Текст книги "Пасынок судьбы"

Автор книги: Владислав Русанов

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
НАВЬЯ

Шорох повторился.

На мгновение страх, недостойный рыцаря, сковал молодого человека. Он глубоко вдохнул. Выдохнул. Открыл глаза.

На краю сундука, предназначенного быть постелью шпильмана, сидела она. Та, чьего появления Годимир опасался, но, как ни странно, в глубине души ждал.

Серый отсвет летних сумерек падал на тонкий профиль, скользил между распушившихся прядей. Водопад блестящих волос укутывал ее фигуру, позволяя, однако, заметить, что сидит гостья не так, как сидел бы человек на сундуке, а на корточках, словно готова в любой миг толкнуться и взлететь. Что-то птичье было в ее позе, в наклоне головы, развороте плеч.

Впервые зеленокожая красотка явилась Годимиру не во сне, а наяву…

Или, быть может, он заснул и видит сон?

Словинец изо всех сил дернул себя за ухо – аж искры из глаз брызнули.

Нет! Какое там сновидение!

Так значит, появление зеленокожей незнакомки не плод больного воображения? Как там Олешек говорил: «Жениться тебе, пан рыцарь, пора…»

Тут Годимир вспомнил виденные однажды острые зубки красавицы – щука обзавидуется.

Рука сама собой вцепилась в рукоять меча, прислоненного в изголовье сундука.

Зеленокожая не сдвинулась с места. Только голову наклонила к другому плечу. Рыцарь точно знал – если она захочет добраться до его горла, то расстояние в полторы сажени помехой не станет, а клинок обнажить он не успеет.

Внезапно незнакомка кивнула, словно прочитала его мысли. Улыбнулась, блеснув клыками.

Годимир положил меч поперек живота и потихоньку, волосок за волоском, принялся тащить лезвие из ножен. Авось удастся обнажить оружие прежде, чем…

– Сталь…

Сперва он не понял, кто произнес это коротенькое слово. Неужели?..

– Сталь. Холодная сталь. Не люблю…

Теперь сомнений не оставалось. Она.

Голосок тоненький, как трель жаворонка поутру, но вместе с тем зловещий, как шипение гадюки в траве.

Рывком Годимир выхватил меч, вцепился двумя руками в эфес. Острие глядело в лицо зеленокожей.

– Испугался? Испугался… – Она вновь улыбнулась. Улыбка была бы очень, ну, очень завлекающей, когда бы не острые клыки. Просто мороз по коже от такого зрелища.

И тем не менее, к лицу ли рыцарю показывать страх?

– Кто испугался? – охрипшим, но, кажется, достаточно твердым голосом проговорил Годимир. – Я не боюсь.

– Зачем тогда сталь?

– А! Так ты боишься меча! – Рыцарь откашлялся.

– Чушь! – Зеленокожая передернула плечами, от чего из покрывала волос выглянуло округлое плечо. – Стали я не боюсь.

– Ты же сказала…

– Я сказала – не люблю…

– Кто ты? – взял быка за рога рыцарь. Неизвестность и так уже порядочно его утомила.

– Я?

– Ты, ты… Вомпер? Суккуб?

– Не знаю, о чем ты… – Она пожала плечами совсем по-девчоночьи.

– Как так – не знаю! Ты не знаешь, кто ты?

– А ты знаешь, кто ты?

Вот только зеленокожей голой красотки, задающей вопросы о смысле бытия, подобно святому отшельнику, здесь и не хватало! Просто ум за разум заходит и все…

– Я – рыцарь! Годимир герба Косой Крест из Чечевичей.

Ну, положим, не рыцарь, но ей-то к чему знать нелицеприятные подробности его жизни?

– Смешной… – Незнакомка сделала порывистое движение шеей и головой. Точь-в-точь хищная птица. – Рыцарь Годимир. Рыцарь Годимир… – Она произнесла его имя так, словно пробовала на вкус. Хвала Господу, только имя, а не жилу на горле.

– Ты зачем пришла?

– Помочь хочу…

– Помочь? Зачем?

– Странный… Смешной… Зачем помогают?

– Тебе это зачем? – довольно грубовато ляпнул Годимир.

Она опять пожала плечами:

– Не знаю. Должно быть, скучно…

– Скучно?

– Ну да. – Зеленокожая улыбнулась, и рыцарь понял, что уже не содрогается всякий раз от вида ее клыков. Все-таки великое дело – привычка. – Сам посуди – четвертая сотня лет…

– Сколько? – охнул Годимир.

– Ну, может, сотней лет больше. Я зарубок не делала…

– Ты бессмертная? – Несмотря на проскользнувшую в голосе заинтересованность, Годимир продолжал крепко сжимать меч. На Господа надейся, а сам не плошай.

– Нет. Не так. Я не живая…

Холодный пот выступил у рыцаря между лопаток. Тут бы знамение Господне сотворить, да не абы как, а трижды, и молитву прочесть при этом, но оружие бросать тоже боязно. Что там писал архиепископ Абдониуш? Годится сталь против вомперов или нужно было в свое время серебряным оружием обзавестись?

– Что ты глаза выпучил, рыцарь Годимир? – Зеленокожая легко соскочила с сундука. Словно по волшебству перенеслась из одного места в другое.

– Не приближайся!

– А ты все-таки боишься, рыцарь Годимир… – Она сделала всего один шаг в его сторону. Оказалось, что волосы ниспадают не до пола, а всего лишь до колена. Когда незнакомка шагнула, то взгляду рыцаря открылось бедро, которое при других обстоятельствах могло бы навести на совершенно иные мысли.

– Не приближайся, – твердо повторил Годимир. – Ты не ответила. Кто ты? Вомпер? Суккуб? Другая нечисть?

– Я не знаю таких слов, – покачала она головой. – А что до нечисти… Сегодня утром я купалась в Щаре. И делаю это, в отличие от вас, людей, каждый день.

– Ты не поняла… – Годимир несколько смутился. – Когда я говорил про нечисть…

– Я все поняла! – Зеленокожая рассмеялась. – Вы, люди, зовете так живых существ, о которых думаете, что их создал не ваш Господь. Правильно?

– Ну да.

– Тогда я – не нечисть. Когда-то я была человеком… Как давно! – Она сморщила носик. – Как видишь, обстоятельства иногда меняют слишком сильно. А еще вы используете слова нелюдь и нежить. Правильно?

– Ну…

– Используете для обозначения таких, как я. Или Мохнопятик.

– Кто?

– Мой помощник. – Она вздернула верхнюю губу, забавно выставив вперед резцы, пошевелила ноздрями, словно принюхиваясь.

Годимир узнал и едва не рассмеялся. Бобер-переросток – или крыса-великан – из недавнего сна.

– А он тоже… тоже не живой?

– Нет. Живой. Просто они живут очень долго. Я отбила его детенышем у горных людоедов. Вылечила, выходила. – Неожиданно рыцарь заметил, что стоит его собеседница, уже почти вплотную упираясь грудью в острие меча.

– Он острый, – тихо проговорил рыцарь, имея в виду клинок.

– Ну и что?

– Ты не боишься порезаться?

– Я боюсь скуки. – Незнакомка легко провела пальцем по поверхности меча. – Жжется. Сталь. Не люблю сталь.

– Я думал: вы не любите серебра.

– Кто – «вы»?

– Вомперы.

– Чудак. Опять это слово. Объясни.

– Вернись, где была.

– Боишься?

– Нет. Просто мне так спокойнее.

Она рассмеялась, словно зазвенел колокольчик. Доверчиво обернулась спиной – вот соблазн ткнуть мечом под лопатку и поглядеть, действительно ли она бессмертна. То есть, не живая. Вернулась на сундук Олешека, но устроилась уже полулежа. Одну ногу согнула в колене, а другую вытянула, как кошка хвост. Нарочито зевнула:

– Так тебя устроит?

– Устроит.

– Тогда рассказывай. Что за вомперы и почему ты меня называешь этим словом?

– Вомперы? Ну, вомперы… Архиепископ Абдониуш относит к ним умерших и оживленных злым чародейством людей. В особенности тех, кто при жизни не чтил заповедей Господа нашего, Пресветлого и Всеблагого… – Краем сознания Годимир отметил, что упоминание Господа никак не подействовало на гостью. Это само по себе уже противоречило дальнейшим выкладкам почтенного архиепископа, который писал о необходимости борьбы с нечистью посредством молитв, знамения и святой воды. Поэтому он откашлялся и продолжил: – А вот магистр Родрик из Мариенберга упоминает, что днем вомперы лежат в могилах, ибо страх как боятся солнечных лучей, зато ночью выбираются на свободу и пьют кровь людей. Также, по многочисленным свидетельствам записал магистр Родрик, что вомперы отличаются неумеренным любострастием и, очаровывая людей, к противоестественному соитию их побуждают. Те из них, что к мужчинам приходят, именуются суккубами, а к женщинам – инкубами. После совокупления же с суккубом либо инкубом, человек становится бледен и задумчив, ни о чем ином более помышлять не может, ждет не дождется новой встречи с искусителем, а после и вовсе сгорает, тает, словно свеча.

Рыцарь повторял строки, прочитанные в толстом фолианте, прикованном цепью к дубовому столу в книгохранилище Хороброва, наизусть, даже не задумываясь. Ведь «Монстериум» он вызубрил на память. Ночью растолкай и спроси – расскажет.

Зеленокожая рассмеялась. Томно потянулась, провела кончиком языка по верхней губе:

– Значит, говоришь, вомперы совокупляются с людьми неумеренно? Очень интересно… Стоит подумать… Так вот чего ты испугался, рыцарь Годимир?

– Не правда! Не испугался я!

– Значит, готов к противоестественному соитию?

– Нет, ну…

– Или не готов? Ладно, не морщись так и опусти меч – вон как вцепился. Пальцы после болеть будут. На твою радость или горе, я – не вомпер. И ничего общего с ними не имею. Я – навья[37]37
  Навья – мертвец, покойник, усопший, умерший (старорус.).


[Закрыть]. Кровь не пью. Какая гадость… – Она брезгливо сморщилась. – Это же надо только додуматься – пить кровь. Горячая, липкая…

– Не пьешь, а знаешь, что липкая, – покачал головой Годимир.

– Не пью – не значит, что никогда не проливала, – отрезала зеленокожая. На краткий миг черты ее лица стали жесткими и даже жестокими. Годимир тут же поверил – да, проливала, и мысленно посочувствовал ее врагам.

– Говорят, вомперу кровь нужна, чтобы поддерживать подобие жизни в неживом теле, – проговорил он неуверенно. Его несокрушимое убеждение в правоте составителей книг о чудовищах и монстрах начало давать трещины, как весенний лед. Того и гляди, на куски разлетится.

– А совокупления? – усмехнулась навья.

– Не знаю, честно, – признался рыцарь. – Может, просто, чтобы смущать и сбивать с пути истинного?

– С трудом верится.

– Тогда не знаю.

– Ладно, встречу вомпера, спрошу обязательно. – Она опять рассмеялась, запрокинув голову. Мелькнула и вновь скрылась под завесой локонов маленькая девичья грудь. – Но тебя я успокою, рыцарь Годимир. Я питаюсь. Но питаюсь чувствами. Вот так вот поддерживаю подобие жизни в неживом теле.

«Неживом? – подумал Годимир. – Многие живые панны полжизни отдали бы за такое тело. Почему я раньше не слышал о навьях? Или они только в Заречье встречаются? Или только у Запретных гор? Вот ведь наваждение… Так и тянет проверить – живая или вправду мертвец ходячий?»

– Как это – «чувствами»? – спросил он. Просто для того, чтобы что-нибудь спросить. Уж очень затягивалось молчание, очень красноречиво взгляд зеленокожей проникал под жак и рубаху.

– А очень просто. Человек боится – я чую. Напитываюсь, силу получаю. Он ненавидит, я тоже забираю. Во сне могу прийти. Ты меня дважды накормил. Хорошо. Ты – настоящий. Чувства сильные, без притворства… Спасибо.

– Да не за что, – растерялся Годимир. – Я и не думал…

– Ты не думал. Ты злился. На короля Желеслава. На себя. На весь мир. Мохнопятик почувствовал. Привел меня.

Рыцарь кивнул:

– Ясно. Так это вы шли за нами?

– Мохнопятик. Я пришла позже, к переправе.

– Ясно. А кто он, Мохнопятик этот?

– Зверь. Только смышленый очень. Их мало осталось. В горах и предгорьях.

– А где он сейчас? – неожиданно для себя Годимир заметил, что больше не держит меч острием вперед, а упер его в пол, играя пальцами на шарообразном навершии.

– Бродит. Вокруг городка… Как его?

– Ошмяны.

– Вокруг Ошмян. По лесу. Мы здесь редко бываем, вот он и рыщет. Вдруг волколака встретит?

– Волколака?

– Да. В этом королевстве еще встречаются. За Щарой их больше нет… – Навья оскалила зубы. – Не люблю волколаков.

– Что ты с ними делаешь?

– Не скажу! – Зеленокожая высунула язык, оскалилась. – Но какое-то время мне бывает не скучно.

Годимир помолчал, соглашаясь. Потом сказал:

– Я убивал волколаков.

Навья села на сундуке, свесив ноги. Оперлась локтями о колени. Проговорила:

– Я слышала твой рассказ.

– Весь?! – задохнулся Годимир.

– Почти. Я висела за окном на плюще. Пить чувства твоего спутника не так приятно. Он – не настоящий. Задумайся.

– Как это – «не настоящий»?

– Он только кажется искренним, но почти все время притворяется.

– Как же так? – Рыцарь схватился бы за голову, но эфес меча в ладонях напомнил, кто он есть такой. – Он мой друг, – с нажимом произнес Годимир. – Он хочет мне помочь.

– Пускай, – легко согласилась гостья. – Давай я тебе помогу.

– Как?

– Это моя забота. – Навья сделала два быстрых шага вперед, коснулась запястья Годимира пальцем.

На удивление, ее прикосновение не было противным. Никакого мертвецкого холода. Обычная гладкая, слегка прохладная кожа. Даже приятно.

– Что я буду должен? – сглотнув, вновь охрипшим голосом произнес рыцарь.

– Должен? Должен… Должен. – Удивительное свойство – катать слова на языке, словно орехи. – Сочтемся как-нибудь. Помнишь, я говорила, что поглощаю чувства?

– Помню.

– Так вот. Страх – это хлеб. Ненависть – мясо. Любовь – вино… Думай сам. До встречи.

Как же быстро она двигалась!

Только что стояла вплотную к Годимиру и вот уже стоит у окна. Собственно, и окном называть эту дырку в стене нельзя. Бойница на уровне лица среднего мужчины. Две на две пяди – ход для котов, человек не пролезет…

Навья коснулась подоконника тонкими пальцами. Улыбнулась напоследок, блеснув в сгустившемся сумраке – огня зажечь словинец не подумал – зубами. Оттолкнулась. Впорхнула в оконный проем, подобно птице. На миг мелькнули ягодицы, икры, пятки…

И все.

Будто бы и не было никого.

Годимир недоуменно глядел на меч, на сундук напротив, на окно.

Может быть, привиделось?

Да нет. Не может такого быть!

Кожа запястья еще хранила память о прикосновении. Перед глазами, как наяву, стояла гибкая фигурка, зеленоватая кожа, длиннющие волосы.

Чудо как хороша. Хоть и нежить.

Как это она сказала? Любовь – это вино…

Любовь…

Дверь распахнулась.

– Ты чего это в темноте сидишь? – весело воскликнул Олешек. – Или спишь уже?

Интересно, наигранность в его словах почудилась Годимиру после замечания навьи или он сам научился различать оттенки речи шпильмана?

– Заснешь тут… – буркнул рыцарь.

– Значит, страдаешь в гордом одиночестве. – Олешек безошибочно, даром, что темнота сгустилась окончательно, нащупал плошку с маслом – она стояла на полу, в изголовье его сундука. Щелкнул кресалом. Еще раз… С третьего раза затлел трут. Шпильман раздул красный, едва заметный огонек и зажег каганец.

– Во! А меч зачем вытащил? – удивленно округлил глаза Олешек, разглядев наконец-то Годимира.

– Значит, надо было, – довольно невежливо ответил словинец.

– Что это ты злой такой, а?

– Не «акай». Знаешь, кого я видел?

– Не знаю! – беспечно перебил рыцаря Олешек. – Зато я, знаешь, кого встретил?

– Кого? – нахмурился Годимир, не зная – злиться ему или не обращать внимания на выходки музыканта.

– Пархима!

– Быть того не может! Его ведь убили.

– Так это Пархима, у которого внуки, убили. А я нашего видел. С которым мы на телеге ехали.

Годимир крякнул:

– Вот я бы с ним поговорил. Все бы повыспросил. И почему он сбежал, и откуда рубашка, кровью измазанная, и с какой такой радости товар бросил?

– Ага! Спросишь ты его! – ухмыльнулся шпильман. – Если поймаешь. Я хотел догнать, да куда там! В толпу угрем нырнул – поминай как звали.

– А точно он? Может, спутал?

– Да нет. Не мог я перепутать. Не слепой. Бородка его. И кучма наполовину облезлая, и киптарь… Все сходится. Он это. Пархим.

– Так что ж ты не окликнул его? Позвал бы…

Олешек окинул рыцаря укоризненным взглядом. Вздохнул. Молча установил цистру в углу. Пошатал, убедившись, что сам по себе инструмент не упадет. Скинул сапоги и улегся на сундук. Глядя в потолок, проговорил рассудительно:

– Вот смотрю я на тебя, пан рыцарь, смотрю и думаю – ты уже вырос или ребенком остался?

– Что? – опешил словинец. – Ты к чему это?

– Да если бы я его окликнул, он бы втрое шустрее смылся. Тех, с кем дружбу водить хотят и на оклики отзываются, на дороге не бросают не попрощавшись. Хитрый он мужик. Ушлый. Точно что-то замыслил…

– Узнать бы – что.

– Узнать-то можно. – Олешек почесал нос. Подумал. Почесал бровь. – А зачем?

– Ну, не знаю…

– То-то и оно, рыцарь Годимир. То-то и оно. Коли не знаешь зачем, нечего и время убивать на пустое дело. Тебе вон о своей беде заботиться надо.

– Верно, – не мог не согласиться Годимир. – Ну, а что обо мне в замке говорят? Ты-то послушал, я надеюсь?

– Я-то послушал… Кстати, не «нукай», терпеть не могу. Сколько можно просить?

– Ладно, не буду. – Словинец нетерпеливо тряхнул чубом. – Так что про меня говорят?

– А ничего не говорят.

– Как так?!

– Да уж так. Все только и толкуют, что о предстоящем турнире и о том, как схватятся пан Тишило и пан Стойгнев. Про полещука тут многие наслышаны – он у моста над проезжающими рыцарями здорово покуражился. Кое-кто из молодых даже ехать не решился, прослышав о нашем бело-красном пане. А иные в обход добирались – ниже по течению Щару вброд переходили. Говорят, пару коней потеряли. Камни скользкие, нога соскакивает, и хрясь! А пан Стойгнев тоже боец прославленный. Одних лишь походов за Усожу на его счету до десятка. И с Загорьем воевал, и новые земли в левобережье Горыни отвоевывал. Один оруженосец клятвенно клялся, что пан Ланцюг за один раз с тремя горными людоедами справляется. Порубит в мелкую капусту и даже не вспотеет…

– Ну да! – с ехидцей пробормотал Годимир. – Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит.

– Я за что купил, за то продаю! – рассмеялся Олешек. – Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно.

– Ладно, дальше что?

– Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных.

– А про меня, значит, ничего?

– Ничегошеньки. Хочешь, знамение сотворю?

– Не хочу.

– Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы – грех божиться, Господа всуе поминать. – Олешек сладко зевнул. – Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую.

Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава.

– А меня ты и не спросишь, что приключилось? – обиженно проговорил Годимир.

– А что с тобой могло приключиться? – беззаботно ответил шпильман. – Ты же не уходил никуда.

– Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!

– Каких же? – удивленно воскликнул Олешек. – Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал – она на людях почти не показывается…

– Да какая королевна! – с жаром воскликнул рыцарь. – Навья!

– Чего?

– Не чего, а кто!

– Ну, кто?

– Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».

– Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?

– Помнишь, я тебе сон пересказывал?

– Помню. Отчего же не помнить?

– Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…

Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал – все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.

Завершив повествование ярким описанием исчезновения зеленокожей в окне, Годимир перевел дух. Эх, хлебнуть бы сейчас чего-нибудь, чтобы горло промочить. Хорошо бы пива…

Олешек молчал, словно пришибленный. Да еще бы! Его новости, пусть даже с мимолетным видением хитреца Пархима, ни в какое сравнение не шли с рассказом словинца.

Наконец он пришел в себя, аккуратно сложил зипун, подпер подбородок кулаком:

– А скажи-ка, Годимир, пани Марлена из Стрешина красивая?

– Конечно! – горячо воскликнул рыцарь, но потом добавил менее уверенным тоном. – Кажется… Похоже, да.

– Так «конечно» или «похоже да»? – ядовито осведомился шпильман.

– Красивая. Как же иначе?

– Эх, пан рыцарь, быстро же ты ее забыл!

– С чего ты взял! – Годимир сжал кулаки. – Я не забывал!

– Видел бы ты, как у тебя глаза горели, когда ты прелести этой зеленокожей… Как ты говоришь? Навьи? Так вот – когда ты навью описывал, разве что слюни не пускал.

– Неправда! – Рыцарь стукнул кулаком по колену. К счастью для Олешека, по своему колену. – Я не забывал пани Марлену! Я помню ее. Вот – шарф ее цветов. – Он коснулся пальцами уже изрядно засаленной полоски ткани – на зеленом поле золотистые листочки канюшины.

– Ее цветов? Или цветов воеводы Стрешинского?

– Я пани служу! Как долг рыцарский меня обязывает! А не воеводе! Я даже стихи ей посвящал!

– Неужели?

– Не веришь? Слушай!

Годимир прикрыл глаза, чтобы пляшущее пламя каганца и хитрая ухмылка певца не отвлекали и не сбивали с мысли, и прочитал по памяти:

 
– На верность присягну тебе,
Смиренно преклонив колена.
Ты мне, прекрасная Марлена,
Заря в нерадостной судьбе.
 
 
Я быть навязчивым не смею,
Лишь скромно милости прошу —
С тобою быть, пока дышу,
Служить тебе, как разумею.
 
 
Хотел бы пани я служить,
Иного счастья не желаю.
Но неудачником прослыть
Судьба наворожила злая.
А если так, придется жить
Вдали, тоской изнемогая.
 

– О-о-о… – протянул Олешек, едва отзвучала последняя строчка. – Думал, ты никогда мне своих стихов не прочтешь.

– Так это ты нарочно меня раззадорил? – возмутился Годимир. – Теперь издеваться начнешь?

– Нет. Почему же? – Олешек говорил неспешно и рассудительно. Просто удивительно, как он умудрялся быстро переходить от веселья к серьезности. – Пан действительно понимает толк в поэзии. Была бы у меня шапка, снял бы. Честное слово. Думаю, не всякий соловинецкий рыцарь сможет вообще отличить балладу от канцоны или катрен от триолета… А тут сонет. Да еще сложного рисунка, какой предпочитают исключительно поэты из Загорья. Если бы еще не глагольные рифмы…

– Какие, какие? – Годимир глянул с подозрением – не издевается ли? С него станется.

– Да твои вот эти: «прошу – дышу», «смею – разумею».

– А что, нельзя?

– Почему? Можно. Только осторожно. – Шпильман снова оскалился непонятной улыбочкой. А непонятная – значит, сомнительная. – Слишком часто нельзя. Подряд нежелательно… Как у тебя – в одном катрене.

– Выходит, плохо? – насупился Годимир.

– И вовсе даже не плохо, – поспешил заверить его Олешек. – По крайней мере, мне понравилось. Пани-то хоть оценила?

– Ну… – Рыцарь пожал плечами.

– Наверное, оценила, раз шарфик подарила. От иной и того не дождешься, сколько песнями не досаждай. А воевода оценил?

Годимир махнул рукой – не спрашивай, мол. Улегся, отвернувшись к стене.

– Давай спать, Олешек. Завтра день нелегкий предстоит.

– Давай, – не стал возражать шпильман. Дунул на огонек и уже в полной темноте добавил вполголоса: – Если воеводе не понравилось, значит, точно хороший стих. Проверено, знаешь ли, не один раз…

Рыцарь хотел ответить, что музыкант выбрал не самый лучший способ для подтверждения красоты своих стихотворений, но как-то не подобрал нужных слов, а потом и рот открывать стало лень. Он провалился в глубокий, впервые по-настоящему спокойный после ясевой корчмы, сон.