и трудная, но относительно спокойная жизнь. Главное – не было больше пугающих встреч с человеком. Однако тут надо оговориться: далеко не все люди внушали Лобастому и его матери чувство страха.

На тех, которые, закутавшись в тулупчики, мирно почмокивали из саней на трусившую по дороге лохматую лошаденку, волки посматривали с абсолютным спокойствием. Они даже не особенно пытались скрыть свое присутствие. Но если сани догоняла какая-нибудь кудлатая ротозейка из деревенских дворняг, волки тотчас прятались. В этих случаях Лобастый научился действовать нагло и непромедлительно. Не обращая внимания на дикие крики возницы, он единым духом настигал обезумевшую от страха собачонку.

Однако такие случаи выдавались не часто. Редко посещали волки и населенные пункты. Лишь иногда глухой ночью обходили спящие деревеньки. Иной раз в таком походе удавалось перехватить бродячую собачонку, но чаще эти экскурсии не давали никаких результатов.

Мать научила Лобастого искусству скрадывания пернатой дичи. Прежде всего он научился распознавать, где и когда следовало искать спящих тетеревов.

Углядев тетеревиную стаю, расположившуюся на вечерней кормежке по березняку, волки усаживались где-нибудь в отдалении и терпеливо ждали.

Тетерева кормились, перелетали с места на место, иногда ворчливо кукеркали. Не видимые ими звери, казалось, с полным безразличием поглядывали в сторону суетящихся птиц.

Но вот наползали сумерки, тетерева один за другим срывались с деревьев, стремительно падали и исчезали под снегом поляны. Вытянув шеи и навострив уши, волки теперь зорко и внимательно следили за каждым таким падением.

Поляна пустела, а волки все еще не покидали своего укрытия. Они терпеливо ждали, когда вместе с угомонившимися тетеревами уснет и их бдительность. И только тогда, подобно наползавшей на землю ночной темноте, к поляне медленно и сторожко устремлялись две серые тени.

Решающий момент охоты всегда был стремителен и краток. Обычно волки в одновременном броске накрывали каждый по тетереву, а иногда расторопная и опытная волчица ухитрялась в поднявшемся птичьем переполохе прихватить и второго.

Но больше всего Лобастому нравилась охота на зайцев. Она, кстати, в этих местах была самой добычливой. В этой охоте Лобастый, как правило, исполнял роль загонщика, но и эта задача требовала от зверя немало находчивости, остроты чутья и терпения. Прихватив свежий след или подняв зайца с лежки, Лобастый устремлялся в погоню. Волчица тяжелыми прыжками некоторое время шла стороной, потом исчезала. Она хорошо знала, когда нужно было идти на перехват косого.

Шло время. Но вот однажды в однообразные волчьи будни, в которые успел крепко вжиться Лобастый, впуталось событие, которое разом перевернуло все привычное.

Стояли дни нежданной январской оттепели. Маленькая волчья семья возвращалась к дневке. Раннее утро не принесло похолодания, и на отмягшей дороге от лап оставался четкий след. Не доходя до знакомого перекрестка, шедшая впереди волчица вдруг остановилась. Она некоторое время жадно принюхивалась, потом побежала к перекрестку и, опустив голову, стала внимательно изучать следы. Лобастый уловил незнакомый запах чужого волка. Охваченный неясным волнением, он подбежал к матери.

Волчица была сильно возбуждена. Она несколько раз прошла взад и вперед по волчьему следу, потом уселась, высоко вздернула голову и завыла. Почти тотчас с соседнего холма раздался короткий басовитый голос матерого зверя. Волчица продолжала сидеть и, навострив уши, внимательно вглядывалась в белесую даль дороги.

Светло-серый матерый бежал крупной, размашистой рысью. В предутренних сумерках он сначала казался расплывчатым, неясным пятном. По мере того как волк приближался, все яснее и контрастнее выступали его мощные, крупные формы.

Глядя на непрошеного гостя, Лобастый решительно не знал, что ему делать. На всякий случай он вздыбил загривок и принял угрожающую позу.

Матерый, не обращая внимания на Лобастого, подошел к волчице. Большой и собранный, он остановился рядом и сейчас же, по-хозяйски, обследовал все ее волчьи достоинства.

С этого дня в жизни Лобастого все пошло кувырком.

Матерый больше не покидал волчицу. Сначала, правда, все трое предприняли несколько совместных охот и честно делили трапезу. Но Лобастый все больше и больше чувствовал отчуждение матери. И когда однажды был изгнан старшими, то принял свое изгнание безропотно.

Вот когда ему пригодилась школа и навыки, полученные от матери. Он по-прежнему оставался в районе обжитых дневок. Охотиться в одиночку было много трудней. Ему стало знакомо постоянное изнуряющее чувство голода.

Иногда Лобастый незримо чувствовал близость матерых, но приближаться к ним не решался. Сошлись они снова, когда днями сильно стало пригревать солнце, а к ночи можно было легко ходить по твердому насту. Матерые приняли его просто, без излишних эмоций, как будто и не было никакой размолвки.

Повинуясь старой привычке, Лобастый покорно затрусил вслед за взрослыми. Новая семья шла всю ночь и на рассвете остановилась на дневку у большой реки, точно в том месте, где проходил Лобастый полгода назад. Тогда, покидая родные края, он расставался со своим детством. Теперь возвращался взрослым и взматеревшим зверем.

* * *

Ничего похожего на жизнь Лобастого в биографии его бусого братца, пожалуй, и не было. Тут все шло наоборот. Если Лобастый боялся людей и привык видеть в них врагов, то Гай обожал людское общество. Когда Лобастый голодал и с риском для жизни добывал себе пропитание, Гай в точно установленные человеком часы ложился перед кормушкой. Когда в лихое ненастье Лобастый долгими часами лежал под пихтой с засунутым под основание хвоста носом и ощущал своим боком падение тяжелых, надоедливых капель, Гай, не изменяя волчьей повадке, свертывался калачом и сквозь сладкую дрему вслушивался в мерную стукотню дождя по тесовой крыше своего жилища.

И если Лобастый, распростившись с детством, научился быть дерзким и сильным, злым и осторожным, то Гай, вступив в зрелость, стал ласковым и послушным, верным и доверчивым.

…На Шатры валил и валил снег. Огромные сугробы накрыли баньку, конуру, колодец, прясло, превратив все окружающее в волнистое снежное море. Для того чтобы выбраться из своего жилища, Гаю в иное утро приходилось немало поработать лапами. Побренчав цепью и навалявшись в снегу, Гай забирался на крышу своей хижины и часами обозревал окрестности.

Вообще снег Гаю даже нравился. В нем можно было хорошо поваляться. Трудновато, конечно, было ходить, но зато, если умело воспользоваться старой лыжней или заячьими тропами, сколько можно узнать в лесу интересного! Если бы еще не мешала ременная сворка, на которой приходилось таскать за собой либо Сашку, либо тяжеленного, как сама конура, Барсукова.

Но как-то так получилось, что с появлением снега на Гая навалилась целая куча неприятностей. Прогулки в лес и на реку стали значительно реже. Ребята ходили в школу, и Гаю теперь уделяли совсем мало времени. Сашка все куда-то торопился и забегал утром всего на минуту, а то и вовсе не заходил до вечера, и тогда завтрак приносил Иван Александрович, либо бабка Андреевна. Бабка ужасно боялась Гая и поэтому ставила ведро на таком расстоянии, которое как раз соответствовало длине цепи.

Однажды Андреевна, видимо, куда-то спешила и, не разглядев места, на которое обычно с величайшей предосторожностью ставила пищу, сунула ведро в снег на целых полметра дальше от будки.

Гай изо всех сил тянул неподатливую цепочку, сердился, прыгал от нетерпения и, наконец, кое-как дотянувшись до ведра лапой, опрокинул его в снег. Однако и теперь пища осталась недосягаемой. Удрученный случившимся, Гай улегся в отдалении и стал ждать хозяйской подмоги. Но вместо хозяев к конуре явились гуси. Они и раньше наведывались к Гаю и любопытства ради любили заглянуть в пустое ведро. На Гая это обычно не производило решительно никакого впечатления.

Заметив у опрокинутого ведра целые залежи отменного кушанья, гуси забеспокоились. Оценив обстановку, гусак вытянул шею, воинственно пошипел в сторону ощеренной волчьей пасти и смело пошел к ведру. Приглашая к столу всю стаю, он солидно гагакнул и приступил к трапезе.

Это было уже слишком. Цепь натужно звякнула. Гай опрокинулся навзничь, но длинную шею наглеца из пасти не выпустил. Затем он вскочил на ноги, крутнул гусака в воздухе и отбросил за будку.

Вечером, когда поостыли страсти и всё, не исключая и ведра, встало на свое место, у Гая произошел длинный и серьезный разговор с Сашкой.

Гусь был захоронен и предан забвению. Завтрак с этого дня подавался Гаю только мужчинами и к самой конуре. Но зато продолжительность «строгого режима» для Гая увеличилась вдвое. Теперь он всю первую половину дня до прихода Сашки или ребят, которым Барсуковы все еще доверяли волчонка, сидел на цепи.

…Итак, забравшись на снежную крышу конуры, Гай любил смотреть в снежные дали. В ясную и морозную пору он хорошо видел даже далекий, покрытый снегами речной плес, на противоположном берегу которого в серой дымке ольховника желтел камыш, а на белой простыне водоема чернели согбенные фигурки рыболовов. Там ранней осенней порой Гай впервые извлек на берег подбитого Сашкой селезня и там же, потрепав Гая за ухо, Сашка сказал: «Теперь вся битая птица будет наша!»

Бывал он там с Сашкой и по перволедку. Сашка долбил пешней лунки, садился на ящик и, опустив в лунку блесенку, дергал коротким прутиком. Когда не было клева, Гай бегал по берегу и охотился за мышами. Но стоило ему заметить, как Сашка часто отмахивает рукой лесу и резко нагибается к лунке, Гай со всех ног летел к хозяину. Начинался клев. Гай усаживался вблизи и внимательно наблюдал за черной дырой, из которой на лед вылетали полосатые окуни. Одного окуня Сашка бросал в сторону, другого – Гаю. Усвоить этот порядок было совсем не трудно и «своего» окуня Гай ожидал с особенным трепетом. Иногда получалось так, что окунь, предназначавшийся Гаю, попадался не в пример своему предшественнику – «огромадный». Тогда Сашка с досады крякал, но, поглядев на нетерпеливо переступающего лапами «приятеля», правилу не изменял и, сняв горбача с крючка, кидал его Гаю под ноги.

С другой стороны огорода с конуры хорошо был виден угор с сосновыми мелочами и полянками, на которых рос остроконечный можжевельник. Это был «учебный полигон», как называл его Барсуков-старший. Там Гай проходил охотничью науку.

Сначала ему давали набегаться, а потом начиналась учеба, к которой Гай проявлял большое радение, – ведь за каждое хорошо выполненное упражнение он получал лакомство. Чего только не придумывали его хозяева: по приказу голосом или вытянутой в его сторону руки он ложился, ползал на поляне вместе с Сашкой, таскал поноску, занимался поиском и, наконец, пел… О, это было здорово! Барсуков поднимал вверх руку и заводил волчью песню. От нее щекотало под кожей и все существо охватывала сладостная истома. Гаю тоже очень хотелось спеть. Он беспокойно ерзал, задирал голову и пытался подстроиться к Барсукову. Вначале из этого ничего не получалось. Голос его рвался, пищал. И тогда, вконец раздосадованный, Гай жалобно взлаивал и скулил.

Барсуков не утомлял своего воспитанника, но изо дня в день повторял одно и то же. И наконец Гай запел. Запел тонким, неустойчивым дискантом. Но все же это была настоящая дикая песня о волчьей доле. Как бы, наверное, порадовалась его серая матушка, услыхав эту песню! Мачеха же в этом искусстве ровно ничего не смыслила. Однажды, придя к конуре вместе с Лапкой, Сашка не утерпел и решил проэкзаменовать четвероногого друга. Лишь только он поднял руку, Гай с таким усердием залился песней, что Лапка, поджав хвост, мгновенно ускакала в подворотню, а в Шатрах пугливым брехом ответили собачонки.

Но с тех пор, как Шатры завалили снега, стало скучно. Прогулки и тренировки в лесу были только по воскресеньям. Приближения этого радостного дня Гай ждал с нетерпением. В остальные же дни сидел или лежал на своей будке и смотрел в дальние дали. Если в огороде появлялись гуси, Гай сейчас же уходил в будку – не любил вспоминать о случившемся. Но зато с каким восторгом и радостью он встречал своих друзей-школьников! С приходом шумливой братии в огороде начинался настоящий переполох. Получив свободу, Гай с упоением скакал по глубокому снегу, а потом безропотно поступал в полное распоряжение своих горластых товарищей. На дорогу вывозились сани, Гай покорно влезал в постромки и под смех и гиканье лихо катал ребятню…

С крыш по сталактитовым узорам ледяных потоков уже звенела мартовская капель. На будке под утрамбованной волчьей лежкой вытаяли доски.

Приближалась пора охотничьих испытаний.

В одиночестве

Бегущие над лесами плотные свинцовые тучи долго мешали рассвету возвестить о наступившем утре. Но когда перестал поливать дождь и с невероятной быстротой над лесом развеялись облака, стало сразу совсем светло. По оранжевому, подметенному ветром небу проносились редкие сизые обрывки облаков, а в остывшем воздухе, кувыркаясь, летели к земле одинокие снежинки.

Поднявшийся еще с вечера отчаянный ветродуй, запутавшись в лесной чаще, одичало шумел, рвался на волю. Под его шальными порывами деревья осуждающе качали вершинами.

И все же это было майское утро. Утро любовных песен, утро пробуждающейся к новой жизни природы. Весной на Урале вовсе не обязательно быть ему теплым и ласковым.

По просеке на полянку вышли охотники в лоснящихся мокрых телогрейках. На длинной сворке шел большой, как теленок, Гай. Остановившись, он энергично встряхнулся, во все стороны разлетелись мелкие брызги.

Птицын отдал Сашке свое ружье и, раскуривая папиросу, проворчал:

– Надо же, выбрали погодку!

Барсуков глянул на быстро летящие ошметки облаков, чему-то улыбнулся.

– Да, погодка что надо. Нам бы только следок найти, Гаюшка! – Он ласково похлопал мокрую голову волка. – Сухонку перейдем и, если ничего не будет, придется обходить увал и лога по просекам, а там выйдем на елани и дорожками замкнем круг. Держи, Санька, своего ирода. Все руки пооттянул!

По размокшей прошлогодней траве охотники двигались мягко, бесшумно. Даже попадавшие под сапоги мокрые ветки чаще просто вминались в землю и, если уж ломались, то глухо, без предательского хруста и треска.

Гай шел впереди Сашки. Иногда он останавливался, поворачивал голову и, навострив уши, к чему-то прислушивался. Ни одно движение его чутких ушей и носа не было беспричинным. Он всегда хорошо слышал то, чего не слышали охотники, и отчетливо чувствовал то, о чем они могли только догадываться.

По степени его возбуждения, по тонко вздрагивающим ушам, по неторопливому переступанию передних лап или неожиданной потяжке Барсуковым иногда удавалось довольно точно определять – кто из лесных обитателей и чем привлек внимание волка. Но чаще познаваемый зверем мир оставался недоступным для людей.

Выйдя на тот самый покос, на котором осенью Сашка убил переярка, Гай внезапно остановился. В следующее мгновение он с такой стремительностью бросился к речке что Сашка бегом едва поспевал сзади. Шагов через десять Гай ткнулся носом в жухлую прошлогоднюю траву, заметался из стороны в сторону и вдруг, снова натянув поводок, потащил Сашку по берегу Сухонки. Шерсть на его хребте дыбилась, тяжелый хвост вытянулся и вздрагивал.

Не было никакого сомнения – он шел по свежему следу.

Барсуков догнал Сашку и помог придержать рвущегося вперед Гая. Перед ними была небольшая низинка, по которой к Сухонке из леса стекали талые воды. Волчьи следы на плотно слежавшейся и вылизанной дождем грязевой косе виднелись необычайно отчетливо. Крупные и узловатые, словно нанизанные на невидимую нить огромные бусы, они тянулись в сторону леса. Даже на расстоянии Барсуков без особого труда определил, что принадлежали они крупному волку-самцу.

– Матерый! Держи Гая как следует, а то все дело испортишь. Пошли!

Сашка перекинул повод через плечо, обмотнул его вокруг пояса и только тогда двинулся.

Гай, которому ошейник давил горло, отчаянно сопел, но, упираясь лапами, все тащил и тащил Сашку за собой. Покос миновали чуть не бегом. В лесу идти стало еще трудней. Почти сразу начался подъем в Синявинский увал. Гай не сбавлял хода. Он ловко перепрыгивал упавшие деревья, нырял под бурелом и кустарник и все пер и пер в гору.

Достигнув вершины увала, Барсуков знаком руки остановил сына. Для того чтобы осадить рвущегося вперед волка, Сашке пришлось сесть на землю. Держась одной рукой за ошейник, другой он гладил настороженную голову своего питомца и что-то шептал ему на ухо.

Здесь, на вершине увала, ветер свирепствовал еще сильнее. Могучие ели и пихты мотались из стороны в сторону и, неумолчно скрипя и охая, пели скорбную лесную песню.

Передохнув, Барсуков подал предостерегающий знак Сашке, стоящему в стороне Птицыну и осторожно пошел под гору.

Преследователи быстро миновали основной лесистый склон увала. Спуск был положе. Могучий ельник сменился смешанным лесом. Начались вершинки Синявинских лугов, то тут, то там виднелись небольшие, заросшие хвойной молодью карстовые ямы.

Гай все напористее и настойчивей тянул Сашку. Рука, вокруг которой петлей захлестнулась ременная сворка, немела, но Сашка не обращал на это внимания. Он зорко поглядывал то на идущих по сторонам и несколько впереди охотников, то на лесные заросли.

Потянув к чисто подметенному талыми водами пологому ложку, Гай с такой силой рванул Сашку, что тот еле удержался на ногах. Стараясь не терять равновесия, он следом за Гаем перебежал чистинку и единым духом влетел на противоположный берег ложка.

За пихтачом сверкнула наполненная водой карстовая яма и показался спадающий к ней желтый от прошлогодних трав взлобок. На нем взметнулись и словно вросли в землю две огромные фигуры волков. Гай стоял и в упор смотрел на недвижных сородичей. Меж матерью и сыном лежала только небольшая, всего в десяток метров желтой травы, поляна.

Потом случилось все как-то сразу. Сашка помнит, как он бросил в плечо приклад, как с поляны метнулись звери, сильно за руку рванул Гай, прогремел сбитый с прицела выстрел. И еще ему показалось, что в прыжке один из волков дернулся головой к спине и лязгнул челюстями. Затем на взлобок вбежал отец, а с другой стороны из пихтача показался Птицын.

Несмотря на то что в логове нашли девять волчат-слепышей, Барсуков был недоволен исходом охоты. Посмотрев на сына, он спросил с участием и надеждой:

– А может, задел, сынок? Как стрелял-то?

– Стрелял вон у тех елушек. Гай, паразит, дернул. Но, кажется, волк-то зубами лязгнул, – неуверенно добавил Сашка.

– Так что ж ты молчишь? Давай наставляй Гая!

Барсуков сразу оживился и поспешил следом за исчезнувшим в ельнике сыном. Через несколько минут он появился снова.

– Семен, посиди у логова. Волчица ранена и, видать, здорово. Мы с Сашкой пойдем. Если дважды сряду проваблю, иди к нам.

С этими словами он поспешно исчез в зарослях.

Перекидав волчат в просторный рюкзак, Птицын ушел с поляны и, привалившись к коряге, стал ждать. Прошло около часа. И вот в непрестанный шум леса вплелся далекий, еле уловимый вой волка. Минута, и снова тот же призывной голос. Птицын вскочил, ответил и, захватив рюкзак, быстро пошел под гору…

Волчица лежала в кустах малинника. Широко распластав огромное тело, она была страшна даже мертвая. Тяжелая голова нелепо запрокинулась в сторону, а челюсти в последней хватке все еще цепко впивались в корневище поваленного бурей дерева.

Гай больше не рвался. Он сидел в стороне на привязи и глядел на волчицу. Около него стоял Сашка и ласково чесал ему за ухом. Знал ли сейчас этот ручной волчина о том, кто сражен выстрелом его господина? Наверное, нет.

Барсуков снова дважды провыл волком. Потом он улыбнулся сыну и кивнул на Гая:

– Отведи-ка, сынок, его в сторонку. Не гоже ему смотреть на это.

С этими словами Иван Александрович взялся за нож.

* * *

Возвращение Лобастого в свой коренной район сначала принесло ему сытную и вольготную жизнь. Троица серых разбойников в течение месяца безнаказанно разгуливала по лесам и лугам. Ни в Шатры, ни в другие деревни волки не заглядывали. Предводимые сильной и мудрой матерой волчицей, они путешествовали от одного лосиного стойбища к другому и всюду находили себе корм.

Однако привольной жизни Лобастого скоро настал конец. В поведении матерой волчицы все больше и все заметнее проявлялась нервозность. Она стала раздражительна и все чаще показывала Лобастому свои белые, как фарфор, клыки. Неласков с Лобастым был и его новоявленный отчим – матерый волк. Новых охот волчица больше не предпринимала, а предпочитала довольствоваться остатками от прошлых набегов. При этих трапезах Лобастому становилось совсем лихо. Устрашенный лютым материнским оскалом, он отсиживался в стороне, а после ухода матерых, помусолив чисто оглоданные кости, снова понуро плелся вслед ушедшей на дневку матери.

Однажды поздним вечером, поднявшись с дневки, волчица выбралась на проселочную дорогу и трусила по ней до самой полночи. Сзади вплотную за ней бежал матерый. Лобастый по привычке замыкал шествие, держась на расстоянии.

Была лунная, светлая ночь, когда малоезженная лесная дорожка вывела волков на Синявинские покосы. Здесь волчица, повернувшись к выбежавшему из леса Лобастому, ощерилась. Лобастый сейчас же остановился. Убедившись, видимо, в безропотном повиновении сына, волчица перестала щериться и, сойдя с дороги, пошла к увалу. Вслед за ней ушел и матерый…

Теперь одиночество Лобастый переносил легче. Обосновавшись на том же Синявинском увале, между логами и речкой Говорухой, он часто встречал следы матерого, однако свиданий с ним не искал.

Когда по Предуралью вовсю разгулялась весна, жизнь стала куда вольготней. Лобастый начал поправляться. Ввалившиеся за последнее время бока зверя заметно выровнялись, однако выглядел он все же ужасно. Куда только девалась его звериная красота? Вместо пышной, роскошной шубы теперь на боках и груди висели лишь жалкие лохмотья. На хребте и шее, словно спелые бобы, болтались досыта напившиеся волчьей крови клещи.

Возвращаясь с охоты, Лобастый любил завернуть на укромное лесное польце. Здесь он устраивался на куче прошлогодней соломы и, подставляя бока ласковому весеннему солнышку, часами приводил свою шкуру в порядок.

Шли дни. Никто не нарушал распорядка жизни Лобастого. Однако он ни на один час не терял привычной бдительности и своего лютого врага – человека – не забывал никогда. Были случаи, когда он слышал неприятный запах его следов. Тогда шерсть на его спине поднималась, верхняя губа нервно вздрагивала, и, обеспокоенный и рассерженный, зверь спешил прочь.

В ту ночь, когда над Синявинскими лесами хлестал дождь и с самого вечера куражился неуемный ветер, Лобастый на охоту не вышел. Свернувшись под лохматой пихтой и надежно упрятав нос в основание облезлого хвоста, он уже чуть не сутки пребывал во власти нескончаемых звериных снов. Только уши, как верные часовые, были настороже и бдительно охраняли покой спящего волка.