Текст книги "Без определенного местожительства..."

Автор книги: Владимир Ноллетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

ВЛАДИМИР НОЛЛЕТОВ

БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННОГО МЕСТОЖИТЕЛЬСТВА,,,

1

Старик поправил на голове дырявую вязаную шапочку, пригладил седую всклокоченную бороду, пробурчал:

– Склеротика утром встретил. Худой как скелет. В рванье: голое тело видать. Ноги тряпками обмотаны... Меня не признал.

Он и еще трое бомжей сидели под скобообразной бетонной плитой. Такими плитами выстилают подземные коммуникации. Плита представляла из себя готовое жилье: она стояла на двух плоскостях – стенах, третья служила крышей. Еще одну стену образовывала другая плита, лежавшая на боку. Пол покрывали куски картона. У стен было набросано всякое тряпье. Здесь, на узком пространстве между железной дорогой и заброшенным заводом, валялось десятка два таких плит. Рядом с плитой в очаге из кирпичей горел огонь. Порывы задувшего к вечеру холодного ветра то раздували пламя, то едва не гасили его. На кирпичах стояла помятая кастрюля, в ней что-то булькало. За их спинами лежал человек с окровавленным лицом. Иногда он издавал пьяное мычание.

– А что за Склеротик, Митрич? – хрипло спросила женщина с красным, обветренным плоским лицом. На ней были дырявое спортивное трико, замызганная голубая куртка, потрескавшиеся лакированные туфли. Из-под ярко-красной перекошенной шляпки во все стороны торчали жесткие черные волосы. Возраст ее трудно было определить.

– Ты что, Ырыс, его не застала? Весной он к нам прибился. Одет был хорошо. При галстуке… В возрасте уже… Память ему отшибло. Не помнил, где живет, как зовут, ничего! Три дня с нами жил, потом ушел. То на Ошском базаре его видели, то в Маевке. Теперь, значит, опять сюда потянуло… Наливай, Канай!

Приземистый бомж с круглым добродушным лицом разлил водку в одноразовые стаканчики. Они выпили. Человек за их спинами зашевелился, забормотал:

– Но… Но… – Никто не обернулся. – Новый предмет … в школе… в… ввести… «Благо… родство и честь»… назвать…

Он снова затих. Ырыс повернулась к мужчине лет пятидесяти пяти, с длинным красным носом. На голове его был брезентовый капюшон.

– Дядь Вов! Доценту кто морду разбил?

– Кто! Толян, кто ж еще.

– За что?

– За что! Да не за что. Ты ж Толяна знаешь: напьется – дурак дураком.

– Из-за Светки вроде,– уточнил Митрич.

Женщина сняла с кирпичей кастрюлю. Стали ужинать. Из-под самой дальней плиты донеслись злобные крики, плач.

– Ийи-и, опять Толян, сволочь, Светку воспитывает.– Ырыс выругалась. Они все вставляли мат почти в каждую фразу.– Вся уже в синяках… Ведь девчонка еще совсем.

–Так больше подадут,– усмехнулся старик.

– Значит, они теперь бутылки, скажем так, не сдают? – поинтересовался Канай. Он говорил с легким акцентом, Ырыс же – на чистейшем русском.

– Толян сейчас Светку попрошайничать заставляет. Мы с ней в одном переходе сидим.

– А сам с Русланом металл собирает, металл,– добавил красноносый.

– Видел я, как они собирают,– с ухмылкой сказал старик.– С завода тащат. Что там еще осталось…

– Так это они крышку с люка утащили,– догадался Канай.– Я чуть не провалился.

– Они.

– Куртку новую на Руслане видели? – спросила Ырыс.

– Ну а что,– сказал красноносый.– Металл – это тебе не бутылки.

Ырыс махнула на него рукой.

– Назгуль-эдже сказала, вчера ночью кто-то мужика грабанул, – сообщила она.– Недалеко от ее комка, возле сарая. И позавчера.

Они помолчали.

– Где Валька до сих пор бродит? – сказал Канай.

– Свалилась где-нибудь,– равнодушно произнес старик.

Неожиданно к ним подбежала, сторонясь пламени, облезлая собака и приветливо замахала хвостом. Вслед за ней показалась лохматая, невообразимо грязная женщина. Она была пьяна.

– Легка на помине,– улыбнулся Канай.

Бомжи подвинулись. Женщина плюхнулась на картон.

– Мне водяры… плесните… – прошамкала она беззубым ртом. Лицо у нее было испитое, опухшее, неподвижное. Глаза, видимо, большие, голубые и добрые когда-то, заплыли, превратились в щелочки, стали тусклыми и пустыми. Она выпила, закусила. И вдруг всхлипнула.

– Сегодня… Склеротика пришили… Эджешка сказала… У сарая… Сперва били… Несильно, жалеючи словно… Потом горло перерезали… Оказывается… он здесь жил…– Она махнула рукой на многоэтажные дома за железной дорогой.– Сосед опознал… Полгода как… пропал, говорит… В двухкомнатной квартире один жил… Машина была… Работа хорошая… Еще и пенсию большую… получал… Эх, Склеротик!

Наступило молчание. Минуту Валька бессмысленно смотрела на пламя, потом внезапно опрокинулась навзничь и засопела. Собака улеглась у ее ног. Красноносый покачал головой:

– Кому помешал? Он же безобидный был как дитя.

– Да, вот как,– задумчиво сказал старик.– Квартира, машина, а он в мусоре рылся. Вот так. Может и вспомнил, наконец, где живет, да не дошел чуть-чуть…– Он насмешливо взглянул на красноносого своими колючими серыми глазками.– Ну а ты, Егорыч, в какой квартире будешь жить?

Лицо у того просветлело.

– Я? Тоже в двухкомнатной! Два дня осталось, два. Квартиранты завтра съезжают, в среду дочка приедет.

– Очень ты ей нужен,– хмыкнул Митрич.

Егорыч нахмурился.

– Да не слушай ты его, дядь Вов,– вмешалась Ырыс.– Примет она тебя, как иначе.

– Как иначе! – передразнил Митрич.– Как будто ты не знаешь, как иначе. У меня соседка была. Бабка как бабка. Ну, что-то забывала, не без этого. Но нормальная вполне. Так детки в психушку ее упекли. Жить удобно им мешала. Вот там у ней действительно крыша поехала. От горя. От лечения. А сколько стариков в дома престарелых сплавляют… А ты: как иначе!

– У нас не так.

– Ладно, Митрич, тогда я тебе одну историю расскажу,– обиженно заговорил красноносый.– Правда от и до. Идет, значит, бомж по улице. Грязный, рожа побитая. Люди – в стороны. Ну, сами знаете… А навстречу – девушка. Красивая, нарядная. Вдруг бросается к нему. Обняла, прижалась. Прохожие глазам своим не верят. А у ней – слезы текут. Прощения просит…– Голос Егорыча дрогнул. Казалось, он сейчас сам заплачет. Старик снова хмыкнул.– Это она, значит, отчима встретила, отчима своего. Они с матерью когда-то его выгнали. Бухал якобы много. А мать ее такой стервой была, что нельзя было не забухать…

– Ну прямо как у тебя, дядь Вов,– удивилась Ырыс.

– О чем и речь. Хотя не совсем: Верочка-то меня не выгоняла. Жена выгнала, не тем будь помянута… Так вот, девка та вышла потом замуж. Только неудачно. Муж пил, бил. Через год развелась. С матерью, со стервой такой, тоже не ужилась. Квартиру на две разменяли. Замуж больше не вышла: ей все отморозки попадались. И осталась она одна. И вот тут-то она поняла: за всю жизнь лишь один человек с добротой к ней относился, с любовью. Отчим! Вспомнила, как он о ней заботился, подарки дарил. От матери защищал… Так ей захотелось его найти! Представляла себе, как бы дружно они стали жить; она любила бы его как родного отца. И случайно на улице на него наткнулась!

– Сказка! – махнул рукой Митрич.

– Было это, было! – Егорыч даже привстал от волнения.– В газете писали. Сам читал… Так то – падчерица! А Верочка-то – кровинка моя.

– Ну-ну,– скептически буркнул старик.

Вдруг собака подняла голову и зарычала. Взметнувшееся от порыва ветра пламя осветило тонкую фигурку. Это была девушка лет восемнадцати, хорошо одетая, но осунувшаяся и изможденная. Она смотрела на них с какой-то обреченностью. Ей освободили место. Егорыч снял с себя зловонную куртку и заботливо накинул на плечи девушки. Ее передернуло. Пить она отказалась, ела однако с аппетитом. На вопросы отвечала неохотно, сказала лишь, что ее зовут Наташей, что она ушла из дома. Девушку клонило ко сну. Ее уложили на лучшем месте, и она тотчас уснула.

– Красивая до чего,– покачал головой Егорыч.

– А прикид какой! – заметила Ырыс.– На несколько тысяч тянет.

– Видно, что приличная,– сказал Канай. Они допили водку, покурили. Старик встал и твердыми шагами пошел к соседней плите – он ночевал там, – бросив через плечо:

– Костер потушите, не забудьте. А то опять поджаритесь.

То ли у него был очень крепкий организм, то ли он умел вовремя остановиться, но он никогда не напивался до бесчувствия. В отличие от других бомжей Митрич вообще мог обходиться без водки и пил больше за компанию.

Егорыч ушел вслед за ним. Канай и Ырыс потушили огонь и, с трудом найдя свободное место в своем гостеприимном жилище, улеглись спать.

2

Первым на это место наткнулся Митрич. Он забрел сюда весной, увидел плиты и решил остаться. Несколько лет назад жил он в собственном большом доме, а теперь был рад и такому жилью. Митрич стал жертвой квартирных мошенников. Как-то он решил продать дом на северной окраине Бишкека и поселиться в центре. Едва он переехал в купленную квартиру, как выяснилось, что он отдал деньги не настоящему хозяину, а квартиранту. Тот исчез. Во всех тонкостях этой афера старик так до конца и не разобрался. Были здесь и подделка подписей, и подкуп нотариуса. Одним словом, он оказался на улице. В довершение всего у него украли все документы.

Через неделю под соседней плитой обосновался Канай. У него тоже был дом. Один его земляк и единоплеменник, даже как будто дальний родственник, поил его несколько дней и наконец упросил заложить дом, а деньги одолжить ему. Деньги нужны были земляку, чтобы провернуть одно необычно выгодное, по его словам, дело. Дело прогорело, земляк деньги не вернул, пропал. И Канай остался без дома.

Вскоре к Канаю прибилась Перизат – шестнадцатилетняя южанка с огромными горячими глазами, застенчивая и молчаливая. В родном аиле остались семь ее младших братьев и сестер. Мать уехала на заработки в Россию. Отец запил, загулял. Стал ее избивать. Иногда нечего было есть. Она сбежала в Бишкек, к двоюродной сестре, он не смогла ее найти.

Затем, почти одновременно, пришли сюда Валька с собакой Куклой и Егорыч. Недолго жил здесь Склеротик. В начале лета Перизат исчезла, ее место заняла Ырыс. Потом притащился Доцент. Он трясся всем телом, просил дать опохмелиться. Его приютил под своей плитой Егорыч. Два дня жила десятилетняя Даша, оборванная и чумазая, затем пропала. Как-то появилась Айша – несовершеннолетняя мама с пятимесячным ребенком. Бомжи отправили ее в приют «Коломто».

Иногда они ругались, даже дрались, но до прихода Толяна это были, можно сказать, семейные ссоры. Этот же двадцатипятилетний верзила, тупой и агрессивный, был по-настоящему опасен. Он недавно освободился. Поселился он под самой крайней, стоявшей на отшибе, плитой. Через три дня Толян привел Светку. В свои шестнадцать лет она уже успела отсидеть за воровство. В октябре одну из соседних плит облюбовали три мальчишки двенадцати-тринадцати лет. Бекболот и Димка сбежали из дома. От пьяных скандалов, от побоев. Третий, Алик, жил на улице сколько себя помнил. Они держались обособленно. Последним в середине ноября явился Руслан. Он стал жить у Толяна.

3

Бомжи проснулись рано.

– Я вчера дрался? – спросил Доцент, стирая кровь с лица. Он был средних лет, среднего роста, худой и невзрачный.

– Толян тебя отметелил,– пояснил Митрич.

– Я-то хоть раз его ударил?

– Что-то не заметил. Да ты уже бухой был, еле на ногах стоял.

– Эх! – вздохнул тяжело Доцент.

Ырыс тормошила Каная.

– Вставай, вставай,– сказал, подходя, Митрич.– Кто рано встает, тому бог дает.

Ырыс повернулась к нему.

– Вчера поздно вышли, так до нас кто-то все контейнеры распотрошил.

Канай потянулся, зевнул.

– А у нас так говорят: коп жойлогон тульку, скажем так, ачкан олот.

– В смысле?

– Лиса, которая много… суетится, от голода сдыхает.

– Его любимая поговорка,– сердито проговорила Ырыс.– Вот уж точно лень раньше его родилась.

– Лень – это хорошо,– возразил Канай.– Лень – это полезно. Если человек ленится, значит, душа у него, скажем так, работает. Значит, понять он хочет, зачем живет.

– Поднимайся, философ,– повторил старик.

– Спит как убитая,– прошамкала Валька, склонившись над Наташей.– Эх, пропадет она тут. Красивая слишком.

Кукла весело крутилась возле бомжей, но вдруг навострила уши. По железнодорожной насыпи к ним спускались Толян и Руслан. Толян что-то нес в полиэтиленовой сумке.

– Доцент, харю умой,– хохотнул он.

Руслан заметил спящую девушку и замедлил шаг.

– Это что за красотка? Кто такая?

Никто не ответил. Он стал, обвел всех нетерпеливым, требовательным взглядом и остановил его наконец на Вальке, стоявшей к нему ближе других. Руслан ждал ответа. Собака зарычала. Валька тупо смотрела на него, приоткрыв рот. За его спиной гневно засопел Толян.

– Вечером к нам пришла,– поспешно сказал Егорыч.– Ушла из дома.

Руслан и Толян направились к своей плите.

– Как у него глаза загорелись, когда Наташку увидал,– покачала головой Ырыс

Канай посмотрел на серое небо. Лишь на востоке оно становилось желтым, а на западе над горизонтом тянулась мутно-голубая полоса. Бомжи взяли огромные черные полиэтиленовые мешки и клетчатые китайские сумки и двинулись в путь. Остался только Митрич. Они вышли на дорогу. Миновали плиты. Слышно было, как под крайней плитой хныкала Светка. Кукла то отставала, то забегала вперед. Дорога шла параллельно железнодорожному полотну. По одну ее сторону тянулись заводские заборы, за ними стояли обшарпанные, с разбитыми окнами, заброшенные корпуса. По другую – цепочкой – кучи земли вперемешку с булыжниками. На кучах и возле них валялись всякие строительные и хозяйственные отходы. Здесь бомжи находили нужные материалы для благоустройства своих жилищ. Лишь кое-где дорогу покрывал асфальт, осевший, потрескавшийся. В одном месте, по обе стороны дороги, стояло десятка два покрытых ржавчиной металлических столбов. Валька с Куклой отстали. Валька двигалась медленно, какой-то походкой робота. Верхняя часть туловища оставалась при ходьбе неподвижной. Руки были слегка растопырены. Она словно боялась потерять равновесие.

Бомжи свернули к железной дороге, прошли мимо глубокого оврага, поросшего кустарником. Перешли линию. Тут удобнее всего было переходить. Направились к одинокому киоску. Это был комок Назгуль-эдже. Метрах в двадцати от него, почти рядом с железнодорожной насыпью, виднелось мрачное дощатое строение. Доски почернели, перекосились, наполовину сгнили. В крыше из пожелтевшего от времени шифера зияли дыры. Егорыч посмотрел на сарай, вздохнул.

– Там, значит, Склеротика убили.

Подошли к киоску, сдали оставшиеся с вечера бутылки, пошарили в карманах. За пять сомов Назгуль-эдже наливала сто грамм. Опохмелившись, бомжи отправились рыться в мусорных контейнерах. Канай и Ырыс – в одну сторону, Егорыч и Доцент – в другую. Старались идти быстро: надо было опередить конкурентов.

Найденное на помойках бомжи сдавали. Стеклянные бутылки – по сому. Железо – по одному сому семьдесят тыйынов за килограмм. Удачей считалось найти что-нибудь алюминиевое или медное. В день каждый зарабатывал сомов сорок. Деньги в основном пропивали. Все необходимое для жизни – пищу, одежду, обувь, кухонную утварь – тоже находили в мусоре.

Через час тем же путем бодро зашагал старик. К нему присоединилась белобрысая девочка с серо-зелеными злыми глазами. Немытое лицо ее было в синяках. Она была в замусоленном сиреневом свитере, короткой красной юбке поверх протертых на коленях до дыр, словно по последней моде, джинсах и больших не по размеру, рваных кедах.

Старик, не замедляя шаг, бегло ее оглядел.

– Твой-то где до утра шастал?

– А я знаю? – огрызнулась девочка.– Он мне не докладывает.– Она длинно и витиевато выругалась.– Классно до Руслана было. Мы с Толиком реально не расставались. А сейчас я его почти не вижу.

– Радуйся: синяков меньше будет.

– Кореша крутые у них теперь.

– Смотри, как бы твой Толян опять не сел.

Светка зашмыгала носом.

– Хотел же он на нормальную работу устроиться, как освободился. Не взяли. Таких не берут, кто с зоны.

Они перешли линию и направились к одному из оживленных подземных переходов. Там они просили милостыню. Старик не походил на других нищих. Он смотрел каждому прохожему прямо в глаза испытующим, строгим, чуть насмешливым взглядом, как бы спрашивая: «Ну а ты что за человек? Пожадничаешь или нет»? И собирал денег не меньше Светки.

4

Проснувшись, Наташа несколько секунд глядела на закопченный бетонный потолок, не понимая, где находится. Потом все вспомнила. И едва не застонала.

Она постеснялась сказать бомжам, что не она ушла из дома, а ее выгнали. Три дня назад ее пригласили на день рождения однокурсника. Она согласилась пойти из деликатности, очень уж ее уговаривали. В группе она была белой вороной: не ругалась, не курила, не пила, возвращалась домой не позже девяти. Чтобы никого не обидеть, выпила рюмку, другую. Ее напоили. Особенно постарались подруги. Им давно хотелось, чтобы она стала такой же как они, ее непохожесть раздражала… Проснулась Наташа на диване. На этом же диване сидели три однокурсника, смотрели телевизор. В следующую секунду она с ужасом поняла, что лежит совершенно нагая. Она соскользнула с дивана, кое-как нашла одежду. Они не обращали на нее внимания. Один только весело осведомился о ее самочувствии. Наташа оделась и выскочила из квартиры… А дома ее ждал новый удар. «Где ты шлялась всю ночь? – сурово спросила мачеха. Наташа всегда чувствовала, что мачеха ее не любит, но лишь после смерти отца год назад поняла, до какой степени.– Да от тебя водкой разит! Уходи! Туда, откуда пришла!» Идти ей было некуда. В институте она теперь не появилась бы ни за что на свете. Весь день она то сидела на скамейке, то бродила по улицам. Ночь провела в парке, в кустах. На следующий день она только сидела. Вечером пошла к железной дороге, чтобы броситься под поезд, однако молодая жажда жизни ее удержала.

Наташа стала выбираться из-под наброшенного на нее грязного тряпья.

– Давай знакомиться, красавица,– раздался вдруг мужественный голос.– Руслан.

Перед ней стоял высокий, широкоплечий парень. Смотрел он смело и дерзко.

– Наташа.

– Пойдем к нам, Наташа. Мы как белые люди живем. Принцессой у нас будешь!

– Нет, спасибо.

– Идем!

Его горящий пристальный взгляд гипнотизировал. Он взял ее за руку, и она пошла за ним.

5

Вечером бомжи пили водку, закусывая дорогой колбасой. Канай нашел сегодня в контейнере нетронутую колбасу. Лишь кожура кое-где была зеленоватой.

– Колбаса как колбаса. Зажрались люди,– с осуждением сказала Ырыс.

– Ушла, значит, Наташка. Не понравилось ей у нас,– усмехнулся Митрич.

– Она сейчас с Русланом,– прошамкала Валька.

– Вот шустряк,– хмыкнул старик.

– Пир там у них,– продолжала она.– На ящик тряпку чистую постелили. На ней – коньяк, шоколад. Я говорю, детишек шоколадом угостите. Так Толян мне по шее надавал.– Она вяло ругнулась.– За что меня бить? Я за всю жизнь никому ничего плохого не сделала.

Доцент вздохнул.

– Детишки эти твои небось уже клея нанюхались,– буркнул Митрич.

– Без шоколада тащатся,– со смехом добавил Канай. Из-под дальней плиты раздался хохот, и он стал серьезным.– Будет и Наташка, как Перизат, иномарки ловить.

– А что Перизат? – не понял Егорыч.

– Да я же рассказывал. Летом как-то выходим мы с Ырыс на Правду, где мост…

– Где проститутки собираются,– пояснила Ырыс.

– Смотрю, девка у дороги стоит. Модная такая. Стоит, юбку подтыкает…

– У талии в складки собирает, укорачивает. Завлекает! – снова прокомментировала Ырыс.– Так укоротила – дальше некуда.

– Я гляжу: вроде знакомая. Смотрю: Перизат!

– Ну? – изумился Егорыч.– Застыдилась?

– Нет! Улыбается! Да мы с ней и не поговорили: иномарка остановилась, поторговались и увезли.

– А ты уж готов был с ней полдня болтать! – проворчала Ырыс. Канай добродушно улыбнулся.

Егорыч покачал головой:

– А ведь такая скромная была. Заговоришь с ней – засмущается, ресницы свои длиннющие опустит.

Мимо них прошел худой оборванный мальчишка. Он подбирал полиэтиленовые пакеты. Они служили для вдыхания клея. Второй, веснушчатый, с рыжими вихрами, держался в стороне.

– Что не здороваешься, сосед? – весело спросил Канай.

Доцент пьяно заулыбался. Валька протянула ребенку яблоко.

– Бекболотик, держи.

Беспризорник приблизился. Смотрел настороженно, подозрительно. Схватил яблоко, покосился на собаку.

– А она от вас не убежит?

– Зачем ей убегать,– сказал Егорыч.– Мы ее подкармливаем.

– Мы пьем, а она закусывает,– попробовал пошутить Канай.

Бекболот не улыбнулся. Раздался свист. Он встрепенулся.

– Алик зовет.

Показался третий подросток. Он был такой же тощий и грязный, как его товарищи, но в отличие от них плечи держал прямо, а голову – высоко. Его небольшие темные глаза глядели пытливо, цепко и как будто насмешливо. Он стоял и ждал. Бекболот поспешил к нему. Все трое исчезли.

– Переходный возраст… – забормотал Доцент.– Их сейчас направлять надо… Наставлять… Эх!

– Сердце болит на них глядя,– вздохнула и Валька.– Как власти допускают?

В ней давно притупились все чувства, все кроме одного – сострадания. Она выглядела старухой, особенно из-за беззубого рта – зубы ей давно выбили, – однако ей не было и сорока. Росла она когда-то милой девочкой, доброй, веселой, общительной. Родители, хорошие, трудолюбивые, но малообразованные и недалекие люди, не думали о ее воспитании, считали, что на это есть школа. Вальку воспитал двор. Она рано научилась пить. Ее отзывчивое сердце не могло устоять ни перед одним мужчиной. В семнадцать лет она родила. Валька не видела в такой жизни ничего предосудительного: она ведь никому не причиняла зла. Когда ее дочке шел седьмой год, в течение месяца умерли Валькины родители. От горя, а может быть и от ощущения неограниченной свободы, Валька загуляла. Каждый вечер приводила домой мужчин. Те скандалили, избивали ее. Случалось, что во время Валькиных запоев соседи подкармливали ребенка. Они и стали сигнализировать. Явились какие-то строгие женщины. Вальку лишили родительских прав. Дочку отдали в обеспеченную, порядочную бездетную семью. Все учли чиновницы, обо всем позаботились, лишь одно упустили из виду: что мать и дочь любят друг друга. Девочка – ей уже исполнилось десять – не хотела жить с чужими людьми. Она убегала к Вальке до тех пор, пока приемные родители не переехали с ней в Германию. Валька спилась окончательно. Пропила все: вещи, квартиру. Однажды утром она проснулась в грязном арыке, без денег, без документов, даже без обуви. Проснулась бездомной.

Бутылок Валька собирала мало. В основном клянчила у прохожих деньги на водку, выпрашивала сигареты. Сами бомжи смотрели на нее с чувством превосходства. Иногда на ее одутловатом лице появлялось плаксивое выражение: в такие минуты она жалела себя. За что все презирают ее, унижают? Ведь всю жизнь лишь любовь к людям ощущала она в своем сердце. У Вальки не было ответа.

И все же для одного существа она была самым почитаемым человеком на свете. Этим существом была Кукла. Она пристала к Вальке полгода назад и за это время не раз спасала хозяйку от издевательств и побоев. Если быстро пьяневшая Валька падала прямо на улице, собака ложилась рядом, клала морду ей на талию или живот и грозным рычанием встречала всякого, кто подходил слишком близко…

– Говоришь, Валька, власти? – переспросил Митрич.– А что они могут сделать?

Та тупо уставилась на него.

– Как что? – ответила за нее Ырыс.– В детдом поместить.

– Да бегут они из твоих детдомов. Свободы они хотят!

– А знаешь, Митрич, сколько из-за границы бабок присылают, чтобы не было беспризорников? Куда эти бабки деваются? В этом надо порядок навести.

Доцент взмахнул слегка рукой.

– Вос… – Он еле ворочал языком.

Старик повернулся к нему.

– Что, Доцент?

– Вос…

– Ну!

– …питание!..

Доцент вдруг свернулся калачиком прямо на том месте, где лежал, повозился и уснул.

– Поговорили! – хмыкнул Митрич.

Когда все было выпито, стали расходиться.

Утром Егорыч долго и тщательно приводил себя в порядок. Он очень волновался. Этого дня он ждал давно. Жена, выгнав его, вскоре сдала квартиру, а сама с Верой уехала в Россию. Месяц назад он узнал от соседей, что она умерла там от рака, а дочка собирается вернуться. Она приезжала сегодня утром.

– Ну вот, дядь Вов, теперь ты не один,– сказала Ырыс.

– А я себя одиноким и не чувствовал,– охотно подхватил он эту тему.– Одиночество – это что? Это, значит, когда ни один человек на свете о тебе не думает, ни один. А если ты хоть в одном сердце живешь, ты не одинок, нет. А Верочка-то обо мне всегда думает, об отце родном.

Митрич усмехнулся, но ничего не сказал. Бомжи попрощались с Егорычем. Валька всхлипнула. Они долго еще стояли и смотрели, как он быстро шагает по дороге. Канай повертел своей крупной круглой головой. На севере, за железной дорогой, между многоэтажными домами, виднелись, как всегда в дымке, невысокие казахские горы. На юге в бледно-голубое небо величественно вздымались снежные пики Ала-Тоо. А вот на востоке, за трубами ТЭЦ, по небосводу ползли темные, мрачные тучи.

– Дождь будет,– определил Канай.

6

К вечеру действительно пошел дождь. Бомжи впервые пили без Егорыча. Вальки тоже не было.

– Ты, я смотрю, прибарахлился,– сказал Митрич Канаю. На том был вполне приличный плащ.

– Возле контейнера нашли.

– Новый почти,– добавила Ырыс, подбрасывая в огонь хворост. Очаг нещадно дымил.– В одном только месте прожженный, дырочка незаметная. И выкинули! Я же говорю, заелись некоторые.

– Карманы проверяли?

– Пусто.

– А то я один раз на помойке пиджак подобрал, а в нем, в потайном кармане, пятьсот сомов, в трубочку скрученные… А фингал откуда, Канай?

– А пусть не лезут,– засмеялся тот.

– С двумя шакалами поцапались из-за плаща этого! – запальчиво воскликнула Ырыс. Она прокашлялась и продолжала другим тоном, мечтательным: – Сейчас Дядь Вова лежит наверно на диване… Во всем чистом… После ванны… Телевизор…

Ырыс осеклась. Перед ними стоял Егорыч, хмурый и мрачный. Он был пьян. Капюшона на голове не было. С редких прядей, с кончика длинного носа капала вода.

– Что, дядь Вов, не приехала?

– Гулять будем! Бабки есть.– Он похлопал по карману.– Тыща. Вера дала. С условием, чтоб больше не приходил. Откупилась!

Бомжи тактично молчали.

– Не заботился, говорит, всю зарплату пропивал. Неправда, не всю. Это мать против меня ее настропалила. Я к эджешке, ждите. Гуляем сегодня!

Егорыч ушел, бормоча себе под нос:

– Вся в мать пошла, вся! Такая же бесчувственная…

Ырыс вздохнула. Бомжи долго молча курили.

– Жалко дядь Вову,– сказала наконец Ырыс.

– Я же говорил,– буркнул Митрич.– Ни одного бомжа не знаю, который бы к прежней жизни вернулся. Если бомжом стал – это навсегда!

Доцент сделал рукой протестующий жест. Он уже лежал, свернувшись калачиком. Доцент, как и Валька, быстро пьянел. Ырыс раздраженно воскликнула:

– Ты хоть раз, Митрич, что-нибудь приятное сказал?

Доцент приподнял голову, промямлил:

– Не хватает тебе… поэтического видения… мира, Митрич… – И уронил голову снова.

Старик метнул на него злобный взгляд.

– Тебя бы так с квартирой кинули! Чтоб ты тогда запел? Поэт нашелся! – Помолчав, он ворчливо продолжил: – Правду никто не любит. Когда я на полигоне жил…

– Это за городом, скажем так? – уточнил Канай.

– Ну. На городской свалке. Был там у нас один Санек… Все твердил: «Я здесь временно…»

– Чувствовать поэзию жизни…– пробормотал Доцент, не поднимая головы.– Во всем…

– «Ценное, говорит, что-нибудь найду – и уйду от вас». Такое у него рвение было! Мы до обеда копаем, он – дотемна. Мастер был в этом деле. Самый длинный копок – у него…

– Что за копок?

– Палка такая с крюком… Самый острый крюк – у него. Разгребает, а глаза горят! И ведь нашел! Американцы тогда мусор со своей базы привезли. А в ихних отходах чего только не попадалось! Фотоаппараты находили, шмотки исправные, консервы, булочки свежие… Так Санек компьютер раскопал! Неисправный, понятно, но целый. Сплавил кому-то за приличные бабки. От нас ушел, как и обещал. Встречаю его как-то в городе. Одет чисто, умыт. У бабы одной, говорит, живет. Работу нашел… Ладно…

Ырыс закашлялась. Митрич подождал, пока приступ кашля пройдет, и продолжал:

– А через месяц смотрю: опять копает! Вернулся!.. Засасывает такая жизнь. Никакого тебе начальства, никакого с тебя спроса. Свобода! Чем ниже опустился человек, тем он свободнее…

Доцент пошевелился.

– Уважаю тебя, Митрич… за проницательный… ум… С образованием мог бы ты… большим человеком стать…

– Запросто,– серьезно ответил старик.

– А ты, Митрич, что там находил? – спросил Канай.

– Ценного – ничего. Но все равно в день, бывало, и по стольнику получал. Только я там недолго пробыл. Один раз зазевался, самосвал меня овощами засыпал. Барахтаюсь в этом гнилье, хочу кричать – не могу. В рот, в нос – жижа вонючая. Вот думаю, как подыхать, значит, пришлось. Слава богу, кто-то видел все, откопали. Я в тот же день оттуда ушел, от греха подальше.

Дождь постепенно прекратился. Напротив крайней плиты затормозил автомобиль, долго сигналил. Со стороны оврага прибежали Руслан и Толян, сели в машину. Она развернулась и уехала.

– Ну крутые стали! – усмехнулся старик.– Машина за ними уже приезжает!

– Я эту «ладу» несколько раз на Правде видел, у моста, – заметил Канай. – Где проститутки, скажем так. Один раз долго стояла. Я еще подумал: сутенерская, скажем так, тачка.

Раздался пронзительный гудок. Промчался поезд. Они продолжали пить.

– Где дядь Вова застрял? – с тревогой сказала Ырыс, дымя сигаретой.– Не надо было его одного отпускать. С такими бабками. Да еще поддатого. Канай, сходи узнай, а?

Тот натянуто улыбнулся.

– Все дядь Вова да дядь Вова.

– Ийи-и. Ревнуешь что ли? – Ырыс засмеялась довольным смехом.– Вот дурак! Нашел к кому.– Она сказала ему что-то вполголоса по-киргизски. Канай сразу обмяк, лицо его приняло обычное добродушное выражение.

Доцент снова зашевелился.

– Ревность – это… естественное, здоровое чувство… Не ревнует тот… у кого… чести нет…

Канай отбросил окурок, встал.

– Ну, я поканал.

Это у них была такая шутка. Кто-нибудь отвечал: »Давай, Канай, канай». На этот раз все промолчали. Подождав немного, он ушел.

– Дядь Вова еще под поезд бросится!

– Не бойся, Ырыс, бомжи самоубийцами не бывают,– заверил старик.– Это миллионер может на себя руку наложить, если разорится. У него, допустим, жилье осталось, машина, а он уже без своих миллионов жить не может, ему лучше смерть. Жизнь кончают, когда боятся вниз упасть. А мы уже в самом что ни на есть низу. Нам терять нечего.

– Дядь Вов дочь потерял.

– Не ляжет он на рельсы! Если бухой под поезд попадет – это другое дело. Это бывает.

Вдруг появилась Кукла, за ней – пьяная Валька. Она плюхнулась на землю, пробормотала:

– Каная сейчас встретила… Все знаю…

Кукла время от времени рычала, глядя на дорогу.

– Ты дядь Вову видала? – спросила Ырыс.

– Еще как!.. Подхожу к комку, смотрю: он впереди идет… К нам… Косой совсем… Падает… Сумку роняет всю дорогу… Линию переходит, а тут как раз… поезд… Все, думаю, конец Егорычу… Нет, успел перейти…