Текст книги "Пустые слова"

Автор книги: Владимир Шкаликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Шкаликов Владимир
Пустые слова

Владимир ШКАЛИКОВ

ПУСТЫЕ СЛОВА

Фантастический рассказ

В заводском парткоме звонка ждали. Через минуту в проходной появился подтянутый секретарь. Он провел Игнатия Данилыча на территорию, принял пальто возле рогатой парткомовской вешалки и предупредительно расписался в лекторской путевке, которую следовало сдать в общество "Знание".

– У вас тема... – прочитал он. – "Все для человека, все во имя человека". – И вздохнул. – Ох, эти общие названия... Кто их только выдумывает? Вы не обижайтесь, но мне кажется, это все равно, что стоять перед людьми с зеркалом и говорить: "Вот, смотрите, какова жизнь".

– А что же, – возразил Игнатий Данилыч, – бывает, люди просто не замечают...

– Конструкторам бы что-нибудь поконкретнее, – уточнил секретарь, они народ подкованный.

– Как, почему конструкторам? – заволновался Игнатий Данилыч. – Меня к рабочим посылали...

– К рабочим пошел товарищ из автоинспекции, – сказал секретарь. Читали в последнем номере газеты: "Усилить профилактику дорожно-транспортного травматизма?"

– Так что же, – огорчился Игнатий Данилыч, – инженеры правил не нарушают?..

– Инженеров гаишники вчера агитировали, – сказал секретарь терпеливо. – А у вас, я слышал, богатый опыт... Вы просто расскажите ребятам, как раньше трудно жилось, примеры приведите из своей жизни... Им это нужнее, чем общие фразы.

– А возраст какой? – спросил Игнатий Данилыч угнетенно.

– Не старше тридцати. В самый раз.

...В расписанный по последнему слову дизайна зал экспериментально-конструкторского бюро Игнатий Данилыч входил с опаской. Практик без высшего образования, он чувствовал себя среди этой дипломированной молодежи не в своей тарелке. Ребята начитанные и радионаслышанные, они всегда были готовы "сыпануть" лектора неожиданным вопросом. Игнатию Данилычу даже казалось, что в этих вопросиках они видят всю соль и терпят лекцию только ради последующего зубоскальства. Главное, никогда не угадаешь, кто из них что придумает. Рабочая же аудитория философских и прочих подвохов не устраивала, и в любой цех Игнатий Данилыч входил как домой, заранее зная, на какие вопросы придется отвечать. И сейчас, открывая дверь с табличкой ЭКБ, он ощутил вдруг желание поправить галстук и пригладить остатки волос, заметил, что брюки слегка пузырятся на коленях, ботинки пора менять, левый рукав рубахи истрепался о часы, а ремешок на часах лоснится и потерял форму и цвет. Да еще эта новая лекция, которую ему навязали читать по бумажке, без подготовки, ссылаясь на то, что, мол, надо для плана, а текст легкий. И он, уважая план, взялся попробовать...

Встретили приветливо, как своего. Какой-то шустрый очкарик принял из рук гостя портфель, сунул его куда-то между приборами, быстренько освободил свой стол от паяльника и каких-то разноцветных панелей и пододвинул стул.

– У нас традиция – разговаривать сидя.

Остальные отложили паяльники и карандаши, трое в углу высунулись из-за чертежных досок. Обстановка создавалась располагающая. Они даже не загудели, когда начальник бюро назвал тему лекции. Присматриваясь к аудитории, привыкая к лицам, Игнатий Данилыч поговорил немного о значении своей лекции и взялся за портфель. Он выложил оттуда красную папку с лекцией, вернул портфель на прежнее место, развязал шелковые тесемки с узелками на концах, извлек текст и, отвернув титульный лист, увидел под ним чистую бумагу. "Как попал сюда чистый лист?" – подумал Игнатий Данилыч. – Давеча просматривал, не было его". Он открыл следующую страницу и увидел, что и она чиста! Игнатия Данилыча охватил озноб на странице значилось – "2".

Не слыша своего голоса, который для заполнения паузы произносил какие-то необязательные слова, лектор в безграничном смятении листал пронумерованную пачку чистой бумаги. Где-то попадались какие-то даты и цифры, несколько известных в области имен, но все это было отпечатано в разных местах – как будто кто-то стер или вытравил весь остальной текст, и теперь ничего нельзя связать. И будто в издевку сохранилась почти полностью последняя фраза:

"В заключение, товарищи, разрешите выразить твердую уверенность что мы с вами... сумеем преодолеть все трудности!" – Совершенно растерявшись, Игнатий Данилыч молча перечитывал эти слова уже шестой раз, а в голове хихикал, мешая сосредоточиться, анекдот о престарелом профессоре: "Снится мне, что читаю лекцию студентам. Просыпаюсь и что же: я действительно читаю лекцию". Игнатий Данилыч незаметно куснул себя за язык. Нет он не спал. Чертовщина какая-то.

Инженеры вежливо ждали. Пахло канифолью.

– Секунду! – попросил Игнатий Данилыч и зачем-то заглянул за последний лист – инстинктивная бессмыслица всякого потерявшего. И новая волна озноба покрыла все его тело "гусиной кожей". На дне папки россыпью лежала вся лекция. Неуловимо тонкие, хрупкие, невесомые буквы были свалены многотысячной приплюснутой кучей, сбившейся в угол бумаговместилища. Казалось, они готовы улететь при малейшем движении воздуха. Игнатий Данилыч задержал дыхание и попытался ухватить буквы вдруг задрожавшими корявыми пальцами. Но пальцы взяли пустоту.

– А можно вопрос, пока вы не начали? – раздался звонкий молодой голос.

Игнатий Данилыч оторвал взгляд от чуда и увидел очкарика, уступившего ему стол. Кивнул очкарику, отгоняя движением головы разноцветные круги перед глазами.

– Вот когда я учился в политехническом институте, начал тот, – нам говорили, что в первые месяцы войны сюда, в Чаинск, были эвакуированы 38 промышленных предприятий. А прочитать об этом как-то нигде не пришлось. Не могли бы вы что-нибудь присоветовать?

Это был спасательный круг. Кто-кто, а уж Игнатий Данилыч знал историю эвакуации из первых рук. Более того, он собственными руками делал эту историю!

– Принимал участие в эвакуации, – сказал он осторожно. – Я мог бы рассказать обо всем безо всяких источников. Но вам ведь интересно о вашем заводе, а мы все тридцать пять лет – на манометровом...

– Это ничего! – воскликнула раскосенькая в цветастой кофточке. – Я год работала на манометровом и ничего не знаю...

– Но тема лекции...

– Это тоже пустяки, – успокоил очкарик. – Пусть для узкого круга лекция называется: "Вклад города Чаинска в победу над фашизмом".

– Даешь! – сказала маленькая блондинка, за чей стол очкарик пересел, устраивая лектора. – Это ведь живая история! Даешь! Пожалуйста...

– А я – живой экспонат, – усмехнулся Игнатий Данилыч. Круги у него перед глазами уже исчезли, озноб кончился. – Только вот вымираем мы все быстрее. Особенно фронтовики.

– Мемуары вам надо оставлять, – сказал кто-то из-за кульмана.

– Мы ведь писаки неважные, – вздохнул Игнатий Данилыч. – Я, как на пенсию проводили, уже год читаю лекции, – он опасливо потрогал красную папку, – о рабочей гордости. Там и про историю приходится говорить. Ну, слушайте, раз интересно. Морозы тогда завернули под пятьдесят. Мы и сейчас не особо их любим, а тогда были только что из Москвы, кто в чем от войны утек...

...Через час, провожаемый аплодисментами, с развязанной красной папкой в одной руке и расстегнутым портфелем в другой, он вошел в кабинет начальника бюро.

– Ну, как? – поднялся тот из-за стола. – Довольны аудиторией?

– Вот как довольны! – заулыбался Игнатий Данилыч. – Славные у вас ребятки. Приглашали еще раз прийти, дорассказать.

– Вот и приходите. Я тоже послушаю. Вас проводить?

– Сам выберусь, – махнул папкой лектор. – Вы мне только вот что объясните: как такое могло случиться?

Он вынул из папки свой облысевший конспект и продемонстрировал осыпавшиеся буквы.

– Вот тебе раз! – удивился начальник бюро. – Отчего же это? Когда?

– Час назад. Здесь, у вас.

– И что вы об этом думаете?

– А что я могу думать? Я больше по слесарной части. За вами слово.

– Может быть, бумага такая? – почесал в затылке инженер. – Или на машинке лента некачественная?

– Вы еще скажите: от мороза, – рассердился Игнатий Данилыч. – Даже следов не осталось. – Он повернул бумагу ребром к свету. Оттисков литер на ней действительно не было. Начальник бюро всмотрелся в остатки текста.

– Так ведь это на ротаторе отпечатано!

– Да не важно, на чем! – вскричал пенсионер. – Важно, что буквы осыпались, как листья с клена. И притом не все.

– А знаете что? – сказал начальник бюро. – Это макулатура вам не очень нужна?

Игнатий Данилыч махнул рукой.

– Так оставьте ее мне. А к следующей нашей встрече постараемся разобраться.

– Постарайся, сынок, – сказал старый слесарь. – Бумага там, краска, ротатор или... А я через пару недель к вам загляну.

Оставшись один, начальник бюро поглядел бумагу на просвет. Потом поставил на листе свою подпись и потряс его за угол. Буквы не осыпались. Он снял с гвоздя ножницы и отрезал от листа узкую полоску. Вынул из кармана зажигалку и поднес к бумаге огонь. Полоска легко занялась и быстро сгорела. Он разглядел пепел – не появились ли буквы на нем. И, ничего не найдя, стряхнул его в пепельницу.

Удовлетворившись своими опытами, начальник бюро вышел из кабинета, отыскал глазами шустрого очкарика и строго ему кивнул. Тот сразу подошел и вслед за шефом расположился на стуле в его фанерных аппартаментах.

– Кайся, – сказал шеф. – Кроме тебя, некому.

С минуту длилось молчание. Начальник бюро глядел на молодого коллегу задумчиво и дружелюбно, а тот рассматривал содержимое красной папки и пепел. Делал он это без лишних эмоций, как делают простые, привычные дела. Потом спокойно сказал:

– Ген Геныч, бумага тут почти ни при чем.

– Почему почти?

– Давайте начнем не с бумаги, – предложил конструктор.

– Давай, Арсений Петрович, давай, – согласился начальник. – Но только сначала ты скажи, зачем пытался обидеть человека? Пожилого и заслуженного, между прочим.

– А разве он ушел обиженным? У меня и в мыслях не было его обижать.

– Но текст лекции ты ему сгубил или не ты?

– Я. Но у меня на этот случай было три варианта отвлекающих вопросов. И не случайных.

– Ты что же, все бюро опрашивал?

– На то я и культмассовый сектор, чтобы знать вопросы...

– И что же, интересно, он без текста доверил?

– Вы же слышали наши аплодисменты! От всей души, ей-богу! Да мы и на пленку записали, память останется...

– М-да-с, – покачал головой Ген Геныч. – Память народная теперь магнитофонной записью сильна?

– Не сильна, шеф, а усилена!

– Согласен. Теперь кайся.

– Только предупреждаю, – сказал Арсений Петрович, – до конца я еще сам не разобрался.

– Ничего, валяй. Вместе разберемся.

– Вчера после работы, – начал конструктор, – я задержался с вашей тройной модуляцией, варианты попробовать. Ничего особенного не узрел, но возникло желание увеличить кратность. Стащил к своему столу все генераторы, какие у ребят нашел, и начал загружать схему покаскадно. На осциллографе – какая-то свистопляска...

– Само собой, – вставил шеф. – Считать же надо...

– Когда подключал седьмую частоту, – продолжал Арсений Петрович, – я неловко потянулся к генератору и животом навалился на входной кабель осциллографа. Он выскочил из гнезда, и штекер упал на статью. Я за ним нагнулся и вижу – буквы перед штекером с газеты осыпаются, как будто из него дует ветром, как будто их водой смывает!..

– Все подряд?

– В том-то и странность, что не все. Вот смотрите.

Он вынул из заднего кармана брюк обрывок газеты. Вместо целых абзацев там были белые пятна. То есть не совсем белые, газета была испачкана чем-то жирным, но букв там, где им по логике следовало находиться, не было и в помине.

Ген Геныч принялся изучать текст. Арсений Петрович перебирал текст бывшей лекции и качал головой.

Наконец начальник поднял глаза.

– Нет, Арсен, до меня не доходит. Все-таки у тебя на размышление целая ночь была... Вот, смотри, тут написано: "В селе все считают Катю своим человеком". Дальше пробел. Две строчки с небольшим. Потом: "Хлеборобы ценят в ней уважение к их труду, грамотность". Что могло быть там, где пробел?

– Сейчас, сейчас, – сказал Арсен и полез в другой карман. – В этом месте не случайное облучение. Тут я уже пытался анализировать, поэтому сначала переписал, а потом – под штекер... Вот: "Невысокая, худенькая, похожая на пионерку, девушка пришлась, как говорится, ко двору".

– Так-так, – начал понимать начальник бюро. – Повторение сказанного и ненужная информация. Короче говоря, пустые слова.

– Вот! – вскричал Арсен. – Вот та формулировка, которая мне не давалась. Именно пустые.

– Можно сказать и "лишние", – пожал плечами Ген Геныч.

– Нет-нет! В "лишних" – нет физического смысла.

– Ты хочешь сказать...

– Да, я хочу, только скажите сами, у вас вообще талант на формулировки.

– Пустые слова, – начал Ген Геныч, – слабее весомых держатся на бумаге... как сухие листья на дереве... Но это мистика, Арсен!

– Это микрогравитация, – сказал Арсен, – и резонансная чистота с необходимой модуляцией.

Он схватил со стола авторучку и быстро написал несколько фраз.

– Прочтите!

– "Никому не нужны пустые слова, – читал вслух Ген Геныч. – Никто не нуждается в повторении ненужных слов. Не пишите на бумаге и не произносите вслух слова, от которых нет пользы".

– Давайте сейчас внесем этот листок в поле излучателя, – сказал Арсен, – и из трех фраз на нем останется только одна. Да и то в лучшем случае, потому что истина больно уж избита.

– М-да-с. Так избита, что лечат, лечат... – было видно, что Ген Геныч каламбурит автоматически и не слышит собственных слов. Какая-то идея забрезжила в его остановившемся взоре.

– Можно предположить, – продолжал свою мысль Арсен, – что сам процесс написания пустых слов, незаметно для пишущего, отличен от нормального. Веские мысли пишутся с удвоенным нажимом, а пустые...

– А ротатор, типографская машина? – очнулся шеф.

– Да откуда же я знаю? – вскричал Арсен. – Дело новое...

– Ну, тогда, – глаза шефа хищно сверкнули, – тогда, как полагается в лучших традициях, – эксперимент на себе!

– Облучаться?

Шеф усмехнулся и поднял с пола свой тяжелый портфель.

– Хуже. Его облучим.

– А что там?

– Слушай, – сказал тихо Ген Геныч, – ты считаешь меня ученым? Или уже только администратором?

– Всем бы ученым быть такими администраторами! – искренно воскликнул Арсен. – И всем администраторам – такими учеными. У вас вон докторская готова...

– Вот она и лежит в портфеле, – сказал шеф.

– А не страшно?

– А ты как думаешь? Но я приготовил ее для оппонента. Так что все равно – оппонентом больше, оппонентом меньше... Машина в этом смысле даже объективнее, верно?

– Так я уже раздал генераторы. Ребятам же работать надо...

– А ты не пытайся спасти мое положение, – сказал шеф сердито. – Я предпочитаю чистые эксперименты, сам знаешь.

...Узнав, что сейчас произойдет, маленькая блондинка охнула:

– Ген Геныч, может, не надо? Оно ж неопробованное. Опасно ведь...

– Зато интересно, – возразила раскосенькая в цветастой кофточке.

– Тебе интересно, а человек работал...

– Если штукатурка осыпалась, значит, человек не работал, а отрабатывал, – сказал шеф сурово. – И если я написал макулатуру, то выгоднее обменять ее в лавке на "Графа Монте-Кристо" и уйти на радость всем в стопроцентные администраторы.

Он помог изобретателю собрать схему и сам поставил портфель к пластине с дырками, приспособленной под излучатель.

– Включай!

Арсен дрогнувшей рукой включил аппаратуру. Разумеется, ничего особенно не произошло, просто загудели трансформаторы блоков питания, и через минуту зловещей тишины изобретатель сказал, что достаточно.

– Вынимай, – велел Ген Геныч и, скрывая волнение, отвернулся.

Арсен извлек из портфеля толстую кипу бумаги и стал быстро перелистывать страницы текста и схем. Все конструкторское бюро не дыша следило за мельканием его рук. Наконец последняя страница была перевернута – и наступила восхищенная тишина.

– Ну, – спросил шеф, – честный я человек?

Его молча взяли на руки и подбросили. А когда поймали, то не дали ступить на бренный пол – отнесли в кабинет и опустили на стул.

– Ген Геныч, не покидайте нас никогда, – пролепетала рыженькая конструкторша, которой он не далее как сегодня утром устроил разнос за опоздание.

– Мы вам кресло подарим, – сказал кто-то из задних рядов.

– В кресле хуже думается, – сказала раскосенькая.

– Это когда думать нечем, – тут же возразила блондинка.

Шеф хотел вмешаться, но тут тихо вошел Арсен. Он нес открытый портфель, где виднелась уложенная с прежней аккуратностью докторская диссертация, но лицо у него было печальным.

Шеф увидел в руке изобретателя запечатанный конверт и побледнел.

– Надо же было сперва все там посмотреть, – сказал Арсен с упреком, а вы: "Давай-давай". Теперь, может быть, письмо испортили. Это ж вам не доклад, не диссертация...

– Дай сюда.

Шеф спрятал письмо в нагрудный карман.

– Может быть, до него лучи не достали, – неуверенно предположил Арсен. – Оно в другом отделении лежало...

– Дома разберусь, – сказал Ген Геныч, к которому уже вернулось самообладание. – Сейчас все свободны, а ты присядь. С сегодняшнего дня ты ничем другим заниматься не будешь. Согласен?

Арсен кивнул.

– Составь список всей необходимой аппаратуры, завтра ее получишь и приступай. Что-нибудь тебе еще нужно?

Оставшуюся часть дня Ген Геныч, если не считать визита к оппоненту, ездил в общественном транспорте, и ходил пешком. Домой не ехалось и не шлось. Мучило одиночество.

Наконец, около полуночи, он, усталый и замерзший, почувствовал себя в состоянии заснуть и сошел на своей остановке.

Открыл дверь квартиры. Пахнуло семьей, и от этого ему снова стало плохо. Весь вечер, скитаясь по городу, он представлял, заставлял себя представить, что дома ждут.

И вот – эта нежилая тишина. Сыновья убивают зимние каникулы где-то в пионерском туристическом поезде, а жена вторую неделю ничего не пишет из санатория, куда он насильно вытолкал ее с больной печенью. На вокзале они из-за пустяка повздорили, и запоздалое желание извиниться не давало ему покоя.

Раздевшись, Ген Геныч поставил чайник на плиту и залез под душ. Пока успокаивал себя водой, половина воды в чайнике успела выкипеть. Кипятку хватило только – на заварку.

Он налил еще полный чайник, будто на всю семью, но тут же забыл о нем, принялся пить горькую заварку со старой коркой хлеба – ничего другого в доме просто не было. От заварки и усталости сердце застучало шибко, и в таком состоянии он не решился распечатывать письмо жены.

Сидел и разглядывал конверт.

"Отправлено четыре дня назад, – думал Ген Геныч. – Ровно столько времени и поезд оттуда идет... Индекс на конверте не осыпался, образец индекса на месте, оба адреса тоже целы, АВИА, название фабрики..." Он все прочел, что там было снаружи и решительно взял со стола ножницы.

Держа конверт плашмя, осторожно отрезал самый краешек и достал сложенный вдвое тетрадный лист.

"Геночка, родненький!.." гласила первая строка. Дальше было пусто. Он перевернул листок. Там только в самом низу стояла дата и: "Ни разу без тебя никуда не ездила и никогда больше не поеду. Я очень по тебе скучаю".

Привычной подписи "Твоя я" не было. Вместе с прочими осыпавшимися словами она валялась в глубине конверта. Ген Геныч вытряхнул буквы на ладонь. Связанные прописью, слова не рассыпались, а только перемешались и спутались.

"Доехала", – вытянул он осторожно за хвостик, – "лечусь", "приеду"...

Хвостики обрывались под тяжестью слов, они падали на ладонь и рассыпались.

– Вот так логика, – сказал сердито. – Выходит, сердито. – Выходит писать о любви разрешается только между строк. И не дай бог повториться. Никакого "милого вздора"... А если это излучение действует и на человека, то для кого-то разговор превратится в удовольствие, а для других – в пытку? И повторение – уже не мать учения? И кем же вообще станет человек?.. М-да-с. Мальчишка был прав: перед облучением портфель следовало проверить. Жалко письма, чертовски жалко.

В задумчивости он постукал ребром конверта по столу и вдруг заметил, как отстает и отваливается обратный адрес.

– Уж не значит ли это, что она домой поехала? Сбежала из санатория?!

Ген Геныч поглядел на часы. Полчаса назад должен был прийти поезд с юга.

В прихожей раздался знакомый звонок...