Текст книги "Лебдянская смута"

Автор книги: Владимир Вольф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Вольф Владимир
Лебдянская смута

Владимир ВОЛЬФ

ЛЯБДЯНСКАЯ СМУТА

Засек(C)реченная сага

(Порнографическая былина)

СЛЯП 1

В оны дни жила себе – провисала в звездных теснинах планета Лябда. И произрастал на ней, окромя зелени и мясо-молочного скота, лябдянский люд справный, тучный, до работы, еды и промежного весьма охочий. В ситном своем житие лиха не ведали: бабы-лябди справляли харч, любили мужей и что ни год – на сносях; а мужик на Лябде плодился дебелый, может, и темный по нынешней мерке, но тем и счастливый – кумекло варило, как с чугунами обходиться, да бражничать в меру. Распашки всем хватало вдоволь, о тризнах почти позабыли – помирать резону не было.

Все б в темя, да за теменем – Гельдып, царь-всегалакт, всехват и прочим не гам. Лябда в табели царева стада числилась, но за кромешность своего отшибного отдаления жалована была покоем и минулостью. А тем часом сеча лютая шла по всему околотку. Рубились с аспидами, что из соседней галактики повадились пузо и огузок парить на царевых звездах. Как засечка с ними вышла, припомнить никто не мог – то ли Гельдып аспиденышу хвост своим бронелетом ошпарил, то ли вспесились от качеств своих гадовых, одно ясно – урон шел: аспид звезды пользовал, а коммунальных в мошну – кукиш... Как на беду, владел аспид со своим косяком особым охранным секретом – ни фугари, ни пыркошвары заморить гадов не могли, отчего царево войско имело афронт и конфузию. Война – дело и так расходное, а тут – мужичий контингент был вначале "непобедимым", опосля – "ограниченным", и чтоб не стал он вовсе "легендарным", Гельдып издал два Указа.

Первый – о Великом Выскребном Призыве.

Второй – похитрее – о невозможности в сие геройское время рожать девичий персонал.

Дотоле, пока аспид не канет, рожать только мужиков, цареву войску приплод. А лейб-повитухам наказал: чтоб злым наваром бабский семяплод как временно чуждый (от баб на войне проку-то мало) у всей рожающей половины известь.

Об этих важностях на Лябде и не слыхивали. Аспид если и тревожил, то по малой нужде, в сторонке, а с указырем заминка вышла – мачту еще с прошлого урожая строить бросили. Темный народ, так и жил вне царевой линии.

А уж когда глашатаи на Лябду припосадились, то варежку и разинули мужик-лябдяк что в крест, что накрест себя поперек шире, мускулом так и арбузит. И объявили Призыв.

Лябдянским мужам разъегорили – война, мол, Гельдып (царь ваш, кстати) зовет, а по случаю такому ликуйте и айда в метрополию, в учебку. Лябдяне, однако, манатки паковать не спешили. Кутнули с недельку-другую, глашатаев до зеленых аспидов захмелили, а опохмелившись, речили:

– Ежели чугунов скиберить, бронелет сбондарить иль кирюхи сварить, так мы завсегда. А воевать у нас охотки никакой нету, извиняйте.

Глашатаи в треск: "Да вы!", "Да кто!". Облаяли всячески да с перешибом:

– Ужо вас, лябдей лядовых, Гельдып дубиной-то приголубит!

Ладно, стерпели бы мужики...

Да обнаружилась оказия – по бражному делу один глашатай в спальницу к вдовой лябде закатился. Та и возопияла. Мужики гуртом – туда.

– Ботву прими... – попросили и за ручки из избы вывели.

Да огорчили по лбу. Приятелям – под горячку добавили. Так глашатаи с Лябды лататы дали.

Ну и еще с недельку по такому случаю отгуляли лябдяне.

Но не долго тешились. Черной тучей осел на Лябду царевый полк. Куда ж с голым пузом супротив фугарей? Пришлось картуз ломать.

Попервой каратели задали березовой каши мужикам, опосля заголили им лбы и в баржи – как распоследний скот – в учебку. Бабы и слезней, и царапом на карателя шли, только докудахтались, что всех мальчонков, вплоть до грудных, лишились. А полковник напослед сказал:

– Мужьем своим возгордитесь еще! Мы, ежели в бою их положим, то геройски, не иначе. А соплячье ваше за мятеж в ироддом сдадим, молодая гвардия вырастет. Скучать не надейтесь: с перволетки лейб-повитухи явятся, впрыск производить, с ними – трахбат донор-жуанов на терку, и тогда, мать, пошла-поехала – рожай мужиков, о девках забудь. Вы теперь солдатки, царева воспроизвода матки...

И уволок, мерзавец, всех мужиков подчистую. Постолбычили бабы, разиня рот и в небо глядючи – на выпушку газовую от бронелетов, и просекли вконец, что за жизнь-черняк у них началась.

И возопияли тогда. Уже хором.

СЛЯП 2

А пока камнеюга зимняя не началась, случился рядом лихой человек Хряпс, по полной выкладке – государев дезертир и охульник. Спешил, голова пролетная, на сворованном бронелете "Шиш" с архаровцами своими меньшими с Тырлом и Фиськой.

Всем "Шиш" был хорош, в флагманах значился, да только во время кумпаний гниды всякой от аспида набрался и замлел весь. Мля всю что ни есть дерюгу сожрала, а экипаж и вовсе уела. Решил Хряпс мле измор учинить. Морили уже с месяц, с перемириваниями, о курсе забыли, а потому и оказались в лябдянской глуши.

Вдруг визгом-плачем бронелет стегнуло, да так, что даже мля озадачилась. Хряпс зырь в лукошко просветное...

Видит: планета разбубонилась по курсу, а на ей бабы – стоймя и вповалку, и грай стоит причитальный. Молвил тогда Хряпс, чешучись:

– Это, мля, нам подходит. Мужиков, видать, сволонтерили. Эта нам, мля, передых тута будет...

Языком Хряпс был малость обделен. Да еще мля заела...

Приухабились они на Лябду и в чем мля не доела к бабьему народу вышли. Раскимарились на свежачке, стоят, чешутся и щеря кажут. А к ним уже лябди и чугуны с дрекольем – лавой – за карателя мня. Только сгонорились враз. Узрели сквозь битую млей ряднуху все достоинства Хряпса, в коих он буйно наделен был. А у Тырло и Фиськи – хочь поскромнее, но тоже гвардейского чину.

– Откудава будете, залетные? – выступила вперед Зеля – волоокая, первая по тучности и навару солдатка Лябды. Супится, а сама от Хряпса глаз отвесть не смеет.

– Дезертиры мы. На Указ наплевате, мля, ли... тьфу, ли... мля... заколдобило Хряпса, да не по тому изъяну.

Уж как ни гусарил, ни бардел в свой час, а красавы такой ни в жисть не видывал. Знай, поперек все пер, грызла щербинил, а вот влюбляться как-то не доводилось. А тут те – с первоглядки, аж дух заняло!

Выручил закоперщика Фиська, на треп охочий:

– Мы, ладушки, народ не опасный, разве ночью, да и то – на перине, да и то – ежель напугать чем... Подхарчиться б нам с месяцок, фуражу для ракетки, снемогла броневая – кипяточку просит – гниды царские на изжор берут. А мы вам благодарны будем, а укормите жирно – так дважды...

Лябди – в румяны. Кто побойчей – сдачи:

– Ежели чуть мля не забодала, какая ж в вас корысть? Работы непочатый край, кабы падеж не вышел!

– Не выйдет, – заверил Фиська, – нам Гельдып силы выпестовал!

И показал.

И действительно – у всех чугунов, что разладились, винты и схемы подсупонили, в дело пустили, а чугуны уж сами – и дома починили, и поля вспахали, и все протчее по хозяйству довершили. А дезертиры пошли удовольствия делать.

Так лябдя за лябдей – сперва соседку за аморал, а потом, глядишь, и сама – набекрень. Пыхнуло соломенное вдовство. Хряпс к Зельке припал, искусился и сгинул, а Тырло с Фиськой, что ни ночь – на новом подворье. И такие уж старательные, шебутные да веселые, что бабы за передворацию зла не держали, пусть себе (дезертир он и здесь дезертир), только от завязки береглись – надеялись, авось мужья воротятся. Поди тогда, разъясни, кто запузырил.

– Болтун ты мой хромоустый! – потешалась над Хряпсом Зеля. – Лобызарь кондовый...

И учила нежной лябдянской науке губами медовыми, телом – распахнутым как пьяная ночь и теплый ветер. Любила яро, но дале избы не пущала, боялась сглазу.

А неудельные, потому и моральные бабы в завидках злословили:

– Муж вживе уж за вымя-то потягает!

И хоть в доклад никто не целился, знали: был бы язык, а звонари сыщутся. Впрочем, Тырло с Фиськой вскорости ихнюю обиду ликвидировали.

Воодушевленный коллектив греб гниду из "Шиша", белил по самые подмышки известкой, чтоб мошкара впредь не лезла. Подумали, и красные горохи домалевали. На манер комахи-коровки, токмо наизнанку. Фуражу для растопки не пожалели, уж "Шиш"-то борта себе нагулял – и трепещет, и огнеструем в грунт бьет от нетерпячки бродяжьей.

Минула зима. Камнеюга шла на убыль.

Как-то вечером Тырло с Фиськой до Зелькиной избы доковыляли. На крыльце сидьмя, Хряпс зевал, шары чесал и тоскливую песню о миленьком, что над городищем – вразлив, слушал.

– Ну что, бугор, век вековать здесь будем? – Фиську, как самого ответного, уж ветерком шатало от перебора. – Так и схлопотать недолго. С дивизией рогоносов, не меньше, квитаться будем, ежель щас не в летку дером...

– А мои, все ж, сладогласнее твоих, Фиська... – запрокинуто слушал лябдей Тырло. – О! Пряня на извив пошла, чистый протруберан, так и жгет...

– Видал? – кивнул на закадычного Фиська. – Ему, тихоне, больше всех перепадет.

Только с завистью как-то прозвучало...

– Ой, мля, не знаю... – уронил чуб атаман. Впервые домашнего уюта вкусил, ласки жаркой, смальцо завязалось – седло об крыльцо клеет, добавки просит...

Завидел такой коленкор Фиська и картуз оземь – хляп!

– Все! Зажиганка "шишова" у меня найдется. Сам полечу. Очень приятно было познакомиться!

И вот таков – зашагал к бронелету. Тырло с Хряпсом переглянулись.

А наутро их не стало.

Возопияли, пробудившись, бабы. И пуще всех – Зеля.

СЛЯП 3

Прошел камнелетный сезон.

Как и было обещано, по перволетке грянули царевы службы: повитухи с наваром и донор-жуаны с гардеробом. Имели при себе весть страшную, кою для успеха кумпании хоронили пока в тайне. Полегла лябдянская дивизия один в один мужичок; говорят, ихние бронелеты за аспидов приняли, ну и постарались... Весть эта в полном наборе похоронок лежала в секретном сундучке, а ключик – у главного повитуха Дрызга.

По прибытии служивые впали в жор – харч атаковали так, что за ушами хрумтело и пугало окрестных собак. Донор-жуаны берегли грацию и больше гуляли, цены себе не сложив, пред лябдями – приглядывались, а потом делили в карты.

– А служить как будете: в скафандерах, иль на босу ногу? – пытали иные лябди для форсу и заметки. Все им после архаровцев в охотку шло.

– Государев махач производится согласно Уставу – натощак и расчехленно! – отвечал Каплун, старшой в трахбате.

Являли в себе донор-жуаны служебную схожесть, все один в один – плешь окатная, щупоглазые, хищноротые, у каждого над пузом телепайка медалей "За взятие", "За овладение"...

Каплун строго следил за изготовкой и, что ни утро, проводил показные маневры в полях – от коих, очертя рога, бежали коровы и прочий скотонарод, а чугуны, зло деренча, плели новые кнуты, взамен измордованных в обороне. А трахбат, навоевавшись всласть, шагал в лагерь, унося контуженных и погоняя условного противника, чтоб пустить его на провиант с хреном.

Но так и не заполонили лябдянских сердец гости непрошенные, а от расспросов уклонялись, в мимогляд все: мол, даже и не слыхивали о такой лябдянской дивизии... Как-то самоходом бабский раж и стух.

Пришло время, повитухи сбодунились и, опухлые, висломордые, принялись зелье отворотное варить – то самое, девичий знак в лоне губящее. Заливнее всех бражничал главповитух Дрызг, и все у Зели – врал: первуха, мол, сладкая, – а сам имел на хозяйку ба-альшой антирес. Даром в атаку идти Устав не позволял, только после впрыска. И вот когда в чаны самый важный порошок пришло время сыпать, дал он маху – от прозелени в бельмах спутал цвет и вместо бабаед-травы ханамуж-корня бросил. Но лишь спустя годы ошибочка вскрылась...

А лябди, тревожной хмурью полные, ходили понуром, без радости, на донор-жуанов если и смотрели, то как на чурбаки – в том больше сучок, а в том просто мля... Пропадала с каждым часом в бабах жизненная сила, непонятно отчего, но на впрыск явились без утайки, в аккурат все, согласно повесткам. Уклонизма на Лябде еще не знали. Выстроились и в змею-очередь привычно записались. По одной – в палатку, а там повитух с впрыскарем резиновым, мерзким, срамным... А кобеля-коновалы вдоль шеренги, и тросточкой в чресла:

– Тебе, гражданка, солдатика презентую, и тебе...

А лябдям хоть в петлю от беззащиты. Все архаровцев честили за дезертирство неисправимое.

Инструкция гласила: три ночи впрыск в бабе перебродит, а уж тогда все чо хошь. А бабу-уклонистку, что девку родит – силком на пол, иль на треть жизни в кишлаг, на перероды. Завидовали лябди тем, у кого доченьки еще от мужей прижиты оказались, боле женского приплоду не намечалось.

В те три дня повитух Дрызг зачастил к Зеле в особинку. Шары нальет и нашептывает:

– Я те в метрополию к себе заберу. О соломе и навозе забудешь. Одену в златохимию, залебедю как царь-дочку...

– Дочка? А царевой бабе типун резиновый не совали?

– Цыть, дура!!! – аж присел повитух. – Ляпун уйми. У нас в метрополии с этим строго. За балабол и в кишлаг...

Хоть и обрыд Зеле муж сей, но в интересе своем первухи все подливала, подливала...

– Я за тебя, стерильненький мой, пошла б, – вздохнула лукавая, – да в супружном сцепе я. Мужик мой воюет в царевом войске, тылов лишать его не могу. Скиснет, аспида пропустит, а это, витаминоз ты мой, государю огорченье. Вот я и думаю блюстися так: по-державному...

Дрызг поедом глазенапал, зубами хрустел, да не выдержал:

– Жарынь тя в кичку! Вольная ты! Ходи со мной, покажу чего...

И попер шатуном прямехонько к секретному сейфу. Потайной фонарь зажег, ключиком ковыркнул и похоронки на всех лябдевых мужиков представил.

– Был сцеп, да вышел весь, ик...

И упырем в красном свете оскалился.

Оборвалось сердечко у Зели. И от жалкости по себе и всем бабам лябдянским покатилась слеза горюча.

– Ты чего?

– От радостев... – выдохнула и пошла сама не своя.

Главповитух было за ней, да споткнулся и захрапел подле сейфа. Проснулся, когда рев изводный в городище поднялся. Глянул на раззявленный ящик и с досады об него башкой. За такое ее не сносить.

За ночь Зеля все избы обошла – а поутру бабы всем миром ревмя ревели. Донор-жуаны с перепугу чкурнули в бронелет. Даже гардероб забыли.

Дрызг по лагерю с зуботычиной – налево, направо.

– Чего в диффикацию впали? Скулит, шелупонь. А вы дело знайте: чехлы долой и поизбенно! Чтоб дым пошел!

Кобелей из бронелета вынули, построили и на городище – типуном. А навстречу чугуны, гремят своим литым косолапьем, а в клещах вилы. Ну как мужики, токмо лектрические.

– Фугари на прямую наводку! – суетил всех Дрызг. – На переплавку их, челядей недовинченных!

А чугуны у лябдей – последняя отрада по хозяйству. И чем бы все кончилось, неведомо, но грянул гром с небес.

Огневищем пырхая, спускался "Шиш".

– Хряпс? Хряпс!!! – лопнуло в супротивных войсках.

Государева дезертира знали все. У Дрызга его вид был приколот для опознания – с глядла и в ухо. А уж "Шиш" был самым выдающимся бронелетом армады, пока не слямзили. Промеж алых горохов уж пыркошвары навострились фугари им в долю не падали...

Понял Дрызг: дело – труба. И затрубил отход.

Лябди на луг высыпали – в хороводы с радости.

– Мля воротился! – громче всех пела Зеля.

Заприметил ее главповитух и через брехлай громово осватал:

– Эй, холера, пойдешь за меня в жены?

И видит же, наркозный, не до замужев ей!

– Гельдыпа тебе лысого! – отбрила Зеля и расхохоталась вприпляс – от дерзости, от Хряпсовой близины.

– Так алкай же, палиндром! – отвел брехлай и пальнул в голубу из плазмоля. И в люк нырнул, убивец.

Свора царева шмыгнула в облака, наискосок...

Вышли из "Шиша" архаровцы. Тырло и Фиську зацеловали, а перед Хряпсом дорожку к Зеле слезами выстелили.

И лежала она неживая, улыбая, ручки белы в росе – навраскидку...

Пал на колени Хряпс, в губки индивеющие поцеловал.

– Карать буду, мля! – рыкнул. Слезу утер – и в бронелет. Наперсники за ним.

Воротились через ночь. Зелю схоронили на трагичной памяти полянке. Деревце посадили, чтоб не скучала. Хряпс холмику поклонился напослед и канул в избу топить тьму-печаль. На расспросы Фиська невесело отмахивал:

– Одного пыркошваром не добили. Утек, мля...

Наутро, тишком-нишком, никого так и не проведав, снялись архаровцы в смутном направлении.

Лябди грешным делом порешили, что насовсем.

СЛЯП 4

А век – валил пень через колоду, – и навалял: дела в царстве катили кубарем.

Победно завершилась война с аспидом. В одночасье стали их запросто и фугари, и пыркошвары дырявить, да так успешно, что за недельку царевы войска одержали викторию и воротились домой. Генералы скребнули затылки и триумф приписали к отчетам гения мысли своей. Хоть и чуяли: дело темное сколько лет в конфузиях как в шелках хаживали. Ломать голову, однако ж, не стали.

И тут карачун прибрал Гельдыпа I.

Для многих небо с овчинку показалось, и они, вторя, околели – пред страхом неизвестности. Ведь потомства Гельдып не оставил, ежели не в счет байстрючок от фрейлины, что после впрыска отворотного имела высочайшую честь под канделябром. И понесла.

Байстрючок рос блажным, бзикастым – то падун свалит, то изо рта пена – буруном, то из ноздри на манер кистеня – сопелька...

Злы языки брехали, что дофин чудит от бабаед-травы – имелся на то пример в простолюдье. Да выбор невелик, байстрючка-то к родовому древу кое-как прищепили, нарекли Гельдыпом II и помазали на царство. Но обиделась соседняя ветка – великие князья Гаплык. Удумали переворот. Но кондуит-служба бдила справно – обошлось малой пальбой во дворце, даром только царевича напугали – в стельку обмочился. Князьев, не глядя на титлы – в кишлаг. Но с тех пор царевич, как проснется, на взвод:

– Чу! Чу! Гаплык чу! Ы-ы-а-А!..

И – в корячки.

Как престольный покой оберечь? Плохо раскрываете – поставили на вид кондуиту, ну, заплечники и наладили товар – по заговору к завтраку. Головы корнали ежедневно и пунктуально – на дворцовой площади – хоть часы сверяй. Так и пошло: "без четверти гаплык", "гаплык ноль-ноль"...

И без этого гарниру дела в царстве шли колченогим косоходом: повитухи за военный период потрудились на славу – уж который год ни единого женского ребеночка не народилось и в ближайшем обозрении не заикалось. С бабаедом пересол вышел, да и царь-папаша Указом страху в кость нагнал. Не могут бабы баб рожать, хоть тресни. Война давным-давно минула, а они все солдатиков, да солдатиков. Не дети – дураки петые, ведь иным царевым маткам по ведру бабаеда, а то и более, угораздило. Заговор налицо. И в гаплык-час на площади всех повитухов, как одного, ампутировали. Подумали, и трахбаты по тому же месту – за разбазаривание женского семяфонду.

А еще в народе завелись болезни – обычные и дурные. Ну, обычные, те ладно – больше двух не пристанет, с болюном и отвалятся, а вот дурные... Недовольством пучить начало народ-то. В провинциях крамолия дурноцветом: "Царек – умом поперек, так себе, недостругок..."

Кондуит с ног сбился. Кишлаг от переизбытка трещит.

А у Гельдыпа II, надобно справедливо отметить, ум все же был. Когда некуда девать стало, Гельдып его и высунул:

– Войну, – говорит, – чу.

Министры – ура! Застоялись, мол. Пора фугарем-то пошипарить. Веди, батькин сын! А вот с кем воевать-то? Ясно дело – с заговорщиками! За сплочение!

Обчество струхнуло. Побежало. А кто побежал, тот себя и выдал. Грянула сплочевная война.

Народ – сволочь. Верить никому нельзя, поэтому Гельдып II решил:

– Чу!

Стали чугунами армию усилять. Склепали немыслимое количество – по мужицкому образу и подобию, только покрепче, помоторнее и похолоднее. И пошли давить заговоры по околоткам. Где мужик схоронился, баб за антибабий уклон – в кишлаг. Там женки дурнели и, поскольку все песни про миленького были под запретом, мерли от неизбывной тоски. Авторитет Гельдыпа II рос еще б чуток, и сровнялся бы с батиным.

Той грозной порою сплочильный разлет заприметил полузабытую Лябду.

СЛЯП 5

Бронелет наискосок боднул лябдянскую атмосферку и, схлопотав поддых, кувыркнулся в эфир. Разлетный Пеняй припал к лукошку и ахнул. Преткновение вышло оттого, что планетная лазурь была инда в пузырь забрана и потому имела замечательные отбойные качества – как, скажем, жиром обтянутое брюхо. И действительно, в одном месте ласа сходила на нет – в лунку на манер пупка, а на опупке той стояла заимка с холостой трубой. Пеняй туда и указал.

Отбойный пузырь прозрачно стягивался и нырял под забор – в лопухи, а посреди округлого подворья стояла замшелая изба. Бронелет едва приткнулся на задворках. Сквозь пузырь лес зеленел, а забор в одном месте размыкали стоеросовые ворота, почему-то девизом вовнутрь заимки:

"Кто в Лябду лебедем – тому лады, кто либидом – тому лябдык".

Раскудрявостей этих разлет не просек, но созвучность "лябдык гаплык" отметил.

Толкнули дверь. Шасть в тишинистый сумрак. И прелюбопытное узрели.

В затхлой горнице стояли два ушата, с гроб размером, дерюгой крытые, а более – ничего. Дерюжку задрали, видят – мокнет голый мужик – не то в смальце, не то в маринаде, а рыло одето в хобот, которым он сонные ветры пускает. Тут оне за хобот его и к ответу.

– Кто таков будешь? – пытают, в пузо фугари уперев.

– Не больно-то рогом... – утер шары мужик. – Не смотрите, что комолый, супротив вас тоже кой-чего имеем...

Был это Фиська, Хряпсов кореш. Тем часом содрали дерюгу со второго ушата. Там тоже мужик, еще наваристей, в кисляке примутненном плавает и пускает бульку.

– То есть кто?

– Тырло-о-о... – зевнул Фиська и хлебнул рассолу из ушата. Тылом длани утерся. – Вы его лучше не бередьте.

Не послушались. Выволокли Тырло на просушку.

– Так... – сплюнул архаровец и, набрав воздуху, – ...! ....., ........ ...................!!! ..............! .......... .............. ..........!!!!!!!!!

Молчал Тырло всегда до поры до времени. Но когда за суверенку стебали, дипломатию отвергал напрочь. Такого наваляет!

– ... ......... трах-х-тарарах-х всех! – угомонился, наконец, Тырло.

– Я ж говорил... – развел руками Фиська и, пока гости схлебывали, перехватил:

– Добро пожаловать на Лябду! – Но, видя опасную тоску, упредил: Сперва докалякаемся – Лябда в кумпол непробивный одета, без нас вам туда ходу нет. А без докладу пущать не велено.

Хотели голышам за ласковы речи по первое число всыпать, но Пеняй, не будь дурак, смекнул и – в обходку:

– По каботажному делу мы. Негоцианты. Чем сторговаться, чем сменяться со взаимовыгодой. Пусти, служивый, мзда будет.

– А мундирчик-то царевой войски! – кивнул хмурый Тырло.

– Это для захороны, чтоб дезертир иной разбоем не взял.

– А-а-а... – протянули архаровцы. Переглянулись: "пустим?".

– Ворота вам заговорим! – пообещал Фиська.

– Мзду давай, – пошел на принцип Тырло.

– А обратно выпустите?

– А чего ж, выпустим, – и Фиська уже вполголоса довесил: – Ежль карачки выдюжат...

И пошли сплочевники под ворота. Кумпол в скобе как мыльный пузырь раскатился и впустил беспрепятственно. Но только черту миновали, а глазурь уж внатяжку – и крепка, и булатна.

Бредут царевы лазутчики и во все глаза на ус накручивают: где что произрастает, к чему тянется и чем дышит. О Лябде они по молодости лет слыхом не слыхивали, потому изумлялись.

Обочь тракта поля раскинулись злаком. А в севах чугуны, зудя, полеводят. Идут час, другой – ни души. Вдруг видят – гонит баба на цепокате. Сплошной концентрат – что лицом, что долу – щеки сытьем надуты.

– А не скажешь ли, красотка, – подбоченился Пеняй, – есть ли у вас град стольный?

– А как же, и городище, и столовая при нас, – лябдя жемчуг скалит и наголо мужиков оглядает. – Дорогой прямо, в аккурат и упретесь.

– Вижу – умом сильна, краля, – маслил дальше Пеняй. – А не скажешь ли – о царе таком, Гельдыпе II, представление складываете?

– Чего ж, складываем. И о батьке, и о сыне, штабельком...

– Очень хорошо, – ободрился Пеняй. – А верность престолу блюдете, не изменяете?

– Не с кем, милый. Блюдем, делать нечего.

– А к чему тогда, скажи, на планету чехол преткновенный одели?! вскричал Пеняй и сердешную за руку – цап!

– Да ну! – у лябди глаза навыдув. – Брешешь небось?

– Да чтоб я сдох!

– Вона, я смотрю, прель в атмосфере и в городище...

– Нук-нук-нук? – навострил уши Пеняй: – Может, и заговор супротив Гельдыпа намечен?

– Насчет заговоров не скажу, – нахмурилась лябдя, – а наговоров с три короба представлю. Соседка, к примеру, брешет, что я укроп у нее по ночам тягаю. Заговаривается... Во! Стало быть – заговор! Ну, этого добра у нас в каждом дворе по кучке. Ну, пусти, пусти, сладенький, мне на хутор пора маслобоить...

А разлетным уже грудь распирает – для медалей. Коли заговор сыщут прибавка к жалованию и приплюс к побывке, как и положено дружинникам целых три дня.

Затрусили бодрым цугом в столицу. А лябдя, переждав – цепокат в лопухи, а сама – огородами – в ту же степь.

Когда до околицы оставался гак с маковкой, из города высыпала прорва женского народу и, с гиком окружив разлетных, повела в главную престольную избу.

Посреди светлицы на лохани сидел мужик в мокрой простыне и люто клацал очами.

– От Гельдыпа, мля?

– От него... – оробели от такого кворума лазутчики. Врать не смели: Заговор искать направлены.

– Гы... – подобрел бугай. – Доброе дело, мля...

Но бровю задрал:

– Токмо смотрите... Хвори какие срамные имеете?

– Какие, извиняюсь? – не понял Пеняй.

Лябди за спиной ухнули со смеху. Мужик вздохнул.

– Ну, эта, эта... – глаза ниже опустил. – Охвостье, мля, строевое?

– Комиссию перед вылетом прошли, а что?

– Щас узнаешь, мля, – и бабам знак сделал. – В перекат их, ток не до смерти! Гоньба-а-а, мля...

И в лохань полез, мордюк хоботом зачехлив.

А лябди на служивых налетели и понесли, трепетных, на сеновал. С песнями, вприпляс...

Через недельку, истерханных и скукоженных, на пуповок выкинули и манатки вдогонку.

– Добрая терка? – крикнул под лазоревый занавес Фиська.

– Лафа! – откликнулись лябди. – Тебе спасибо, огурчик! Сам-то скоро в гости?

– Не срок. Напитаюсь, тогда.

– Ждем!

И занавес опустился. Тырло обмылков в бронелет под прицелом спровадил, да под курдюк ногой – чтоб жизнь медом не казалась.

А все оттого, что Хряпс в свое время разразился геройским подвигом. В тоске однолюбной проводив Зелю на вечный покой, отправился в самое пекло тогдашней войны, прямиком в косяк к аспидам. А поскольку из людей он первым такую наглость сморозил, аспиды его в штаб допустили и выслушали как могли. А Хряпс – крагу в морды и объявил поединок. А ведь аспиды к рыцарству прямое отношение имели – вызов приняли и обещали биться по-честному, безо всяких охранных хитростей. Посмеялись змеино и, чтоб человечинкой побаловаться, машинку свою отключили. Архаровцам того и надо было. Фиська вьюном к устройству и слямзил, пока аспиды на трибунах за своего болели. Хряпс тогда своего супротивника за ноздри и к "Шишу" веригой, а Тырло – на полный форсаж. Едва от погони оторвались. На укромной планетке аспиду хвоста выкручивали, в дугу ломали, но о секретах всех дознались и отпустили к родной гадской маме. А охранной такой машинки аспид больше не имел – вот так, натурально, войне и был дан главный излом. А наперсники, воротясь на Лябду, затянули ее непробивным лазоревым пузырем – гадов секрет ядреной силой планеты питался.

Так и повелось у Лябды – что царству наперекосяк, то себе в заначку. Вскрылась ошибочка главповитуха Дрызга. Понесли солдатки от архаровцев первый женский молодняк – сработал запрет на пацанву. Но Фиська, всех пощуплее, первым тревогу забил.

– Ежели еще привесок обещается, то отгрохают нас бабоньки одним только количеством. А у меня крайняя плоть засуху обещала. Надо бы как-нибудь с передыхом, для устойчивого вдохновения.

Вот тогда-то лябди и соорудили им питательный рассол – коль помариноваться с полгодика, выйдешь крепким как малосольный огурец. Да и омоложение явное прослеживается. Так и зажили: бабы в поле клопочут, в труде геройствуют, передовиков выявляют, а как срок прийдет (к урожаю) архаровцев из кадки долой и пенки именно отличницам лябдянских нив и весей.

Бывало, ударницы так Фиську изъегозят, что после смены он ни ручкой ни ножкой – и только те, кто не трудом, а сметкой богаты, вылущивали у него твердинку мужского настроя. Хоть в том гуже Тырло и Хряпс были подюжее, бабы Фиську любили и жалели больше – за веселый нрав и выдумку, пусть не об морок, но по куражу.

Особым изыском считалось оттопырить Фиську напослед, перед отзывом тем лябди особо друг перед другом кичились и спрашивали у Фиськи подтверждения. Тырло прозвали "убивцем", а Хряпса величали не иначе как "батюшка" – поощрение делал неспеша, добротно и с основанием. Истинно, государь был в числе его достоинств.

Урожайные гуляния шли на истом, Фиська с Тырлом ретировались к посту, Хряпс – в стольну избу, лябди с чугунами – в поля, а погодя – на зимние квартиры, грудняк вынашивать.

Так вне мытари минуло полвека. Лябди давно уж пообвыклись к такой фаллократии, но случился Пеняй и вселилась в лябдонаселение моногамная тоска.

– Вам что, пострелам, пистон раздавил и на боковую, – жаловалась под заговенье краса-Удива. – И пока хрен в голову не стукнет... А мне постыло. Хоть бы старичка какого на исход лет...

...а кондуит Пеняю не поверил, к царю не допустил. Посчитали вредным державе заговором с целью опасных слухов. И в гаплык-час Пеняя на плаху и подвели.

– Каково последнее желание? – спросил тертый палач.

– Мне бы... – осекся Пеняй. Глазами в небе поискал. Вздохнул, улыбнулся чему-то. – Мне б на Лябду опять... Там...

И связкой рук хотел изобразить, но тут его и декапелировали...

СЛЯП 6

Время уж не шло, а спотыкалось бегьмя.

Гельдып II вовсе отческого блеску достиг – обполовинил людишек в царстве, и тому остатку жизнь шла не в жир, а в кизяк. Сколько лет пролетело, а зелье отворотное, на бабаеде замешанное, продолжало крамольно действовать. Уж труха, а не бабы остались – тужились, а девок рожать не могли. Уж и секли их за это, и надзор денно и нощно вели – чтоб без утайки, – а те и вовсе ояловели. Мужик после сплочевной войны остался простой и смирный, но и он без природы не мог. А где отдушину найти, зуд унять? Вот и приладились к вину – до изумления, до зеленых гаремов во сне.

Гельдып же всех кавалеров запретил и самолично фрейлинами занялся. Но и у него – мимо. Истерзался, в себе изъян ища – бывало, задержится перед голопузой статуей иль картиной и попредметно соизмеряется. Поэтому картины в царстве быстренько перерисовали, и даже втихую царю скипетр подменили на короткий и кривой, – чтоб не удручал. Но все равно:

– Порядку в стране нету... – вздыхал и скипетром в ноздре ковырялся.

И министры в страхе принялись дисциплину повышать везде – в полях, в мастерских, в банях, нужниках... А в армии тех лет все больше механического солдату было – хоть и подороже людской плоти, но жалования не просит, все державе экономия. И уж понятно, чугуну излишняя строгость без надобности. А тут офицеры – чуть что, разряд под щиток, иль абразивной пудры в муфту.