Текст книги "Всё предусмотреть (СИ)"

Автор книги: Владимир Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Смотрелось неплохо.

Подозрительная чернота больше не проглядывала. Вова отошёл подальше, а затем двинулся прямо, изображая грибника, который хочет что-то найти. Он не знал, как всё будет выглядеть днём, поэтому намеренно шарил по канаве взглядом. Увиденное не понравилось.

Осень была ранняя, зелёная, и слишком многое бросалось в глаза. Ещё бы недельку, пару хороших дождей и листопадов, чтобы всё взмокло, перемешалось, сцепилось и начало перегнивать... а это.... это слишком искусственно, видна нарочитость. Но не перекапывать же, верно? Вова потянулся в карман за светом, и сразу почудилось, что он похоронил труп вместе с собственным телефоном и нужно срочно раскапывать, проверять. Дёрнулся не чтобы разрыть, а так – унять порыв – и опомнился. Отвесил мысленную оплеуху.

Стало стыдно из-за того, как Вова обставил похороны мертвеца. Тот действовал прямо, напористо, а в ответ получил сотню ужимок, приседаний и оглядываний. Особенно ужасал веник в лесу – он намекал, что прятки были продуманы до мелочей, до ненормальной гладкости. Вся преступная шершавость оказалась вылизана и удалена. Вот отчего было стыдно. Нужно было плюнуть, взять лопату, выкопать, положить, закопать – всё. А тут мельтешение, будто тот, кто остался жив, был намного ценнее того, кто умер. Муравьиная суета заставила почувствовать себя маленьким, униженным, боящимся наказания. Но не хотелось не столько в тюрьму – про неё не думают первой – в первую очередь не хотелось отлучаться от быта, дивана, не хотелось дисциплин, усилий, кабинетов, опросов и предъявления документов. Не хотелось объясняться с матерью, выключенного компьютера и потери навсегда недочитанных книг. И то, что желание простого покоя перевесило чью-то жизнь, стыдило вдвойне. Самого убитого было ничуточки не жаль, но бесконечно жаль было себя – опять же, не из-за ситуации, а из-за того, что Вова к ней оказался не готов. Зачем-то стал изворачиваться, думать. Не смог ответить на целое целым.

Вова выкатил телегу на дорогу и решал – тащить её обратно в садоводство или спрятать тут. Близилось утро, какой-нибудь труженик мог заметить его.

Нет, опять предосторожность. У сентября тёмное утро.

Вова положил в телегу клеенку, затем инструменты, затем мусор, опять клеёнку и покатил в садоводство.

До дома он добрался без происшествий.

Вова встал не сам, разбудили. Мать, приехавшая к полудню, распахнула дверь в комнату:

– Вставай, помогать будешь.

Наверняка подумала, что он опять заспал из-за компьютера.

Женщина выгружала на стол банки с едой. Вот баночка с гуляшом, вот с тёртой облепихой, пюре, баночка супа. Стекляшки звякали, стукались друг о друга, борщ самоубийственно бросался на стенку, надеясь прорваться к одинокой картошке. Привычные баночки показались Вове египетским ритуалом, выуживанием забальзамированных органов покойника. Он прямо, без всякой украдки, взглянул на мать – поняла ли, почувствовала – но немолодая уже женщина, поджав губы, сосредоточено выгружала провизию на стол. Закончив, она сказала:

– Завтракай и на огород.

Она всегда так говорила, и Вова всегда подчинялся. Он знал, что после будет копать, носить, подавать, пересаживать, в общем, делать несложную садовую работу, без которой вот-вот состарившаяся женщина точно не справилась бы. Затем, часам к пяти, она обязательно бросит что-нибудь недоделанное и, глядя на сына, сердечно скажет: 'Спасибо, без тебя бы я ничего не успела'. И это 'спасибо', и эта работа приглушала очевидную несправедливость: женщина всё ещё работала, а её сын нет.

Поверх забора поглядывал дядя Толя. Офицер неумно казармичал, спрашивал то, что и так было понятно, не забывая легонько подтрунивать над Вовой. Поначалу тот думал, что опять начнётся поучительный разговор, а затем военный спросит о шуме ночью, но тот только лысо, по-армейски шутил. Зато мать, когда нашла отпиленные грабли, устроила небольшой допрос. Вова с удивлением смотрел на чистый срез, будто по нему его могли уличить самом в главном. 'Сломались. Отпилил, чтобы новые сделать', – не сразу ответил он. Грабли понадобились, чтобы прорыхлить высокую гряду с кабачками. Когда Вова запрыгивал в неё, опёршись на вкопанную дверь, та скрипнула, будто всё ещё служила людям привычным способом.

– Подстриги бороду, – сказала мать за обедом.

Вова выковыривал из банки картошечный мозг и твёрдо ответил:

– Нет.

Когда мать уехала, Вова уселся на ступеньки крыльца. Ночью они били труп. Правая нога, которая ещё вчера прыгнула на человека, вела себя покорно и немного пристыжено. Причина спокойствия была понятна. Как только Вова придумал про веник, топор, отпиленные грабли, телегу, два куска плёнки и мешки с мусором, соединив столь разные вещи воедино, то понял, что его никто никогда не найдёт.

Он спрятал человека. Затем спрятался сам.

Местный, неместный, случайный или постоянный – всё это было игрой в додумки. Главное уже свершилось. Одежда была постирана и высохла. Старая обувь сожжена и выкинута. Можно было просчитать все варианты, дать волю всем русским глаголам.

История могла пойти по детективному следу: Вова упредил все мелочи, додумавшись даже до веника в лесу, но просмотрел что-то очевидное. Может быть прямо сейчас, вон в той кучке непросмотренных листьев, лежит что-то изобличающее. Или какая-нибудь бабка всё подсмотрела из-за нестиранной занавески, сразу набрала номер, но там не приняли всерьёз, за что ещё покаются, когда выяснится, что в искомом районе пропал человек. И тогда все его великие предосторожности превратятся в пот. А ещё Вова мог заняться намёками, лениво подрассказать о случившемся собутыльнику, а может подбросить мыслишку дяде Толе, чтобы он тоже задрожал напоследок... Или написать о случившемся так, как оно есть, бесхитростно доверяясь мистификации, которую так любят люди, жизнь которых скучна.

Второй вариант оставался экзистенциальным: нужно было мучительно заламывать сознание, напиться и, широко расставив трясущиеся руки, хрипеть на отражение в бочке. Пару раз сходить на могилку (первый – случайно, под предлогом грибов), затем пойти и признаться, сесть на предложенный стул с отстранённым в себя взглядом, случайно раскрыв ту человеческую исключительность, которая полагает, что только с ней на всём белом свете могло произойти нечто невероятное. И там кивнут, там запишут, усядутся в машину и поедут. Вова покажет места, где нашёл первую сыроежку.

Последняя возможность была мистической. Чтобы ворона села на штакетину и немигающе смотрела черничным глазом; чтобы, встав поутру, увидеть, что кто-то копался в огороде, разбросав высокую кабачковую грядку; страшно привидятся сны, в которых правая нога будет жить отдельно от тела; а потом, ночью, в дверь громко постучат – постучат так, когда призывают к ответу. Прижавшись к холодному дереву, Вова услышит, как оно гулко задрожит от вопроса: 'Дружище, подскажи дорогу на озеро?'.

Всё было предсказуемо. И оттого не волновало.

Никто никого не искал и через два, и через три дня. На сутки затянул мелкий дождь, который замыл все следы и запахи. Он посбивал листья, и шаги теперь хрустели, тёрлись, ломались. В воздухе перестало пахнуть истлевшей тряпкой. Началась настоящая осень.

– Приди, помоги мне тут! – голос дяди Толи перелетел два забора.

Правая нога дёрнулась и замерла. Вова с удивлением посмотрел на ногу, которая будто бы вспомнила, что её ещё называют конечностью. Она больше не дрожала. Зато дрожало что-то другое. Невысказанное, хмельное. Непонятное.

– Ты услышал!? – вежливое слово скрывало невежливый вопрос.

– Дядь Толь, – ответил Вова, – вы как-нибудь сами там, хорошо? Я занят.

Мужик неожиданно согласился:

– Да какие вопросы. Мне просто малину одному неудобно подвязывать. Ломается.

В ответ Вова оглядел себя. Он был всё тот же: борода да худоба. Оказывается, в них не было трагедии. Просто требовалось чуть-чуть решительности. Нужно было опасаться не вполне нормального дядю Толю, а себя, какого-то врождённого инстинкта подавленности, склонённости перед вождём, командиром, главным. Это вдруг стало настолько очевидным, что Вова ещё долго смотрел на дядю Толю, пока не согнул его за малиной. Но вместе с маленькой победой внутри обнаружился ещё меньший изъян, занозка, коловшая каждый вздох.

Человека он убил не от храбрости.

Вова сделал это из трусости, побоявшись, что тот может достать что-то из кармана. И закопал он его из трусости. Чтобы труп не утащил на дно, в тюрьму. И каждую мелочь упредил тоже от трусости. Вот что кололо – было неприлично прятать труп со всеми предосторожностями: с вениками, этими отпиленными граблями, мешками... будто вправду случилось нечто такое, что мир на уши поставит. И Вова предпочёл мир не тревожить, осторожно замести улику под ковёр из опавшей листвы. Он ни капли не переживал из-за отнятия жизни, из-за быстроты случившегося, из-за своей реакции, которая, в общем-то, была не совсем здоровой – холодной, без эмоций. Вова вспомнил, что только раз заглянул трупу в лицо – тогда, когда переживал о телеге. Даже об имени его не подумал. Ему было всё равно. Он не хотел убивать – убила нога, зачем-то шагнувшая вперёд.

Пугало другое.

Пугало то, как рука сразу (горло даже не успело сглотнуть слюну) потянулась к клавише на крыльце. Или как он прыгал на могиле, утаптывая её. Как срезал сапёрной лопаткой отпечатавшиеся следы. Как заранее отпиленными граблями – ведь длинная ручка такая неудобная – нагрёб в березняке листвы. Это была дьявольская изворотливость. Мишура, серпантин. Вроде бы главным было само убийство, сам акт отнятия жизни, но Вова сделал главным акт его сокрытия, который всё равно не был целым, а распадался на ворох мелких приготовлений. Это рождало особое чувство стыда... стыда не за случившееся, а за содеянное сверх меры: за мельтешение, за глубину включившейся мысли, за излишнее волнение о своём будущем, за исключение всякой неожиданности и за опреснение того, от чего должна холодеть кровь. Превращение живого в мёртвое – вот важность, о которой стоило думать, а он думал о том, как спрятать, скрыть, убрать. Обстоятельность, с которой он взял топор, чтобы рубить корни, указывала на настоящее, единственно важное преступление. Убийство вышло ненамеренным, вопреки усилиям, а катафалк с похоронами – от ума, от прочитанной литературы и вмиг проявившейся въедливости. В его действиях не было непродуманности, случайности, хаоса. В них был расчёт, и он коснулся всего, даже веника для листвы. Живое, неподотчётное, древнее каиново ремесло стало выхолощенной предпринимательской схемой.

То, что бурлило внутри, оказалось простой неудовлетворённостью.

Вова задумчиво рассматривал место, где несколько дней назад выдерга погнула человеческий гвоздь. Тело рухнуло в прилегающую к дому и потому давно заросшую клумбу. В неё нападало ещё больше листьев, и Вова машинально, всего лишь желая ощутить пружинистую мягкость, пошевелил их правой ногой. Её опять дёрнуло. В разворошённой листве показалось чёрное ребро телефона. Вова вытолкал его на дорожку, и с мгновение недоумённо рассматривал большой плоский прямоугольник. 'Дай я тебя щёлкну', – пронеслось в голове; затем там же появилась злобандитская рука, тянущаяся в карман и то, что после в этом кармане ничего не обнаружилось; а ещё припомнилась простая звонилка, которую парень выбросил за пределами садоводства.

Значит, у него была вторая. Хорошая, с камерой.

Телефон на похвалу не ответил. Лежал мокрый, гладенький, маскируясь под гальку.

Получается, сбылся первый вариант. Тот, который об улике.

Это радовало. Не хотелось ни напиваться, ни встречаться с мертвецом.

Засунув руки в карманы, Вова молча изучал телефон. Тот отвечал взаимностью – видимо, был изначально выключен. В голове вновь завертелись мысли, захотелось оглянуться и удостовериться, но Вова не стал этого делать. Он легонько поддел телефон, и тот кувыркнулся по земле. Гнать телефон подобно мячу было неудобно, требовалось шоркать подошвой, и за Вовой, пока он шёл к горке, оставались короткие чёрные полосы. Взобравшись на горку, Вова покосился на свой дом, затем оглядел озеро и окружающие его кусты.

Было тепло, к выходным народа на даче прибавилось. Издалека летела понятная музыка. Пахло. Не вынимая рук, Вова установил телефон на небольшой кочке, разбежался и, наконец-то освободив карманы, несильно приложился к снаряду. Тот полетел криво и низко, сразу вломившись в прибрежные кусты. Там хрустнуло и затихло.

Вова повернулся и пошёл домой. Он наконец-то понял.

Всё предусмотреть – это и есть преступление.

[Наверх]