355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Востоков » Ошибка резидента (кн.2) » Текст книги (страница 7)
Ошибка резидента (кн.2)
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:42

Текст книги "Ошибка резидента (кн.2)"


Автор книги: Владимир Востоков


Соавторы: Олег Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Наконец Виктор Андреевич сказал, когда они пришли в переднюю:

– Пожалуй, пора и честь знать.

– Подождите, мы сейчас, – попросила Светлана, и подруги оставили его одного: Светлане нужно было взять кое-что из вещей, хранящихся в кабинете Николая Николаевича.


Виктор Андреевич моментально преобразился. От солидной неторопливости, округлости жестов не осталось и следа. Он шагнул к столику, где лежали оставленные Галей ключи, вынул из кармана тяжелый, как хоккейная шайба, кусок серого пластилина и быстро, один за другим, сделал на нем оттиски двух ключей – каждый ключ с двух сторон…

Прощаясь с Галей, Виктор Андреевич сказал:

– А насчет племянника моего вы подумайте. Вдруг понравится.

– Чего же думать? Приедет – познакомьте, – снова ответила за подругу Светлана.

– Непременно.

По дороге к дому Светланы в машине Виктор Андреевич мягко напомнил о своей просьбе относительно перстня:

– Вы сумеете выкроить время, чтобы не очень оттягивать? Бедствует человек.

– О чем речь, Виктор Андреевич? – Светлана говорила на этот раз вполне серьезно. – Мы вам так обязаны…

Они не оттягивали. Во время обеденного перерыва Галя зашла к Светлане в универмаг, и они отправились в магазин «Ювелирторга» – единственный в городе, где у граждан покупают драгоценности.

Оценщик, старик в потертом черном пиджаке и не первой свежести белой рубахе, с плохо повязанным галстуком, сунул себе в глаз окуляр, какими пользуются в часовых мастерских, посмотрел камень, повертел перстень в пальцах и сказал:

– Вам дадут около двух тысяч. Только за камень, не считая платины.

– Спасибо, – поблагодарила Светлана и дернула Галю за рукав шубы. Они покинули магазин.

Когда вышли, Светлана сказала:

– Я думала, это серебро.

– Нет, платина. Это сразу видно.

– Жалко сдавать.

– Да, камень очень хороший. – Галя вздохнула. – А он думает получить всего семьсот?

– Ему столько нужно.

– Странно.

– Ты хочешь сказать, Виктор Андреевич знает этой штучке настоящую цену?

– Он же не маленький, а здесь и ребенку ясно. Что-то я не понимаю… Для чего? Может, он нас испытывает? – спросила Галя.

– А черт его разберет. Мужик ничего, во всяком случае, не сквалыга, а что еще мы про него знаем?

Они свернули в переулок, ведущий к универмагу, немного прошли молча.

– Тебе очень нравится? – спросила Светлана.

Галя кивнула.

– Тогда нечего рассуждать. Возьми себе.

– Откуда у меня такие деньги?

– Отец даст.

– Не могу я у него столько просить… Вот если бы мамочка моя…

– Лешка говорит: если бы у быка было вымя, он бы был коровой.

– Ты не поняла… Я думаю, может, матери предложить? Она разбирается.

Светлана до этих пор никак не выдавала своего раздражения, но тут не выдержала:

– Эх, мямля ты! Была бы у меня хоть какая-то возможность, я бы не упустила.

Галя пожала плечами.

– Но что же делать?.. Придется сдать…

Светлана протянула Гале перстень.

– У меня рука не поднимется. Лучше уж предложи мамочке.

Галя взяла перстень, хотела положить в сумку, но Светлана сказала:

– Надень на палец, а то потеряешь.

Галя сняла перчатки, попробовала на один палец, на другой.

– Видишь, он мне и велик.

Светлана засмеялась:

– А ты надень на большой. Введешь новую моду.

Серьезный разговор выродился в пустую болтовню, и, подойдя к универмагу, они почти позабыли, по какому немаловажному поводу он начался.

А вскоре приехала Ольга Михайловна. Галя показала маме перстень, сочинив при этом благовидную историю, будто у одной из ее сокурсниц тяжело заболели родители, срочно нужны деньги для лечения.

Разглядев хорошенько перстень, Ольга Михайловна спросила:

– Сколько он стоит?

– Я показывала оценщику. Больше двух тысяч.

– А она просит семьсот?

– Да.

– Дурочка. Хорошо, я возьму, но отдай ей девятьсот.

Ольга Михайловна в тот же день сняла со сберкнижки девятьсот рублей.

Вечером Светлана вручила семьсот рублей Виктору Андреевичу, который остался очень доволен.

ГЛАВА 11
Исповедь наемного убийцы

Курортный городок Гштаад постепенно засыпало снегом. Шла та единственная пора года, когда местных жителей здесь бывает больше, чем приезжих, тогда как во все другие сезоны число отдыхающих значительно превышает число гштаадцев.

Михаил и Брокман вели размеренный образ жизни. Вставали со светом, то есть в девятом часу, мылись, брились, завтракали, гуляли (однажды на прогулке Михаил незаметно сфотографировал Брокмана), обедали, играли в карты по маленькой, ужинали и ложились спать. На людях они говорили между собой по-немецки, а когда оставались одни – только по-русски. Брокман обладал достаточным запасом слов, потому что, как он рассказал, ему приходилось регулярно общаться с выходцами из России, да и как-никак его родным языком был все же русский, он пользовался им до десятилетнего возраста, пока жива была мать. В его выговоре слышался южнорусский акцент, но это ничего не портило.

Специальных лекций о нравах и быте в Советском Союзе Михаил Брокману не читал. Они устраивали, так сказать, вечера типа «спрашивай – отвечаем». У Брокмана имелся заготовленный заранее вопросник, составленный, по всей вероятности. Монахом. Михаил отвечал на эти вопросы.

Пили они мало, но раз в неделю посещали очень дорогой ресторан, расположенный на одной из вершин, окружающих Гштаад. Это был большой, рубленный из толстых бревен дом, где внутри, в центральном зале, горел, потрескивая сухими поленьями, камин, где ветчину развозили по столикам на горячей жаровне, в которой краснели крупные угли, и официант откидывал медово лоснящуюся шкуру с окорока, как плащ, и клал на тарелку тонко нарезанные душистые ломти нежнейшего розового мяса. Поднимались в ресторан и спускались вниз в обтекаемых кабинах подвесной дороги, за что брали тоже довольно дорого.

Прислушиваясь к себе, Михаил обнаруживал, что недавняя твердая решимость поквитаться с Брокманом за отца словно бы размягчается по мере того, как ползут эти однообразные дни.

Однажды, уже в начале марта, он сделал неприятное открытие: за ними следили. Когда они возвращались в отель после посещения ресторана на вершине, Михаил обратил внимание на высокого сухощавого человека лет тридцати, поджидавшего кого-то у нижней станции канатной дороги. Этот человек бросил на них мимолетный взгляд, но что-то в его взгляде не понравилось Михаилу. Брокман ничего не заметил.

Остановившись у входа в отель и оглянувшись, Михаил опять увидел сухощавого – он повернулся к витрине галантерейного магазинчика. Повернулся как раз в то мгновение, когда Михаил оглядывался. Не очень-то ловкий малый, если ему дано задание следить…

Брокману Михаил о своем открытии сообщать не стал.

Необходимо было срочно установить, действительно ли это хвост, а если да, то за кем следят.

Наутро Михаил, поглядев в щель между плотными шторами на улицу, увидел идущего со стороны вокзала вчерашнего провожатого. Тот, не останавливаясь, посмотрел на его окно, перевел взгляд на окно соседнего номера, где жил Брокман, – значит, успел установить, где обитает объект слежки. Но кто именно – объект?

После завтрака Михаил предложил Брокману прогуляться. Не успели они миновать миниатюрное здание вокзала, как он засек сухощавого. Вот, значит, какая система: этот доморощенный шпик центром своей паутины сделал вокзал. Что ж, правильно. Если люди приехали в Гштаад не на машинах, а на поезде, скорей всего они и уедут так же.

Теперь надо выяснить, к кому шпик приставлен.

Михаил похлопал себя по карманам.

– Черт, сигареты забыл.

– Кури мои, – сказал Брокман.

– Терпеть не могу, трава. – Брокман курил американские сигареты «Кент». Михаил предпочитал крепкие французские «Голуаз».

– Купим по дороге.

– Здесь «Голуаза» нет, а у меня еще два блока в чемодане. Иди, я тебя догоню.

Михаил вернулся в отель, поднялся в номер и вправду взял из чемодана пачку сигарет. Для верности посидел минут пять, а когда снова вышел, шпика не заметил. Он его увидел, когда догонял Брокмана. Сухощавый, услышав за спиной торопливые шаги, шмыгнул в стоявший при дороге продуктовый магазин.

Так. Значит, Брокманом кто-то сильно интересуется…

Они не успели уйти далеко – начался дождь, пришлось вернуться в отель. Сухощавый шпик проводил их, будучи, вероятно, уверен, что хорошо исполняет свою роль. Странно, что Брокман все еще не замечал слежки. Михаил не собирался раскрывать ему глаза…

Погода испортилась, и, кажется, надолго. Погода, что называется, не благоприятствовала горнолыжникам, начинавшим понемногу стягиваться в Гштаад: облака скрывали снежные вершины Бернских Альп, в долинах шли дожди вперемежку со снегом, часто туманы спускались с гор вниз, и днем в отеле зажигали свет.

Вот в такой пасмурный, туманный день и настал момент, которого терпеливо ждал Михаил Тульев. Вероятно, все же не от скуки развязался у Брокмана язык. Надо полагать, даже у самого ожесточившегося, органически неспособного на раскаяние, верящего только самому себе человека хотя бы раз в жизни возникает потребность излить душу. Набожные делают это на исповедях перед священником. Но Брокман, разумеется, в бога не верил, так же как и в дьявола, – он предпочитал верить своим хорошо тренированным мышцам, великолепной реакции и безотказному, содержащемуся в образцовом порядке оружию. Может быть, смутные воспоминания о матери, которая была очень набожна и во время воздушных налетов, когда они прятались в подвале – это было в Дюссельдорфе, – становилась на колени, шептала молитвы и каялась в каких-то своих смертных грехах, – может быть, толчком для внезапно прорвавшейся откровенности послужили именно эти полустершиеся детские впечатления, связанные с материнскими покаяниями и всплывавшие в безмятежно спокойной обстановке швейцарского курорта. Как бы там ни было, Брокман, лишь совсем чуть-чуть подталкиваемый к этому Михаилом, разоткровенничался и обнажил свое нутро, что называется, до самого дна, не утаив ни единого штриха своей страшной, несмотря на относительную краткость, биографии.

Исповедь состоялась в уютном теплом номере Брокмана, где они пообедали. Накануне вечером, возвращаясь с прогулки, Брокман поскользнулся на мокром осклизлом камне, подвернул ногу и слегка потянул связки. Вызванный хозяином отеля врач сделал ему массаж, растер больное место мазью «гирудоид» и наложил тугую повязку, велев дня два полежать в постели и гарантировав полное заживление. Поэтому и обедали в номере.

Брокман, в белом шерстяном свитере и серых лыжных брюках, лежал на кровати поверх одеяла. К кровати был придвинут столик, на котором стояло вино и ваза с жареным миндалем. Михаил сидел в кресле по другую сторону столика. Он курил и подправлял пилкой ногти.

– Давно хотел тебе сказать: что-то ты не очень похож на француза, – заявил вдруг Брокман вне всякой связи с предыдущим разговором, который касался различных травм, полученных собеседниками в прошлом.

– Видишь ли, – отвечал Михаил, – я француз только наполовину. Отец у меня русский.

Это и было толчком.

Брокман заложил руки за голову, полежал так, глядя в потолок, а потом начал свой рассказ, прерывая его лишь для того, чтобы отхлебнуть вина или прикурить.

Вот он, этот рассказ, записанный Михаилом на проволоку портативного магнитофона, лежавшего у него в кармане.

«Да-а, а у меня сам черт не разберется, кто я такой – в смысле национальности. Коктейль! Смотри сам, дед по отцу был, правда, чистокровный немец, а женился на шведке. Значит, отец стал шведский немец или немецкий швед, да? Мать была наполовину русская, а наполовину молдаванка. Кто же, выходит, я? Не понимаю, почему, но мать мне, сколько помню, все время твердила: ты русский.

Родился я в тридцать шестом году в городе Бердянске, на Азовском море. Там была небольшая колония немцев. Виноград разводили. Отец работал механиком, чинил трактора, где именно – сейчас уже не помню. Мать ухаживала за виноградником и растила меня.

Когда Гитлер захватил Украину, отец пошел служить в вермахт, а нас отправил к каким-то своим дальним родственникам в Германию.

Его приняли с помпой, мать рассказывала – в газете писали, что вот, мол, у фюрера везде есть верные друзья, готовые пожертвовать собой ради его святого дела, и вот вам пример – Иоганн Брокман, славный сын великого германского народа. И так далее – галиматья несусветная…

Отец попросился в танковые части и скоро дослужился до гауптмана.

Убили его в сорок третьем, на Курской дуге… Вот тебе и дуга! Всем офицерским вдовам трупы прислали – мы тогда уже в Дюссельдорфе жили, а моей матери никаких героических останков, сгорел отец в своем «тигре» получше, чем в крематории… Да-а, это я потом видел, как может гореть железо, а в детстве не верил…

Плохо помню, всего ведь семь лет было, но как мать голосила и причитала – это запомнилось.

И еще бомбежки. Союзнички долбали с воздуха старательно. Я после, как вырос, про войну читал, историческое. Про налеты на мирных жителей в книгах ничего не упоминалось, но я-то помню, как один раз завалило нас с матерью в каком-то подвале. Потом долго на зубах кирпичная пыль скрипела. А всех отцовых родственников убило…

Причитала мать – с ума сойдешь! Ока в сорок пятом умерла от рака легких, курила слишком много. И вот, представляешь, с сорок третьего, как отец в России накрылся, и до самой смерти долбила она мне: «Твоего папу убили большевики, помни об этом». Для чего ей это нужно было, не знаю.

И в школе учитель, грустный такой дядя, все в платок посмаркивался, тоже о красных толковал, о том, как сгубили русские лучших сыновей германского народа. Тихо так плакался, как бы по секрету, и все вздыхал, руками разводил. Но хочешь – верь, хочешь – нет, а на меня и тогда уже никакая агитация не действовала. Я был парень самостоятельный.

Когда мать умерла, я продал старьевщику наше барахло, купил пачку жевательной резинки и американские сигареты и поехал в Гамбург. Какая была у меня цель, не помню. И вообще три года после смерти матери я вроде бы и не существовал. Всю Германию исколесил, и милостыню просил, и где-то на ферме коров пас, и почтальоном работал в каком-то городишке. А потом попал в монастырский приют для сирот. Учили там понемногу и работать заставляли, табуретки делали, а жрать в столовую – строем. Год мучился, а потом сбежал. Год по Рейну на барже-самоходке плавал, приютил меня старенький шкипер. Гравий возили, песок, цемент – в общем, что попыльнее, но все же тот год хороший был, много чего я повидал. И главное, все время в дороге, сегодня здесь, завтра там. Хотел меня шкипер усыновить, но тут надоела мне баржа, списался на берег и правильно сделал. Не надо бы шкипера обижать, конечно, да что поделаешь – взял я у него сто марок на разжив. Украл, значит. Сначала думал, после отдам, беру взаймы, хоть и без спросу. А вспомнил про должок видишь когда – только здесь, в этом шикарном Гштааде, чтоб его туманы съели. Шкипер небось давно помер.

На реке сильно я вырос и крепкий стал. Как-никак все время на воздухе, пища простая, здоровая, работы хватало.

Шкипер по-английски свободно разговаривал, меня поднатаскал. И на мандолине учил играть, но это ни к чему.

И вот, значит, заявляюсь я с сотней в кармане в Мюнхен. Дело было летом, в августе, кажется.

Ясно, одичал на реке, первым долгом в кино. Какой-то американский боевик крутили. А после кино зашел перекусить в соседний бар. Пива взял. До того я ни разу ни пива, ничего другого не пробовал. А тут выпил две кружки… И так себя прекрасно почувствовал, прямо в рыло кому-нибудь дать захотелось.

И подкатывает ко мне такой обтянутый типчик и румяный, как яблочко на витрине. Поюлил возле моего столика, присел и начинает разговорчик: кто, откуда, здешний, нездешний. А потом говорит: «Видите вон того господина за столиком у окна?» Правда, сидит такой гладкий, глазки заплыли, только что не мурлыкает. На столе трость и шляпа. «Вижу, – отвечаю, – но мне до него дела нет». Этот тип решил, наверно, что я деревенщина какой-нибудь, нечего особо церемониться, и объясняет без подготовки: «Вы ему очень нравитесь, он хочет с вами познакомиться». Я тогда еще плохо разбирался кое в каких делах, но сразу смекнул, куда он клонит, и врезал ему между глаз оч-чень плотно. И ноги в руки.

Удрал я классно, да недолго радовался… Повезло мне с тем типом – дальше некуда. Их там много оказалось, у этого, с тростью, целая банда. Надо было мне сразу смываться из Мюнхена куда подальше, а я еще два дня околачивался. Ну и нашли они меня. Думаю, не специально разыскивали, а просто случай.

Отделали на улице – отбивная по заказу. А после затащили в дом, дали еще как следует, а потом две недели лечили – самим дороже. И девчонку приставили – ухаживала, после у нас любовь была.

Этот, с тростью, заворачивал большими делами. Кокаин, морфий и проститутки. В банде человек сто, причем многие по-людски жили – где-то там на службе числились, жены, дети, счет в банке.

Приставать ко мне больше не приставали, но отлепиться от них не удалось. Да, по правде сказать, и понравилась новая жизнь. Отвезешь в другой город пакетики, запрятанные в специальные ботинки на два номера больше. Вернешься – пей, гуляй. Сам я к наркотикам не привык, хотя и пробовал. Да и не поощрялось это в нашем братстве – так шефы свою банду называли. Оно и понятно: наркоманы – народ ненадежный…

Братство, конечно, звучит красиво, но я скоро увидел, что законы в нем те же самые, как и у банкиров, и у больших дельцов, которые легально зарабатывают. Шефу – тысячу марок, мне – десять пфеннигов. Я попадусь – мне тюрьма с долголетней гарантией, а он по-прежнему будет себе тросточкой помахивать. Но я не в подворотне родился, мне тоже в «ягуаре» поездить хотелось. А уж если ставить на карту свободу, то по крайней мере против хорошего куша, а не полсотни марок за поездку. В общем, попробовал я сработать на себя.

Раз как-то получил очередную партию кокаина – полкило в двух пакетах, место назначения – Кельн. В аптеке купил десять пачек аспирина, растолок таблетки, отсыпал из пакетов кокаин, а в пакеты, понятно, аспиринчик добавил. А в Кельне эти пятьдесят граммов продал от себя одному жучку-одиночке. Сошло, никто ничего не узнал. А я на банковский счет две тысячи марок положил, там же, в Кельне. Еще, помню, клерк в банке все на меня глаза пялил – наверно, хотелось спросить, откуда у такого молокососа столько денег.

Потом я таким же образом отвез партию кокаина в Штутгарт, и тоже благополучно. И пошло как по маслу.

К началу пятьдесят девятого у меня в банке семнадцать тысяч лежало. До сих пор не пойму, как это мне сходило с рук. Скорей всего на пути от оптового поставщика до потребителя не один я химичил.

Но за шкуру свою я дрожал, признаюсь. Потому что за такие штучки у братства была одна расправа – нож под лопатку.

Может, удалось бы мне здорово разбогатеть, если бы не глупость дикая. Вернее, бдительность я потерял.

А дело было так.

Жил я в двухкомнатной квартире вдвоем с напарником. За квартиру платил шеф. Такую он систему завел, чтобы холостые члены банды жили попарно: следить друг за другом удобнее, всегда на виду.

Я-то был простым курьером, а напарник имел в подчинении человек пять сутенеров. Ему уж тогда под пятьдесят подваливало, и страдал он не то язвой желудка, не то печенью, желтый был, как лимон. Официально, для домовладельца, я считался его племянником. Иногда, бывало, выходим из дому вместе, встретим кого из соседей – он мне что-нибудь воспитательное проповедует, погромче, чтобы слышали. А сам – пробы негде ставить. В молодые годы о нем слава громкая ходила – головорез из головорезов. В банде он прошлой славой и держался.

Комната моя запиралась, но какой замок нельзя открыть? Я знал, что «дядя» у меня пошаривает, проверяет, потому что я несколько раз ловушки незаметные оставлял для контроля – волосок на чемодане приклею или там пол у двери пеплом припудрю. Никто не учил, своим умом дошел. Голова у меня рано работать начала, не то что у некоторых. Сила есть – ума не надо, – это кретины выдумали, которые могут разве что сумочку у припоздавшей девчонки вырвать или у пенсионера кошелек отнять. Не мужское дело…

Но я, говорю, немного обнаглел и один раз нарушил свое собственное правило – чтобы дома никаких следов.

В очередную поездку мой кельнский жучок предложил в уплату за товар часть наличными, а часть – золотом. Перстень у него имелся золотой, с черепом черненым, очень мне понравился. Теперь-то я знаю, что нет ничего лучше счета в швейцарском банке, а тогда польстился на цацку и был наказан. Мне бы продать его, даже выбросить совсем – и то лучше…

Короче, через неделю «дядя» устроил у меня тайный шмон и нашел перстень – я его в грязном белье держал.

В тот же вечер ко мне пришли два личных исполнителя шефа – пожалуйте на беседу.

В машине за город – там у них усадьба была, со старинным домом, с парком и озером.

Это в феврале было, погода промозглая, а они мне даже плаща не дали надеть, торопились.

Вводят в большую комнату, камин горит, у камина шеф покуривает. Поставили меня перед ним, он руку в карман, потом кулак разжимает – на ладони мой перстень. Спрашивает: «Откуда?» Говорю, на улице нашел, а меня сзади по уху – раз!

Поднялся, в черепушке колокольный звон, а он мне из газеты вырванный кусок под нос сует: «Читай!»

Оказывается, в Кельне ограбили какую-то старуху баронессу, обчистили родовое гнездо до перышка, и в числе ценностей мой перстень упоминается. Шеф спрашивает: «Так где ты нашел эту штучку?» Опять отвечаю: на улице. И по второму уху – трах! но тут я уже устоял. Думаю, надо как-то выкручиваться, иначе крышка. Каюсь ему: в гостинице, мол, украл. Увидел случайно, когда по коридору шел, что в номере дверь не закрыта, зашел, в ванной комнате на зеркале перстень лежит, ну и соблазнился. Брешу, а сам вижу, не верят ни одному слову. Шеф говорит: «Ты ведь с товаром в Кельн ездил?» С товаром, говорю, доставил по назначению. Расписок мы, понятно, не брали, шефу о доставке сообщали, наверное, по телефону, потому что он говорит: «Знаю, доставил, но все это мне не нравится, даже если допустить, что перстенек ты действительно украл. Тебе же наш закон известен». А закон был – не воровать, тем более по мелочам и в неорганизованном порядке. Я клятву давал, на ноже.

Приговор шефа был не очень строгий: держать меня под домашним арестом до выяснения дела. Перстень он оставил себе. Его громилы отвезли меня утром обратно, один остался со мной, сказал – поживем пока вместе. Думаю, докопались бы они до моего счета в банке, если бы не повезло мне в тот день.

А случилось вот что.

Когда мы вернулись в квартиру и громила Гирш – так его все звали – увидел, что спать второму человеку не на чем, он решил купить раскладушку с надувным матрацем. Для меня. «Дядя» мой был в то время дома, Гирш попросил его сходить в магазин, но у «дяди» живот болел, и воообще он тяжести таскать не любил. Тогда Гирш говорит, посмотри за Карлом – это за мной, – чтобы не уходил, дождался меня, а сам отправился за кроватью. И в этом было мое спасенье.

Через окно – исключено: седьмой этаж. Ждать потом другого такого момента глупо. Не знаю, как они там собирались наладить мое и Гирша питание, может, кто-то должен был доставлять нам жратву на дом, хотя бы тот же «дядя», но во всяком случае рассчитывать в другой раз на долгую отлучку Гирша я не мог. Надо было или оставаться овцой и ждать, когда прирежут, или уматывать немедля.

Не помню, сколько раз дал «дяде» по роже и под ребра, но улегся он на пол как миленький и до пистолета в тумбочке добраться не успел. Выскочил я из квартиры, поднялся на лифте на верхний этаж, там по коридору прибежал на пожарную лестницу, ссыпался по ступенькам во двор. Постоял, подышал и придумал, что делать дальше. Недаром говорю: голова у меня работала. И, по счастливому совпадению, то, что было мне нужно, находилось рядом.

Через пять минут я был на призывном пункте, а спустя часа три значился рядовым бундесвера и ждал отправки в казарму. Хорошенький, должно быть, вид имел Гирш, когда «дядя» рассказал ему, что произошло в его отсутствие. А я себя чувствовал, наверное, лучше, чем мой отец в танке на Курской дуге.

Здоровьем меня бог не обидел, медицинская комиссия предложила любой род войск – на выбор. Я решил податься в десантные части. И, надо сказать, не прогадал. На земле оно, может, и спокойней, но шагистику я с детства ненавижу, и потом у десантника на всю жизнь закалка, только не ленись учиться и не бойся потеть.

Про службу рассказывать долго не стоит – однообразно… Скажу лишь, что родитель мой дослужился у Гитлера до гауптмана, до капитанского чина, а я – до гаупт-ефрейтора, но с меня и этого довольно, и к тому же я свою голову за фатерланд не сложил. Хвала политикам – в Европе войну никто больше не начинал.

В шестьдесят первом уволился я из армии. Сначала было желание остаться по контракту, потому что побаивался я старых дружков. Но дошли до меня сведения, что полиция накрыла шефа.

Семнадцать заветных тысяч лежали целенькие, да ещё и проценты наросли, так что на первое время с голоду я не мог умереть, а потом, думаю, посмотрим. Можно собственное дело открыть. Но не вывернулось мне честное счастье. Замахнулся на автомастерскую – видно, в жилах это сидело, от отца, уж и присмотрел подходящую, а цена оказалась мне не по зубам: восемьдесят тысяч.

Пока разъезжал да мерекал, денежки растаяли. Да еще спутался я с одной красоткой невзначай, покутили месяц. И в одно распрекрасное утро проснулся я с похмелья в Копенгагене – ни красотки Маргариты, ни бумажки в портмоне. Нет, она меня не обкрадывала, все по чести… Просто прогуляли. Хорошо еще, за отель было заплачено, а то бы скандал…

Вот и получилось, что в двадцать шесть лет остался я такой же голый и непристроенный, как в девять, когда умерла мать. Правда, я многому был научен, но не тому, что дает человеку кусок хлеба с маслом.

Побросал я в кофр костюмы и белье, собрал с полу мелочь, посчитал – на завтрак с пивом хватит. Но я уже отвык медяками расплачиваться, а главный ужас – что же делать? Воровать? Но на это тоже уменье нужно. Грабеж я презираю. Можно, конечно, наняться подметать улицы, собирать с асфальта совочком собачье дерьмо, как черномазые и алжирцы. Но это совсем не по мне, лучше уж удавиться на галстуке в уборной.

Сдал я номер, спустился с кофром вниз. Портье глазам не верит: прибыл постоялец неделю назад, как миллионер, а сейчас сам свой кожаный сундук тащит. Этот портье был замечательный человек, я его на всю жизнь запомнил.

Одним словом, чутье мне подсказало, что надо поделиться с портье своей бедой, что он может выручить. Когда тот освободился, я попросил уделить мне пять минут. Он провел меня в темную, без окон, комнату для отдыха. Корчить из себя аристократа я не стал, вывалил все как есть, и портье не удивился.

Думал он ровно столько, сколько горит спичка, и попросил коротко рассказать, что я делал, как жил раньше. О братстве я умолчал, сказал, что учился в школе, а потом служил в десантных войсках. «В таком случае я дам вам совет, – говорит портье. – Поезжайте в Париж. На улице Мюрилло найдете контору месье Тринкье. Там для вас найдется подходящая работа». Я объяснил, что у меня даже на дорогу нет. Но он решил вопрос просто. Так как с кофром, по его словам, тащиться туда не имело смысла, лучше оставить на сохранение ему, а он даст мне немного денег на дорогу и на пропитание.

Добрый был человек, этот портье, но он не прогадал: кофр был у меня – первый класс и совсем новенький.

Прибыл я в Париж, нашел улицу Мюрилло, нашел контору, только это была не контора, а вербовочный пункт, а месье Тринкье оказался полковником в отставке. А набирали они людей для войны в Катанге, по заданию Моиза Чомбе. Этот черномазый проходимец собирался заграбастать все Конго, ему нужны были хорошие солдаты. Своих он не имел, приходилось нанимать за деньги.

Я им подошел по всем статьям. Условия для меня были самые великолепные: в переводе на марки две тысячи в месяц – счет я попросил открыть в швейцарском банке, – плюс страховка на случай ранения шесть тысяч.

Меня включили в отряд, которым командовал Боб Денар, и скоро я увидел, что это командир – лучше не надо. Вообще ребята подобрались крепкие, большинство – бывшие служаки вроде меня, но я был самый молодой.

Боб Денар Африку знал – он когда-то был комиссаром колониальной полиции в Марокко, так что нам, кто попал под его начало, можно сказать, повезло. А после я познакомился и подружился еще с одним славным человеком – Марком Госсенсом… Мы с ним много чего сотворили в этом чертовом Конго. Жаль, он потом погиб в Биафре… Да и не он один. Большие деньги даром не даются, за них кровь требуется..

Я сначала попал в личную охрану Чомбе, и стрелять долго не приходилось. Он хитрый был и осторожный, но, по-моему, глуп, как страус. Важную персону из себя корчил. Надует щеки – блестят, как начищенный сапог, на солнце зайчики пускают. Черный-то черный, а жар хотел белыми руками загрести…

В тот раз шла какая-то возня между политиками. Моиза все хотели уговорить, чтобы он успокоился.

Больше всего интересов в Конго имела бельгийская компания «Юнион миньер». Золото, уран, алмазы качали оттуда, как говорится, денно и нощно. Чомбе, когда до власти дорвался, тоже себя не обижал, хватал сколько мог. Иначе откуда бы у него такие деньги – целую армию содержать?

Наши, из Европы, кто вместе со мной прибыл и раньше, верили только европейцам и держались друг за друга, потому что местные вояки, служившие Моизу, были ненадежные, им и сам-то Моиз не доверял.

До конца шестьдесят второго года прокантовался я спокойненько в Элизабетвиле. Кормежка приличная, хочешь выпить на досуге – пожалуйста. Зарплата на твой счет в банке регулярно поступает – казначей не обманывает, копии переводов аккуратно вручает.

Но потом за Чомбе всерьез взялись. У Тан, новый секретарь ООН, нагнал в Катангу голубых касок, и нам очень кисло пришлось.

Первый раз стрелял я по живым людям, когда Моиз Чомбе перебрался, чтобы не попасть в плен, в маленький городок, где были медные рудники. Нас окружили, и приказ от Боба Денара был – отстреливаться до последнего. Чомбе ждал транспорта, чтобы смыться, а мы держали оборону. Мы хорошо отбивались. Правда, противник в лобовую атаку не лез, но страху лично я натерпелся.

Спасибо Денару, он сумел нас, оставшихся в живых, вывести из кольца – оно в одном месте разомкнуто было. Чомбе улизнул в неизвестном направлении, а мы, разбившись на группы, целый месяц продирались сквозь джунгли… Откровенно говоря, не могу вообразить, как бы я снова сумел совершить такой поход.

Но молодость все вытерпит. В тот раз вынес я из джунглей всего одну царапину – укололся плечом о какую-то колючку, после нарывало, и остался след, как от прививки оспы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю