Текст книги "Мести не будет"

Автор книги: Владислав Русанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Хорошо. Кто бы спорил, а я не буду. Щур, чарку односуму пана Войцека!

Шинкарь бросился к стойке, едва не опрокинув попавшуюся на пути лавку, вернулся и поставил чарку перед Лексой. Налил из бутыли.

– Теперь твое слово, пан сотник богорадовский! – Лехослав взялся толстыми пальцами за чарку.

– Я д-давно не со-отник. В Б-б-богорадовке нынче другой сотник, – ответил пан Войцек., но чарку поднял. – За мир и счастье всех П-прилужан, Великих и Малых.

Пан Лехослав скривился, будто услышал нечто оскорбительное для себя, однако выпил. Лекса сморщился, только поднес горелку ко рту. Конечно, с его выпивкой она ни в какое сравнение не шла. Хоть бы не поленился шинкарь Щур через угольки березовые пропустить – дух сивушный отобрать. Впрочем, что ему переживать? И такую выпьют. На окраинах Прилужан народ непритязательный живет. Лекса шумно выдохнул и тоже выпил.

– А за погибель желтых «кошкодралов» выпить не желаешь? – Лехослав закусил холодной галушкой и перевел вопросительный взгляд с пана Шпары на шинкаря. Тот поклонился в пояс и убежал. На сей раз, надо полагать, за закуской.

– Я кому погибели желаю, – медленно, растягивая слова, ответил пан Войцек, – того стараюсь повстречать и саблей либо кончаром приголубить. И кое-кто в Выгове моей стали еще отведает. А пьют горелку и орут по шинкам «На погибель!» пускай шпендики дешевые, которые и боя-то настоящего не видали ни разу.

Лехослав насупился:

– Я разумею, у вас там суровая жизнь на берегах Луги. Так и мы тут не девок по сеновалам тискаем. Сабельки заржаветь не успевают.

– Т-так я и не говорил, что хоровские порубежники хуже наших.

– А к чему тогда, пан Войцек, ты про шпендиков заговорил?

– А п-потому как много таких по шинкам встречал.

– Ну и?..

– Да н-н-ничего.

Пан Лехослав задумался, опустил вниз голову, словно намеревался забодать собеседника. Молчал он долго. Водил пальцем по столу, собирая в горку хлебные крошки. Потом решительно придавил собранное ногтем и поднял взгляд на малолужичанина:

– Значит, смерти желтым «кошкодралам» ты не желаешь?

– Же-е-елаю, но не всем.

– Почему?

– П-потому... Есть среди них и хорошие люди, и честные воины. А дерьма и среди наших, б-б-бело-голубых, хватает.

– Во как! – Пан Рчайка полез пятерней под кучму. – Где-то я такие речи уже слышал. Ладненько! – Он махнул рукой. – Еще по одной?

Войцек пожал плечами:

– Н-не спеши, пан Лехослав. Д-д-давай начистоту. Ты ж не зря сюда пришел?

– Конечно, не зря. С богорадовским сотником познакомиться. Про тебя, пан Войцек, может, песни от Жорнища до Хомутца слагают.

– Ага, к-коломийки. Не верю, п-пан Лехослав. Не герой я. Да и ты н-не тот человек, чтобы любопытства ради, п-п-прибежал с неразбери-поймешь кем знакомиться.

– Откуда ты знаешь, пан Войцек? – развел руками жорнищанский сотник.

– В-вижу. Опять же, п-пан Лехослав. Ты знал, что я п-п-п-проезжать Жорнище буду. Ждал меня. Охрану н-н-на воротах предупредил. Так?

– Так, – угрюмо кивнул пан Рчайка.

– Зачем?

– Долгий разговор получается.

– А т-ты торопишься, п-пан Лехослав?

– Нет.

– Я т-тоже.

– Ладненько, – крякнул жорнищанский сотник. – Начистоту так начистоту. Понимаешь, пан Войцек... Ребятишки мои давеча угорского гонца изловили...

– Т-так.

– Угорец, молоденький такой, мальчишка еще, с коня падал когда, убился насмерть. А у него письмо нашли. Что хмуришься, пан Войцек? Думаешь, мародерствовали порубежники?

– Н-нет, не ду-умаю. Ежели бы у Б-богорадовки зейцльбержского гонца схватили, я бы тоже п-приказал обыскать его.

– Ладненько. Про угорца, считай, договорились. Теперь про письмо. Так вот, в письме том про тебя, пан Войцек, писано.

– Н-неужто? – углом рта усмехнулся пан Шпара.

– Могу показать. Если ты по-угорски читать можешь.

– А ты, в-вы-ыходит, можешь?

– Нет. Я не могу, – честно признался пан Рчайка. – Я вообще грамоту не люблю. Поповские и чародейские штучки – эта грамота. Учил, когда мальцом был... А нынче завсегда найду, кто мне вслух почитает. Так на кой ляд глаза насиловать?

– Ч-что-то в твоих словах есть, пан Лехослав, разумное. Я п-подумаю. Продолжай, будь так любезен.

– Письмо с угорского мой чародей переводил. Гудимир. Это чтоб ты знал. Писано оно было от имени боярина Рыгораша – уж не знаю, сам писал или диктовал писарчуку. Там все про смуту Прилужанскую сказано. И как Юстына королем ставили...

– Ох, боюсь н-не все, пан Лехослав. Ох, не все...

– Откуда знаешь? – опешил жорнищанин.

– Когда-нибудь потом, пан Лехослав. Когда подружимся и время найдем горелки попить.

– Да не такой дряни вонючей... того-этого... а моей милости прошу... – не выдержал Лекса и испуганно замолчал.

Пан Рчайка с любопытством посмотрел на него.

– Прощения прошу, панове, – забормотал великан. – Может мне... того-этого... пойти куда? Чтоб... того-этого... не мешать...

– Сиди уж, – отмахнулся пан Лехослав. – Куда пойдешь?

– Ну...

– Сиди, Л-лекса, – сказал пан Войцек. – У меня от т-тебя секретов нет. П-продолжай, пан Лехослав.

– Продолжать? Ладненько. Еще в письме было сказано, что митрополит наш, Богумил Годзелка, и подскарбий бывший, пан Зджислав Куфар, казне прилужанской ноги приделали. Чтоб, значит, Юстыну со Зьмитроком и всяким прочим «кошкодралами» правление медом не показалось. А ты им в том помогал. Так ли, пан Войцек? Поправь меня, коли ошибаюсь.

– Т-так не ты ошибаешься, пан Лехослав. Рыгораш ошибается. Хоть муж уважаемый и почтенный.

– В чем же он ошибается? – вкрадчиво так, как выбирающий лесу рыбак, поинтересовался жорнищанин.

– Что я к-к-казну увезти помогал.

– А в остальном?

– А т-ты пойди, п-пан Лехослав, поспрошай Богумила Годзелку, а? – внезапно окрысился пан Шпара. Даже шрам на щеке побелел.

– А что ты так разговариваешь, пан? – Жорнищанский сотник начал наливаться краской. Даже шея сзади побагровела.

– А как м-мне с т-тобой разговаривать, коль т-ты допрос мне учиняешь?

– Я в своих правах. В своем городе.

– З-значит, можешь хватать всех п-подряд и допрос устраивать?

– Обижаешь, пан Войцек! – Лехослав засопел, набычился. – Я тебя не хватал. Честью пришел поговорить. Как равный с равным. А ты оскорбить меня норовишь.

Пан Шпара вздохнул, провел большим пальцем вдоль края столешницы:

– Д-добро. Т-ты прости, ежели что не так, пан Лехослав. Я и в п-прежние времена до-обрым и п-покладистым не был. А теперь и вовсе стал – чистый трут. Т-то-олько искорку кинь, и загорелся.

Рчайка подал знак шинкарю наполнить чарки:

– Чтоб обиды наши ушли, как горелка из бутыли уходит!

Войцек кивнул. Выпил, зажевал окончательно заклякшей галушкой.

– Что за дрянь вы тут едите? – удивился пан Лехослав. – Сейчас прикажу подать...

– Н-не трудись, не на-адо, – остановил его пан Шпара. – Разговор у н-нас, конечно, интересный и п-почти душевный, но мы с дороги. М-м-может, завтра продолжим?

– Можем и завтра поговорить, – пожал плечами жорнищанин. – Только сегодняшний мой разговор еще не окончен.

– Д-да ну?

– Ну да.

– Т-тогда говори, н-не держи в себе.

– Ты, пан Войцек, в письме сказано, казну на Искорост вез.

– В-верно. На Искорост. Т-точные у тебя сведения, пан Лехослав.

– Это не у меня. Это у Рыгораша, посланника угорского.

– Все й-йедино. Все-то в-вы про меня з-знаете – что вез, куда вез, с к-кем вез да как вез. Может, ск-к-кажешь мне, что в сундуке было на моей телеге?

– Знамо что – золото. Или, может, камни самоцветные?

Пан Войцек, запрокинув голову, беззвучно расхохотался.

Лекса мотнул бородой и прихлопнул ладонью о стол, пробормотав:

– Это... того-этого...

– Что ты смеешься, пан сотник богорадовский? – быстро, словно опасаясь, что его перебьют, заговорил пан Лехослав. – Ежели сказал что не так, извини, мы в академиях да институциумах не обучались. Ежели смешны мои слова про камни самоцветные, так тоже прости – меня в Выгов не вызывали к митрополиту да подскарбию. Мы тут в захолустье живем, коровам хвосты крутим. Но мы хоть и в диком краю, а все ж не пальцем деланые. С головой дружим и сметку имеем. Потому предлагаю тебе, пан Войцек, вези казну Прилужанскую в Жорнище. Зджиславу Куфару она уже не понадобится. Слыхал я, он в застенках у Зьмитрока смерть свою нашел. Богумил Годзелка пускай Господу молится – к чему его преподобию мирскими делами голову забивать? А мы найдем злату-серебру применение. Пусть казна прилужанская народу послужит. Ведь что главнее всего для королевства? Народ! – Он торжественным движением поднял палец к закопченному потолку.

– С-сюда, говоришь, привезти? – Пан Шпара мгновенно посерьезнел и даже посуровел. – В Жорнище? Казну?

– Сюда. А что? – насторожился сотник Жорнища.

– А п-п-после чего будем делать? Поделим по-братски? Или, м-может быть, снарядим пять полков г-гусарских, во главе их станем и гэй-гэй на Выгов? Или пану Скорняге по-о-одарим? Адасю Дэмбку? Так чего уж т-тогда не пану князю Янушу Уховецкому? Что Искорост? Давай на Уховецк казну погоним! Вместе, разом, дружно!

– Что-то я тебя не пойму, пан Войцек... – Пан Рчайка насторожился, уловив неприкрытую насмешку в словах собеседника.

– Эт-т-т-то я тебя не пойму. С че-его бы вдруг сотник порубежной с-с-стражи глаз на казну коронную положил? Шляхтич! Вельможный пан! И д-д-другому шляхтичу п-предлагает на честь и совесть наплевать и вместе д-д-денежки казенные п-п-присвоить. Так или нет, пан Лехослав? В-верно я тебя понял? Или, м-может, ошибся в чем?

Пан Лехослав аж захрипел от ярости, приподнялся, упираясь ладонями в стол, подался побагровевшим лицом к пану Шпаре:

– Ах, вот ты как заговорил? О чести, о гордости шляхетской вспомнил? Учить меня вздумал, совестить?

– Н-н-ну, кто-то же должен...

– На себя погляди сперва! Я укрывать краденое не подряжался! Так кто из нас первым о честь сапоги вытер?

Пан Войцек тоже поднялся, выпрямился, будто невзначай бросая левую ладонь на эфес сабли. Ему, равно мастерски владеющему обеими руками, все равно, которой из них клинок вытаскивать.

– Вот и поговорили, пан Лехослав, – произнес он без малейших признаков заикания, что свидетельствовало о холодной ярости, подступившей к сердцу и грозившей вырваться наружу от любого неосторожного слова или жеста. – Я тебя потешил, и ты меня порадовал. С избытком порадовал. А теперь слушай меня. Уходи прочь из этого шинка... Как бишь его там называют? Из «Свиной ножки». Уходи и не мозоль мне глаза. Слишком ты благородный, чтоб со мной, ворюгой малолужичанским, за одним столом сидеть, слишком. Обещаю в свою очередь, что уеду завтра с рассветом. И ноги моей в Жорнище не будет больше никогда. Невелика потеря и для Жорнища, и для меня. Все. Прощай, пан Лехослав.

– Э-э-э, нет! – У жорнищанского сотника, похоже, было собственное мнение о дальнейшем развитии их знакомства. – Ты меня гнать не моги. Я тут хозяин. Мое слово в Жорнище закон. И если я решил казну Прилужанскую у тебя отобрать, то отберу. Хватайся ты за сабельку или не хватайся. Уяснил, пан сотник богорадовский?

– Что?!

– Взять его! – воскликнул пан Рчайка, с неожиданным проворством отскакивая от стола.

Впрочем, далеко отбежать он не успел. Пан Войцек пнул ногой тяжелый стол и он, переворачиваясь, ударил пана Лехослава по коленкам, заставил ойкнуть жалобно, а после разразиться бранью, благородному сословию вовсе не приличествующей.

– Помните, живьем! – выкрикнул он в промежутках между ругательствами, обращаясь к своим, вскочившим и схватившимся за оружие, порубежникам.

– Кидай саблю, пан! – строго приказал рыжеусый урядник. – Нам кровь ни к чему.

Пан Войцек, не говоря ни слова, оскалился, поводя острием клинка из стороны в сторону. Шестеро противников... Если бы в чистом поле, а не в тесноте шинка... Да если бы четверо из них не подняли натянутые наполовину луки. Стрелы с граненым наконечником – пригвоздит к стене, сам не вырвешься, не расшатаешь. Да и стрелки, наверняка, мастера своего дела. Не даром со степняками воюют.

– Сдавайся, сдавайся, пан Шпара, – продолжал подзуживать Лехослав, держась на порядочном расстоянии, но все же за спины порубежников решивший не прятаться.

– Не сотней тебе командовать, боров, а дерьмо, через тряпочку процеженное, сосать, – дернул щекой пан Войцек.

– А за эти слова ты мне еще ответ дашь, Шпара! – Лехослав зашипел, даже брызги слюны изо рта полетели.

– Изволь. Хоть сейчас готов. Поединка! – Старинная сабля пана Войцека, доставшаяся от отца, а тому от деда, глянула прямо в лицо пану Рчайке. Неяркие отблески освещающих залу лучин побежали по узорчатому клинку наподобие утренней дымки над озером.

Пан Лехослав молчал. Кусал губы и усы, но ответить не решался.

– Ну, дерьмошник, поединка! – возвысил голос Войцек. – Или тебя при твоих людях за уши оттрепать, трус?

Жорнищанский сотник захрипел горлом (со стороны глянуть – вот-вот удар хватит от злости), вытащил клинок до половины... Потом мотнул головой, словно отказывая самому себе, и бросил саблю обратно в ножны. С силой бросил. Так, что крестовина звякнула об оковку устья.

– Не будет тебе поединка, песья кровь! Не дождешься! – И загремел, обращаясь к своим людям: – А ну, взять их! Да поживее!

Рыжеусый урядник кивнул, шагнул ближе к опрокинутому столу:

– Кидай саблю, вельможный пан. Не вынуждай грех на душу принять. Именем Господа прошу.

Войцек внимательно на него посмотрел. Простое лицо. Из селян, вольных землепашцев, либо из безденежной шляхты. Глаза с хитринкой, но это доброе лукавство. Здоровая деревенская сметка, которая и урожай собрать лучше соседского помогает, да и в сражении не лишняя тоже. Оружия урядник не обнажал, но руку держал так, что саблю мог выхватить в любой миг.

Краем глаза пан Шпара отметил, что ладонь Лексы, прижавшегося спиной к стене, медленно-медленно ползет к рукоятке мочуги.

Эх, прыгнуть бы сейчас вперед! Зацепить клинком хотя бы двоих из четырех лучников, дать время Лексе раскрутить дубину... А там пойдет как по маслу. Уж на конюшню, во всяком случае, прорваться труда не составит.

Только как же тогда Ендрек и пан Юржик, которые пошли наверх рвать зуб?

Услышат? Прибегут?

А если нет?

Годится ли бросать односумов, спасая собственную шкуру?

Бывший богорадовский сотник дернул щекой. Ответ на этот вопрос он знал. И ответ был всегда один, независимо от обстоятельств.

Значит, единственный выход – тянуть время. Можно все-таки добиться поединка с красномордым жорнищанским сотником. Глядишь, тогда и товарищи услышат звон клинков, выглянут поинтересоваться, что да как.

Значит, тянуть время...

Пальцы Лексы сошлись на бугристой рукоятке мочуги. Сжались...

Две стрелы ударили почти одновременно.

Как порубежникам удалось рвануть тетиву до уха, прицелиться и отпустить? Уму непостижимо. Обычный человек и моргнуть не успел бы. Вот уж воистину мастера!

Звучно щелкнули тетивы по кожаным нарукавникам.

С глухим стуком вонзились граненые наконечники.

Охнул Лекса. Застонал сквозь сжатые зубы.

Одна стрела пробила ему ладонь, пригвоздив руку к дубине. Вторая прошла у самой шеи и пришпилила ворот кептаря к стенке. Войцек сразу понял – то был не промах лучника, а просто предупреждение. Не рыпайся, мол, везде достану и что захочу, то и сделаю.

– Бросай саблю, пан, – с нажимом повторил урядник. – А то как бы мы не устали уговаривать.

На луках, только что выстреливших, вновь хищно целились стрелы. Да, выучки военной не занимать-стать.

Пан Войцек почти решился. Господь не выдаст, свинья не съест. Тем паче, кольчуга под жупаном добрая – двойного плетения. Не раз в бою выручала. Прямого удара бронебойной стрелы, конечно, не выдержит, но, если удастся вскользь пропустить, должна защитить. Сперва прыгнуть вправо, закрыться от двоих стрелков урядником, срубить его, а если удастся – и жорнищанского сотника, а там видно будет. Может, без командиров порубежники не захотят в бой ввязываться. Не очень-то много чести в таком бою заслужишь.

В этот миг на полутемной лестнице, ведущей на жилой этаж, появились пан Юржик и медикус Ендрек.

Не одни появились, а в компании того сухопарого, одетого в коричневый мятель и зеленый пелеус старика, что пришел с паном Рчайкой, и двух порубежников.

С первого взгляда стало ясно, что не своей волей в подобном обществе они оказались.

Руки Ендрека были заведены за спину и, судя по развороту плеч, туго скручены в локтях. Но это все безделки! Во рту студиозус держал деревянный чурбачок, закрепленный петлей через затылок.

«Чтоб не кричал, что ли? – подумал пан Шпара. – Так и кляп сгодился бы... Что за обычаи чудн ые в хоровском порубежье?»

Но гораздо больше, чем связанный студиозус, поразил пан Юржик. Шляхтич шагал словно во сне. С людьми иногда такая хворь приключается. Встают с постели среди ночи и, не просыпаясь, начинают бродить, пугая родственников и соседей. Хорошо, если по ровному будет ходить, а то у многих проявлялась тяга то на крышу забраться, то по колодезному срубу погулять. После упадет – ноги переломает, если не шею, не приведи Господь. В Прилужанском королевстве таких путешественников называли лунатиками. Лечили молитвами, постами и отварами трав. Но с чего бы это пану Бутле, никогда раньше повода даже не дававшему заподозрить себя в лунатизме, такое вытворять?

Войцек поискал взглядом глаза студиозуса. Нашел...

Ендрек видел, в каком затруднительном положении оказался их небольшой, чтобы не сказать маленький, отряд. Понимал отчаяние и беспокойство пана Шпары. Но с палкой во рту не то, чтобы объяснить, что к чему, даже подмигнуть не мог. Челюсти и щеки затекли мгновенно, из уголка рта стекает слюна – попробуй-ка сглотни, когда взнуздали словно коня норовистого.

Ничего он не мог поделать.

Не мог рассказать, как в комнату, где он приступил к лечению пана Юржика, вдруг вошел высокий худой старик в странной одежде, мало принятой в Прилужанах. Вот в купеческом квартале Руттердаха он не привлек бы внимания ни на полгрошика.

Ни повернуться, ни спросить, какого лешего приперся, студиозус не мог, поскольку наконец-то утвердил клещи на больном зубе пана Бутли. Перед тем раз десять стальные губки соскальзывали, причиняя шляхтичу лишние страдания. И так больно, м очи нет терпеть, а тут еще железом стучат. Поэтому Ендрек изо всех сил старался думать о скорейшем выздоровлении пан Юржика, о том, как хворь уйдет, покинет распухшую щеку и налитую гноем десну. Так он вылечил некогда самого пана Войцека. Просто, складывая ломаные-переломаные кости, изо всех сил желал им срастись. В итоге страшная, по меркам любого ученого врачевателя, рана зажила за какой-то десяток дней.

Старикан цепким взглядом враз охватил убогую обстановку комнаты, укоризненно покачал головой.

– Ай-яй-яй, юноша, ай-яй-яй, – голос у него был высокий и слегка дребезжащий, как надтреснутый колокольчик. – Значит, Контрамацию нарушаем? Нехорошо. Ай-яй-яй...

Ендрек хотел ответить, что Контрамацию он нарушать никак не может, поскольку чародейством не пользуется, а если и применяет какие-то жалкие крохи магической силы, то неосознанно, в жалких количествах – не больше, чем бабка-ворожка, заговаривающая на покосе порезанную кметем ногу. Но не смог. Попробовал пошевелиться, хотя бы вынуть клещи у пана Юржика изо рта и извиниться перед волшебником – а старик без всякого сомнения был волшебником, скорее всего реестровым чародеем жорнищанской сотни, – и тоже не смог.

А потом он увидел остановившийся, бессмысленный взгляд пана Бутли, который сидел без движения и только со свистом втягивал воздух через распахнутый до предела рот.

Вот тогда ему стало по-настоящему страшно. Так же, как тогда, когда висел, распятый на деревянной раме над гексаграммой в замке пана Адолика Шэраня, когда мазыл Козма из отряда рошиоров Тоадера наклонялся над ним с широким ножом...

А старик прошелся по комнате, брезгливо придерживая полу мятеля, чтоб не зацепиться ненароком за покрытую слоем пыли мебель. Осторожно вынул клещи из рук Ендрека, опустил их на стол.

– Ай-яй-яй... – продолжал он нарочито сокрушаться. – Как нехорошо, юноша. Большую ошибку ты совершил, большую. – Вдруг голос его стал холодным и твердым. – Позволь представиться, реестровый чародей Гудимир, сотни порубежной стражи пана Лехослава Рчайки. Властью, данной мне прилужанской короной, Советом чародеев Выгова и польным гетманом Хорова, я тебя арестовываю, ибо... Да ладно, какое там ослу под хвост «ибо». Колдовать не надо, где ни попадя. Ясно? Ощутил призвание – будь добр в Институциум, в стольный Выгов-град.

Ни ответить, ни пошевелиться Ендрек все еще не мог. Как в кошмарном сне, когда к тебе приближается чудовище, разевает зубастую пасть, а ты ни убежать не в силах, ни даже закричать от ужаса.

А Гудимир тем временем выглянул в коридор:

– Заходите. Вяжите его. С особым тщанием вяжите: паренек – сильный чародей. Только не осознал еще этого.

«Кто сильный? Я? – поразился студиозус. – А какой же тогда силой обладает Мржек, которому моя защита, что плетение паука?»

Вошли двое порубежников. Настороженные, напряженные.

– Да не бойтесь, не бойтесь, не укусит, – хитро подмигнув, подначил их Гудимир. – Я обездвиживающие чары последних сто лет отрабатываю. Никто еще не вырывался. А вы вяжите его. Да так, чтобы ни пальцем, ни рукой двинуть не мог, да чтоб заклинание не произнес, не приведи Господь.

Жорнищане сноровисто, выдавая немалый опыт, скрутили Ендреку локти за спиной, тонкой бечевой обмотали пальцы, которые, как назло, тут же начали невыносимо чесаться. В рот засунули гладко оструганный липовый чурбачок. К нему полагался ремешок с петельками по концам и еще одной петлей сзади – она пришлась как раз на затылок. Один из порубежников вставил в заднюю петельку палочку и закрутил. Похожее приспособление используют конюхи, смиряя самых злых лошадей, если приходит нужда их полечить. Называют его «закруткой» и набрасывают коням на верхнюю губу.

Гудимир оглядел работу подручных. Подергал узлы. Кивнул одобрительно. И тут же к Ендреку вернулась способность двигаться. Правда, единственное, что он смог сделать, это обессиленно опуститься на табурет.

А чародей, не обращая на него внимания, подступил к застывшему пану Юржику. Попытался заглянуть в открытый рот. Выругался неразборчиво под нос, щелкнул пальцами, зажигая в воздухе маленький яркий огонек. Эдакий волшебный светлячок.

– Ай-яй-яй, юноша... Кто же так зубы удаляет? Сперва обезболить десну следует, – Гудимир пошевелил пальцами у щеки Юржика. – Вот так, годится... После можно и приступать. – Чародей ловко подхватил клещи сильными тонкими пальцами, продолжая пояснять свои действия: – Накладываем щипцы. Осторожно, чтоб десну не поранить. И так уже вся иссечена – ай-яй-яй, юноша, ай-яй-яй. Тянем... тянем... Хорошо сидит, зараза... – В голосе волшебника послышалось напряжение. – Есть! Вот он!

Торжественным жестом победителя Гудимир бросил на стол окровавленный, почерневший с одного бока зуб.

– Теперь рану не худо и прижечь. Можно, конечно, огнем, но, я вижу, ты приготовил горелку? Похвально, чувствуется выучка Руттердахской академии. Медицинский факультет, не так ли?

Ендрек слабо кивнул.

– Я так и подумал. Вот и лечил бы, как профессора учат, а он Контрамацию нарушать вздумал, – сварливо заметил волшебник. – Нехорошо!

Он тряхнул пана Бутлю за плечо и приказал, протягивая чарку:

– Пей! Сразу не глотай, полощи рот. А теперь можешь и проглотить – чего зря добро переводить?

Пан Юржик повиновался, явно не соображая, что делает, а просто выполняя распоряжения. Как слабоумный ребенок.

– А теперь – пошли, панове.

Гудимир решительно шагнул через порог.

Старший порубежник – седоусый крепыш с родинкой на правой щеке – крепко взял Ендрека за шиворот тарататки:

– Двигай ногами, парень. Другой раз будешь головой думать.

Второй стражник – остроносый, скуластый – повел под руку пана Бутлю.

Вот такой процессией они и спустились в залу, поспев как раз к сроку, чтобы не дать Меченому броситься в безумную атаку на лучников и совершить тем самым непоправимую ошибку.

– Сдавайся, Шпара! – обрадованно воскликнул пан Лехослав. – Или тебе жизнь товарищей не дорога?

– Против твоего спутника, пан Войцек Шпара, – добавил Гудимир, спускаясь по ступенькам и становясь плечом к плечу с жорнищанским сотником, – могут быть выдвинуты серьезные обвинения. Если хочешь облегчить его участь, сдавайся.

Пан Войцек помедлил, скривился и бросил саблю на пол. Старинный клинок, жалобно зазвенев, отскочил к ногам пана Рчайки. Пан сотник, ухмыльнувшись, придавил его подошвой, оборвав песню честной стали на половине ноты.