Текст книги "Мимикрия пустоте"

Автор книги: Владислав Ардалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Владислав Ардалин
Мимикрия пустоте

К тому же людям присуще обманываться, особенно когда они чего-то сильно желают, так что в заблуждении или самообмане они не сообразуют своих начинаний со временем и плохо кончают.

Никколо Макиавелли. Государь

У всякого человека должно быть то, что он мог бы любить, во что он мог бы верить, что осмысливало бы его жизнь.

Андреев Леонид Николаевич

Ничто не превращает человека в монстра быстрее, чем потребность быть любимым.

Чак Паланик. Ссудный день

I

Дорогой редакции

литературно-политического столпа Российской Империи.

Ваше Благородие

Вукол Михайлович и Виктор Александрович!

Простите, Вукол Михайлович и Виктор Александрович, что утруждаю Вас чтением сего письма, которое появилось по причине наличия свободного времени и должной для рассказа истории. Прошу также простить за ненадлежащее умение писать подобного рода обращения, так как у покорного читателя Вашего в моем лице нет никакой возможности ознакомиться с чрезмерно популярными сегодня письмовниками.

Спешу сообщить, что меня часто спрашивают о старых событиях нашего славного города, поднявших ужасные толки в тот период по всей губернии. Тогда ни один из существующих журналов, в том числе и достопочтенная редакция Ваших Благородий не посчитали нужным рассказать о произошедшем. В совершенном почтении я допускаю возможность, что Вы не имели шанса знать местечковых интриг или были озабочены занятиями куда более многосложными.

Взяв на себя смелость и посчитав, что сведения о событиях тех непременно необходимы каждому честному лицу, а их незаурядная значимость способна с лихвой подстегнуть дополнительный интерес к и без того ведущему изданию, Ваш скромный читатель решил написать, как оно обстояло на самом деле. Смею курьезно – во избежание проволочек с завистливыми кровопийцами – ремаркировать о полном разрешении и добровольном согласии на дальнейшее Вами пользование изложенного.

Поражающие тонкую материю события, о которых пойдет речь, соткали полотно истории, чей посыл, при должной сноровке, можно легко уложить своим началом и концом в одно предложение. Однако наблюдая за пролетающей мимолетом нашей с Вами жизнью и, словно приливы с отливами, уходящими и приходящими переменами – безошибочно ясно понимаешь неверность такого подхода к повествованию, будь оно письменным или устным. И причины того могут незаметно ускользнуть от неопытного глаза, умеющего смотреть, но не видеть.

Прожив неприличное для нашего бедного города количество лет – целых пять десятков – я невольно наблюдал, как разношерстные приезжие делятся своими историями, а местные завороженно им внимают, словно пришедшие из восточных сказок загипнотизированные гремучие змеи. Многие из них изъявляли желание выслушивать с интересом даже те повествования о приключениях, в которых любой здоровый ребеночек распознал бы откровенную ложь.

Здесь я с глубоким благоговением прошу прощенья, ибо не оставляет моя фундаментальная идея ничего другого, кроме как ненадолго опуститься в стиле и с твердой уверенностью передать Вам, что есть и второй тип рассказчиков. Те, кто без лишних красок и книжных словесов, сообщают единственно мысль, звучащую обычно как: «Васька помер». Такие новости нашим насытившимся обыденностью народом никогда с интересом не воспринимались. Тем удивительней – должен отметить я – что именно местные чаще прибегают к лапидарности.

Ее выгодное отличие от ветвистого типа невелико и кроется, разве что, в краткосрочных последствиях. Ибо пусть из вас – здесь и далее я обращаюсь не к Вам лично, а подразумеваю строго общий образ – пусть из вас выйдет самый хитрый выдумщик иль завораживающий дыхание рассказчик, насыщенная история неуклонно оставляет осадок слишком тяжелый, и ограниченная сила слушателей всенепременно уйдет на его процеживание. Подобный процесс лишает публику самобытной отрады услышанное обсуждать и анализировать.

С другой стороны моей своевольно разведенной полемики, второй тип повествования предоставляет слушателю уже заваренный и готовый к эстетичному распитию чай. Иными словами, сообщив только, что Васька помер, и не более, вы совершите акт, схожий с монологом в староанглийском театре, когда на сцену выходил разодетый человек, гордо сообщал, что он король и что теперь он пребывает в состоянии войны со своим соседом. Остальное любезно оставалось предоставлялось домыслить увлеченному зрителю, но ведь не останусь я в дураках, если скажу, что жизнь не театр!

Здесь я снова вынужден пасть в манере изъяснения – за что сердечно извиняюсь – и сделать акцент уже на долгосрочных последствиях данного повествования. Оставляя слушателю пространство для размышлений чувственных и рациональных, вы также вручаете ему в наследство непаханое поле для разноречивых слухов. Да будь убережен всякий от них, ибо затмевают слухи все положительное и не остается честному, но краткому в своих выраженьях человеку ничего, кроме как начать писать завещание ореховыми чернилами.

Поэтому, если вы хотите, чтобы вашу историю не извращали всякие подлецы и мерзавцы, и со временем она не превратилась в то, что Васька кого-то убил – рассказываете, все же, максимально полно. Не стесняйтесь добавлять краски, главное убедитесь, что не оставили в своей истории излишнего простора для маневров изувеченной фантазии. Только тогда вам удастся вызвать настоящий отклик у слушателей и бережно донести до умов желаемое, ведь эмоции и умственные силы их уйдут не на вольные трактовки услышанного, а на переживания уверованного. Такова суть обретения бенефиций.

И пока Ваш покорнейший читатель ожидает в тамбуре свою любимую женушку Марию Антоновну, чтобы отправиться на похороны Васьки – собаки нашей, недавно почившей после десяти лет преспокойной жизни, – прилагаю к данному прозрачному в своих намереньях письму удивительную историю, которая произошла семь лет назад до всей этой – не побоюсь сказать – бессмысленной и заведомо пораженческой кутерьмы с Японией.

История моя может представиться Вам, как позволено было выразиться выше, интересной по ряду причин: политических и социальных. И хотя в этот, неоспоримо тяжелый для русского человека, час Вам полагается быть до нее безразличным, так как наверняка Вы справляетесь с движением прогрессивным, я все равно имею легкий налет наглости отослать вымученную рукопись в надежде на дальнейшее Ваше с ней ознакомление. Уверяю Вас – прочтите! и Вы воспримите сию историю как срез Русской Империи с ее замысловатым укладом.

Долгих семь лет мне понадобилось для приведения суматошных мыслей в порядок, и пусть не пугает Вас столь большой срок, ибо года эти ушли на совершение умственных выводов, неочевидных с первого рассмотрения. Бесконечно глупо – не в оскорбление Вам – считать историю безнадежно устаревшей, особливо рассматривая тенденции изменения мира нашего, с его политическими и философскими настроениями.

Если же вы, Ваши благородия Вукол Михайлович и Виктор Александрович, решитесь опубликовать приложенную мною рукопись – что в наше время равно проверке капризной Госпожи Фортуны, – желаю, чтобы город, мною описываемый, остался неизвестен широкому читателю, ибо в нем он так или иначе узнает свой.

Милостиво прошу Вас также использовать следующий абзац как эпиграф:

Никогда не берите в качестве субъекта для подражания клоуна. Право, это неимоверно ужасная идея, последствия которой безапелляционно приведут к разочарованию. Я уверяю вас в этом, как человек, наблюдавший за внутренним разложением представителя данной неблагодарной профессии, который не только потянул на дно свою жизнь, но и способствовал падению созданий, однажды ему доверившихся. Впрочем, судить надобно по наступлении вечного покоя, ибо до тех пор велено нам до семижды семидесяти раз прощать всякого впадающего в грехи.

Примите уверение в совершенном почтении

и искренней преданности, с коими имею честь быть.

С уважением и верой в светлое русское будущее,

Морозов Сергей Дмитриевич.

23-го мая 04

II

В окружном нашем городе N, забытом не то что эфемерным богом, но и настоящими властями, крупнейшим радостным событием на протяжении последних трех лет, сразу же после череды сорняком укоренившихся праздников в виде Масленицы, Нового года, Рождества, Пасхи, Татьяниного дня, коронации, юбилеев, словом, после вереницы плодов союза религиозности, язычества, мракобесия и государственности – крупнейшим событием, повторюсь, являлась летняя ярмарка.

Год, о котором здесь и далее скромно пойдет речь, не стал редким исключением. Его единственным отличием от предыдущих трех представился гастролирующий цирк, удачно назначенный стать закрывающим событием ярмарки и торжественным прощанием с августовскою порой.

Думается, любой внимательный читатель без лишней с моей стороны помощи, легко и играючи сделает из вышесказанного вывод, что шанс насладиться пьянящей атмосферой крупнейшего события выпадал городу N неизменно на последние недели лета, вынуждая детишек умоляющими мордашками упрашивать родителей потратить изволившие заваляться без дела рубли. Купцы впадали в изнуряющие мигрени, страшно коверкающие их лица в наиграно доброжелательные гримасы, способные продать абсолютно любой товар. А взрослые: родители, дедушки и бабушки, вмиг оказавшиеся против своей воли между внуками и детьми, торговцами и собственными возможностями – занимали боевую позу и стоически держали натиск в неравной борьбе, стараясь не оставить в чужих руках последнюю честно заработанную копейку.

Совру ли! если в этих строках наш славный город в своем ярмарочном угаре будет сравним с любвеобильным Парижем или светлейшей Венецией, где в воздухе царит интимное предвкушение нового, а мирские заботы становятся ржавым ведром с водой, поставленным рядом с океанскими пучинами. Мужчины превращаются в трубадуров, посвящая свою волнующую сердца поэзию прекрасной даме – бутылке с иноземным гостем; женщины делаются des grandes duchesses, нежные les épaules которых готовы примерить лучшие меха, а утонченные les cous покрыться блестящими украшениями; дети облачаются доспехи храбрых первооткрывателей неизведанного мира развлечений.

Но не стоит обманываться, дорогой читатель, и думать о столичной зажиточности заброшенного в недра отечества окружного города. Достаточно будет сказать, что наш, вечно переносящий тяжелые испытания, словно осел пожитки бедного путешественника, народ не далее, как пять лет назад серьезно страдал от сурового голода.

Помощь пришла от местного губернатора в виде поддерживающего письма председателю земского самоуправления. В нем чрезмерно сопереживающий губернатор выразил крайнюю обеспокоенность происходящей ситуацией, с горечью сообщил о невозможности помочь, а взамен продовольствия сопроводил конец письма известной – по его словам – истиной, которая гласила, что в жизни любая трагедия всегда падает лишь блеклой тенью комедии.

Стоило только председателю зачитать на собрании спасительные строки, как город тут же изволил перестать умирать от недоедания, и всего за несколько зим, подобно Атланту, крепко встал на ноги; а ровно через год добродушно расположил между ними ярмарку. Забылось слово предел! и выбилось по камню ликованье. От августа к августу люди постепенно заполняют чашу весов нетерпения, и последней каплей становится Успенский пост в начале уходящего лета. Думаю, не стоит ронять со своих уст совсем неуместные здесь описания, и лучше позволить рациональному мышлению каждого индивидуально умозаключить о величине царящего в первые дни ярмарки ажиотажа.

Правда, ровно до осознания неприятнейшего момента определенным кругом особо возбужденных лиц, что деньги имеют неуместное свойство быстро кончаться. Тогда эстафету подхватывают другие авантюристы, незадачливо обнаруживая себя в положении обладания средствами в куда большем количестве, чем изначально предполагалось.

Итогом становится тонко настроенный механизм приобретений и утрат – вечный, словно путеводная звезда, неугасающий спутник нашей ярмарки. Если изволите, она ничем разительно не отличается от других, разве что находится в размерах несколько меньших, чем ныне существующие Нижегородская или Ирбитская.

Как известно, данное событие приходится особенно выгодным всякому купцу, будь то торговец тканью, кожей, мехами, чаем, медом, воском, хмелем, книгами, украшениями, пряностями – богатых лесов нашей губернии не хватит на количество бумаги, необходимой для письменного запечатления всевозможных дельцов. Однако ярмарка не только ежегодный способ удачно поторговать, но и возможность встретиться со старыми знакомыми, терпеливо выслушать новости из других губерний, поделиться интересными историями, пустить коварные слухи, и в целом, наесться до отвала и напиться до упаду так, чтобы целый календарный год – ровно до следующей ярмарки – пришлось бы горько жалеть.

Ребятишки же этою порой, находясь в обычном подчинении родителям – иногда необоснованно суровом – во многом изменялись характером, а, следовательно, и поступками. Отъявленнейшие из любопытных превращались в нарушителей порядка, обрекая себя на частые пропуски важных действ, будь то помощь семье, учеба, или – если ребенок был постарше – работа. Скромнейшие из смиренных становились судебными следователями, ежедневно выспрашивая у родителей тоскливыми вечерами частичку информации о заоконном торжестве жизни. А ужаснейшие из непорядочных примеряли роль преступников, продумывая возможности что-нибудь испоганить или украсть. И так далее, и так далее.

Но, как это всегда и бывает, не обходилось без исключений – детей, судьба которых по тем или иным обстоятельствам отличалась от бытия общих, так легко определяемых, масс.

Одним из таких был до жути озорной Женя Орленок.

III

Мальчик, смиренно носящий рваные на коленях брючки и расстегнутую на все пуговицы суконную косоворотку, ежедневно представал – в глазах жителей нашего города, – слепком всего поколения современников. Но то величайший обман, неосознанно произведенный матерью Жени, толстой скорлупой грубых предрассудков сокрывшей истинный вид сына.

Будучи чертовски религиозной женщиной, Анна Родионовна еще в раннем возрасте отвергла сначала усложняющую жизнь философию Декарта, а затем и вызывающее слезы учение Руссо. Не обремененная более тяжестью интеллекта, юная девушка – на тот момент Попова – пронзительным взглядом на жизнь определила безо всяких на то исследований, что отныне невзгоды и моменты радости она будет обращать к лазоревому небу. Совершив престранные – точно разгоняющие воздух – мановения рукой, Анна Родионовна немедля встала на путь мученицы и с первого же дня начала испытывать муки… сожаления! Поганые свинцовые облака то и дело норовили сорвать небесные молитвы, а шея наотрез отказывалась находиться в положении ей совершенно неудобном!

Покорнейше прошу простить, о пораженная интимным процессом чтения душа! но мне кажется, описанное выше явление нуждается в размышлениях более подробных. Ах, как же легко одурачить бедного или несчастного человека! Ах, как же легко живется ему затем в созданном обмане! Не имея ни твердости характера, ни пышущей силой груди, бедное существо, зовущееся человеком, мельчает, становясь с каждым годом короче на дюйм, пока окончательно не исчезнет.

Спрятаться! Забыться! Страшная мысль, фактом озвученная в собственном маленьком черепе: возможно ль! уложиться вечному масштабу бытия там, где место только для обмана? Не желая сражаться – а жизнь это война – не желая убегать – ведь для этого нужны длинные ноги – люди в судорожном смятении начинают кидаться из одной стороны в другую, отчаянно рыская глазами в поисках ближайшей норы, где можно укрыться. И внезапно! не желая вторить печальной судьбе Пипа, они обнаруживают над своими головами бескрайнее голубое пятно.

Имея угрожающий вид, оно не оставляет иного выбора одураченному человеку, кроме как совершить престранные мановения рукой и встать на вечный путь мученика, в ответ получая лишь точно отмеренную дозу взыскивающих взглядов, словно только пятно виновато во грешных преступлениях или единственно благодарю ему произошла радостная перемена. Но так как истинный путь мученика категорически не представляется возможным без поганых свинцовых облаков и недовольной своим положением шеи, несчастные люди покорно свыкаются, что ото всех забот голубое бескрайнее пятно не избавит –

Впрочем, будущая мать Жени нашла филигранное решение в виде не менее будущего отца – Ивана Степановича Орлова. Пускай фамилия его не обещала завораживающих дыхание высот, по обыкновению ожидаемых от хищной птицы, она, тем не менее, на несколько голов превышала травоядную Анну Родионовну. От чего, с неожиданной для самой себя ловкостью, девушка не колеблясь убила в себе Попову и чуть меньше, чем за год, обратилась в парящего хищника. За следующий отрезок, уже физически не способный растянуться на двенадцать месяцев, она без волнительных колебаний и болезненных проволочек стала молодой матерью. Наконец, по завершении перечисленных достижений, женщине ее толка зажилось неописуемо легче, ведь с тех пор радости она могла приписывать мудрому небу, а невзгоды бестолковым мужу и сыну.

Иван Степанович в то время являлся заурядным мещанином с собственной небольшой плотницкой мастерской и имел в достатке сумму, которая с лихвой обеспечивала ему лучшую, чем у большинства бедолаг окружного города, жизнь. По крайней мере, так считал отец Жени Орленка. Разве возможно, да и так ли необходимо зарабатывать больше столичных господ? Безусловно нет! Размеренно довольствоваться приходящим – вот настоящая радость без суеты сует. Положение, никак невозможное называться губительным, новоиспеченной супругой посчиталось непостижимо наглым и даже в значительной мере пошлым. Прожигание средств создавало острый конфликт с выбранным путем мученицы, от чего она безотлагательно решила, что отныне семья будет держаться скромно.

Сдержанность проявилась везде, от смиренного ношения Женей рваных брючек, до периодического лишения сына безделиц совсем элементарных, доступных даже всякому крестьянину. Впрочем, Орленка – среди знакомых ребят прижилось звучное прозвище – не скрывали насильно от света учений, напротив, этим годом – после прилежной учебы – он закончил двухклассную церковно-приходскую школу, а со следующего месяца был обещан в семинарий. Свободный от тягостной учебы, мальчик бодрыми вечерами пускался пуще прежнего самостоятельно читать новостные газеты, литературные журналы и – если удавалось взять из земской библиотеки – художественные книги, жадно поглощая то, чего родители дать никак не могли.

Удивительная вещь! Несмотря на невежество матери и отца, в скромном мальчике таилось зерно проницательности, сулившее в перспективе – при должном уходе – прорасти до немыслимых масштабов. Женя прозрачно наблюдал бедственное положение крестьян, которые после шестьдесят восьмого не стали по мановению зажиточными. В частых прогулках видывал он, как изживались семьи и как люди с отчаяния уходили в неизведанные ими края; многие умирали от болезней, а в попытке прокормиться за бесценок продавались невинные дети.

Словом, вкушал мальчик нерафинированную Российскую Империю, из-за чего беспрерывно натыкался на несоответствие слов родителей – в частности, мамы, отец больше молчал – и реальности, которую они тщетно пытались объяснить при помощи голубого пятна.

Но как же тяжело! затуманить разум человеческий, если взгляд устремлен не на небо, но в дали пред собою… Когда Жене удалось в очередной раз поймать одураченных сказкой родителей на лжи, а газеты – на попытке воссоздать бутафорские подделки, он твердо решил с того дня верить только себе, пока не встретит ученого человека.

В таких убеждениях Орленку предстояло – к удивлению родителей – подойти к дюжине лет, хотя, по правде, Анна Родионовна всячески избегала упомянутого обозначения, ведь при его принятии на следующий год она оказалась бы загнана в ловушку вздорных предрассудков. Не изменяя бессменным традициям дня рождения, праздник, как добропорядочный джентльмен, приходил в точное время одного и того же дня – последние сутки лета, обещая в этот раз торжественно разделить место с цирковым выступлением. Подарком родители пообещали, после многочисленных уговоров Щедрости, заветные билеты на поезд, отбывающий рано утром с вокзала Юности. Иными словами, они согласились оплатить заветные билеты.

– Нечестно! Почему, когда чего-то ожидаешь, время отказывается выполнять свою единственную обязанность? – Женя, глубоко погруженный в свои мысли о скором представлении, направлялся на ярмарку, в сторону церковной площади.

Люди, гордо представлявшие себя «служителями» – хотя их действия в последнюю очередь напоминали службу – радушно встречали и возбужденно поддерживали приезд ярмарки четвертый год кряду. Доподлинно причина акта добродетели не оглашалась, но разного рода толки, построенные вокруг озвученной мистерии, неизменно сводились к единственной фразе – свечной заводик в недвижимом имении. Опровергать или доказывать данную теорию никто – в силу неизбежно негативного исхода – не брался, предлагая пользоваться милостивым гостеприимством церкви и ее «служителей».

Иными словами, Женя знал маршрут на уровне мышечной памяти и, пока голова его бороздила просторы глубокого океана мыслей, юные ноги механической походкой стремились в место, невольно вызывающее настроение грандиозного праздника.

Вдалеке засияла пустынным золотом верхушка церкви, а едва Женя круто завернул за угол последней преграды, взору его предстал ее полный – в меру вороватый – в меру цыганский – в меру симпатичный облик. Не успел Женя окинуть проницательным взглядом открывшийся вид на ярмарочные просторы – пошлая обрамление христианства его не интересовало – как ему – продолжавшему свободное плаванье – стеной преградил путь появившийся словно из ниоткуда мужчина.

Бывают такие поразительные случаи, когда собственное мнение о незнакомом собеседнике пугающе просто удается составить прежде, чем первые слова успевают пролиться из уст его, прибегая при этом не к методу доказательств, но к самым низменным чувствам, которыми природа нас одарила. Вот и сейчас, пойманному врасплох пловцу оказалось достаточно лишь запаха грандиозной попойки и жалкого вида стоящего напротив мужчины.

– Слышь, мальчик, – бесцеремонно начал он. – Помоги бедному дяденьке, дай ему денежку на пропитье, – Сухой голос окончательно сформировал мазками созданный образ. Стало понятно, что нежеланный собеседник с трудом, будто после зубного врача, выстраивает слова в шеренгу предложения.

– Извините, дяденька, – излишне вежливо проговорил Женя, с испугу вынырнув из размышлений, – у меня нет ни копейки, – Не соврал он, и вместе с тем прозвучало это так скудно, что мальчик счел нужным добавить. – Родители отродясь не выделяют.

– Нахал! – Внезапно нашел забулдыга в своем голосе злость. – Как смеешь обманывать? И не просто лгать, а бессердечно отказывать нуждающемуся? Еще и на глазах самого…

– Дяденька, – резко перебил Женя, быстро оправившись от изначально поразившей его робости. Он не впервые натыкался на подобных комичных неудачников, утвердивших своей жизненной целью превращение в злую собаку. Возложив на небо формальные обязанности, они нашли собственное избавление в предмете материальном, способном затапливать любую горесть и радость. Орленку претила сама идея столь бездарного бытия, и поэтому, нарочито грубо перебив собеседника, он эмоционально добавил: – Нет у меня никаких денег! И даже если бы нашлись, да пусть бы я из семьи аристократа происходил – ничего бы вам не дал.

– Паршивец! – На секунду показалась поднятая в кулак рука. – Жадность страшный грех, маленький нахал! Да чтоб тебя наказал сам…

Тут распаленного до опасного предела мужчину кто-то приятным голосом громко окликнул.

– Сергей Афанасьевич! – Пролился обескураживающе мягкий, певучий голос. Не было сомнений в принадлежности жалких псов к общей стае. – Не допытывайтесь, будет вам. Нынче я озаботился, чтобы вы своих сил попусту не тратили, нам с вами еще праздновать. – С улыбкой, способной легко поразить любую даму, произнес вовремя появившийся собутыльник.

– Коля! Если бы ты только – здесь он гадко икнул, – слышал, как стервец огрызался… обожди, а куда он исчез?

А Женя, не воспылав сердечным желанием узнавать причины празднования – пускай это останется на доброй совести находчивого читателя, – счел благоразумным удалиться, оставив Сергея Афанасьевича в полном недоумении. Вследствие этого вес маршрута невольно преобразился, прибавив в себе несколько сотен грамм кругов, крюков и поворотов. Наконец, отлично знающий каждый брусчатый переулочек, грязную улочку и темную тропку Орленок механической походкой снова вывел свое тело к преобразившейся со вчерашнего дня площади, только на этот раз с ее противоположной стороны, расположив горизонтом между собой и церковью бесчисленные лавки.

День лишь начинал свой ход: бесстыдные в своем блеске от палящего августовского солнца колокола успели возвестить о наступившем полудне, но томившиеся на протяжении года люди вожделеющего типа – как прав Платон! – нашли сей факт достаточным, чтобы заполнить собой все ярмарочное пространство. Независимо от направления, взгляду представала оживленная деятельность: одни нескромно настаивали на значительных скидках, другие с сердечными заверениями кричали об уникальности своего заграничного товара, третьи же спешно заканчивали обустраивать свои места.

Поистине! какой силой обладают редкие события – неважно, из злого начала они проистекают или из доброго, ведут ли от торжественного к траурному, как прошлогодняя давка, или от недовольного к варварски справедливому, как лишенная носителя французская голова, так сильно разочаровавшая чувствительных романтиков; повторю – какой силой обладают редкие события, раз они способны объединять в безумных количествах людей, не знавших друг друга! А может… какой безвольностью обладает народ, раз позволяет исключению завладевать собою?

И хотя лишенный критического мышления читатель может допустить, будто бедный окружной город сразу же изменился, окрасился в яркие цвета и повеселел, он должен трезво сознавать невозможность преображения в один день – правило справедливое и для человека. Давящий шум, нестройный гам, смех детей, громоподобный топот, звон металла – всего было недостаточно, и ярмарка пока что от силы походила на свое величие, набираемое обычно к концу первой недели.

Для Жени именно начало представлялось любимою порой. Порой, когда без двух недель двенадцатилетний мальчишка преисполнялся чувством открывателя, повторно прибывающего на им самим обнаруженный тремя годами ранее остров дикарей, дабы засвидетельствовать возможные изменения его уклада. По традиции он возжелал подробнейше рассмотреть новый entourage в круговом обходе. Единогласно – бескрайнему голубому пятну мальчик не верил – решив двигаться змейкой между рядами, он незамедлительно нырнул обратно в океан и в мерном темпе поплыл вокруг ярмарки.

– Вроде не оплошали в этом году, совсем не оплошали. Конечно, посмотреть надобно, что через пару дней станется да цирка дождаться, но несомненно не хуже прошлого будет. Надо же! Дядя Яков!

Не успев достичь первых результатов в осмотре, юный исследователь встретил знакомое лицо. То был Яковлев Александр Петрович, известный в определенных кругах – не только родной губернии – в первую очередь за честность и врожденную предприимчивость. Пускай Александр Петрович никогда не подозревался в обремененности ученым интеллектом, все же был он мужиком толковым, всегда смотревшим вперед с расчетом исключительно на свои руки и голову.

Дядя Яков смиренно нес бремя одинокого человека и последние годы находил утешение лишь в единственном родственнике – родной сестре, Маше Стронской – крепко окопавшейся в хлопотах собственной семьи, но всегда находившей время на любимого братца.

Силуэт старого друга, на данный момент озабоченно копошащегося у внешней стороны прилавка, вызвал прилив простодушной радости у Орленка, и он, резко сорвавшись с места, ловко набросился на торговца, застав его врасплох.

– Женька, неужто ты? Напугал старого, ох напугал! – изъясняться о себе в третьем лице было у Александра Петровича в привычке, равно как причислять себя к людям преклонного возраста, несмотря на всякое отсутствие признаков такового. – Изменился же ты за год, поднабрал! Ну, будет тебе, будет, дядька Яков столько хороших дел не совершил, сколько ты его обнимаешь.

– Дядя Яков! Как же я рад вас видеть! – мальчик нисколько не преувеличивал. За три года, что устраивалась ярмарка, между Женей и Александром Петровичем закономерно образовались те дружеские отношения, какие только могут быть между любопытным юнцом и одиноким мужчиной, желающим выговориться. – Рассказывайте-же, где бывали? Что повидали за год? Все выкладывайте! С подробностями!

– Как скажешь, мой хороший, как скажешь. Только, раз с хлопотами кончено, попрошу срочно удалиться в тень, жара сегодня страшнейшая. А после востока нашего зимой так совсем отвык старик, везде ему жарко, честное слово, везде!

Укрывшись под спасительной крышей из полотна, Женя, словно боясь, что суть разговора во время нехитрого маневра может утеряться, незамедлительно напомнил о намерении дяди Якова.

– Рассказывайте!

– Хорошо-хорошо, не гони. С чего бы дяде Якову начать?

– Вы про восток упомянули, так давайте же с него, – тактично предложил мальчик.

– Смотрю, ты быстро повзрослел, да, Женька? – Александра Петровича впечатлила внимательность мальчишки, пару лет назад не способного прослушать и десяти минут без баловства.

– Это уж вам виднее! – не без скромности ответил Орленок, он и сам замечал за собой сильные перемены в характере.

– Точно-точно! – повторение одного и того же слова по нескольку раз считалось последней и самой раздражающей привычкой в речи Александра Петровича. – Гордо сообщаю, что добрался старик в этом году значительно дальше, чем прежде, представляешь?

– Ничего себе!

– Еще бы! До самого Якутска добрался, мой хороший, до самого Якутска! Спросишь, как он туда попал, а вот как. Стоило ярмарке прошлой закончится, так он спешно собрался и поехал до родного Томска. Перевел дух немного, справился о делах сестренки, товар кой-какой продал, да не стал засиживаться и где-то в середине осени до уже холодного Иркутска запряг. Дальше следовало поторопиться, и твой дядя Яков как можно быстрее, пока лед Байкал не сковал, до Селенгинска судном отправился.

– Наверное, тяжело было? – мальчик завороженно слушал. За свою жизнь он, как и его родители, никогда не выбирался из родных краев.