Текст книги "Встреча"
Автор книги: Владимир Набоков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Набоков Владимир
Встреча
Владимир Набоков
Встреча
У Льва был брат Серафим, Серафим был старше и толще его,-впрочем весьма возможно, что за эти девять, нет, позвольте, десять, Боже мой – десять с лишком лет, он похудел, кто его знает,– будет известно через несколько минут. Лев уехал, Серафим остался,– и то и Другое произошло совсем случайно,– и даже, если хотите, именно Лев был скорее левоват. Серафим же, только что окончивший тогда Политехникум, ни о чем, кроме как о своем поприще, не думал, боялся политических сквозняков, странно, странно, странно,– через несколько минут он войдет. Обняться? Сколько лет, сколько зим? Спец. О, эти слова с отъеденными хвостами, точно рыбьи головизны... спец...
Утром был телефонный звонок, чужой женский голос по-немецки сообщил: приехал, хотел бы сегодня вечером зайти, завтра уезжает. Неожиданность,– хотя Лев уже знал, что брат в Берлине. У Льва был знакомый, у которого был знакомый, у которого, в свою очередь, был знакомый, служивший в торгпредстве. Командировка, закупает что-нибудь. Он в партии? Десять с лишком лет.
Все эти годы они не сносились друг с другом, Серафим ровно ничего не знал о брате. Лев почти ничего не знал о Серафиме. Раза два имя Серафима просквозило в серой, как дымовая завеса, советской газете, которую Лев просматривал в библиотеке. "А поскольку – писал Серафим,– основной предпосылкой индустриализации является укрепление социалистических элементов в нашей экономической системе вообще, коренной сдвиг в деревне выдвигается, как одна из особо существенных и первоочередных текущих задач".
Лев, с простительным запозданием доучившийся в пражском университете (диссертация о славянофильских течениях в русской литературе), теперь искал счастья в Берлине, и все не мог решить, в чем оно, это счастье,– в торговле всякими пустяками, как советовал Лещеев, или в типографской работе, как предлагал Фукс. К слову сказать, Лещеев и Фукс с женами собирались его навестить как раз в этот вечер, было русское Рождество, Лев на последние деньги купил подержанную елочку, ростом в поларшина, пяток малиновых свечек, фунт сухарей, полфунта конфет. Гости обещали позаботиться о водке и вине. Но, как только сделано было ему конспиративное и невероятное сообщение о желании брата повидаться с ним,– Лев поспешил гостей отменить. Лещеевых не оказалось дома,– он передал через прислугу: непредвиденное дело. Конечно, беседа с братом, на юру, сглазу на глаз, будет крайне мучительной, но еще хуже, если... "...Это мой брат, из России".– "Очень приятно. Ну, что,– скоро они подохнут?"-"То есть кто– они? Я вас не понимаю". Особенно горяч и нетерпим был Лещеев... Нет, нет, отменить.
Теперь, около восьми вечера, он похаживал по своей бедной, но чистенькой комнате, стукаясь то о стол, то о белую грядку тощей кровати,– бедный, но чистенький господин, в черном костюме с лоском, в отложном воротничке, слишком для него широком. У него было безбородое, курносое, простоватое лицо, с маленькими, слегка безумными глазами. Он носил гетры, чтобы скрыть дырки в носках. Недавно он разошелся с женой, которая совершенно неожиданно изменила ему,– и с кем, с кем... с пошляком, с ничтожеством... Он теперь убрал ее портрет,– иначе пришлось бы отвечать на вопросы брата ("Кто это?" "Моя бывшая жена". "То есть как– бывшая?.."). Убрал он и елку,– выставил ее, с разрешения квартирной хозяйки, на хозяйский балкон,– а то, кто его знает, еще посмеется над эмигрантской чувствительностью. Нечего было покупать. Традиция. Гости, огоньки. Потушите свет, чтобы только она горела. Зеркально играющие глаза госпожи Лещеевой.
О чем же говорить с братом? Рассказать вскользь, беззаботно, о приключениях на юге России, в пору Гражданской войны? Шутливо пожаловаться на сегодняшнюю (нестерпимую, задыхающуюся) нищету? Притвориться человеком с широкими взглядами, стоящим выше эмигрантской злобы, понимающим... что понимающим? Что Серафим мог предпочесть моей бедности, моей чистоте – деятельное сотрудничество... с кем, с кем! Или напротив,– нападать, стыдить, спорить, а не то– едко острить: Термин "пятилетка" напоминает мне чем-то конский завод.
Он вообразил Серафима, его мясистые пологие плечи, огромные галоши, лужи в саду перед дачей, смерть родителей, начало революции... Никогда не были они особенно дружны,– еще в гимназии у каждого были свои товарищи, свои учителя... Летом семнадцатого года был у Серафима довольно неказистый роман с соседкой по даче, женой присяжного поверенного. Истошные крики присяжного поверенного, мордобой, немолодая, растрепанная женщина с кошачьим лицом, бегущая по аллее, и где-то на заднем плане скандальный звон разбитого стекла. Однажды Серафим, купаясь в реке, чуть не утонул... Вот наиболее яркие воспоминания о нем,– не Бог весть какие. Кажется, что помнишь человека живо, подробно, а подумаешь, и получается так глупо, так скудно, так мелко,– обманчивый фасад, дутые предприятия памяти. А как-никак, родной брат. Он много ел. Он был аккуратен. Что еще. Как-то раз вечером, за чайным столом...
Пробило восемь часов. Лев нервно посмотрел в окно. Моросило, расплывались в глазах фонари. Белели остатки мокрого снега вдоль панели. Подогретое Рождество. Напротив с балкона свешивались, вяло трепеща в темноте, бледные бумажные ленты, оставшиеся от немецкого Нового Года. Внезапный звонок с парадной был как электрическая вспышка где-то под ложечкой.
Еще крупнее, еще толще, чем прежде. Он делал вид, что страшно запыхался. Он взял Льва за руку. Оба молчали, одинаково осклабясь. Русское ватное пальто с небольшим каракулевым воротником, застегивающимся на крючок, серая заграничная шляпа.
– Вот сюда,– сказал Лев.– Снимай. Давай, я сюда положу. Ты сразу нашел?
– Унтергрундом,– сказал Серафим, пыхтя.– Ну-ну, вот значит как...
С преувеличенным вздохом облегчения он сел в кресло.
– Сейчас сделаем чай,– суетливо сказал Лев, возясь со спиртовкой на умывальнике.
– Погодка,– сказал Серафим, потирая руки. В действительности было на дворе не холодно.
Спирт помещался в медном шаре; если повернуть винт, спирт просачивался в черный желобок. Надо было чуть-чуть выпустить, завинтить опять .и поднести спичку. Загорался мягкий желтоватый огонь, плавал в желобке, постепенно умирал, и тогда следовало открыть кран вторично, и с громким стуком – под чугунной подставкой, где с видом жертвы стоял высокий жестяной чайник с родимым пятном на боку,– вспыхивал уже совсем другой, матово-голубой огонь, зубчатая голубая корона. Как и почему все это происходило. Лев не знал, да этим и не интересовался. Он слепо следовал наставлениям хозяйки. Серафим сперва смотрел на возню со спиртовкой через плечо, поскольку ему это позволяла тучность,– а потом встал, подошел, и некоторое время они говорили о машинке, Серафим объяснил ее устройство и нежно повертел винт,
– Ну, как живешь? – спросил он, снова погружаясь в тесное кресло.
– Да вот – как видишь,– ответил Лев.– Сейчас будет чай. Если ты голоден, у меня есть колбаса.
Серафим отказался, обстоятельно высморкался и заговорил о Берлине.
– Перещеголяли Америку,– сказал он.– Какое движение на улицах. Город изменился чрезвычайно. Я, знаешь, приезжал сюда в двадцать четвертом году.
– Я тогда жил в Праге,– сказал Лев.
– Вот как,– сказал Серафим.
Молчание. Оба смотрели на чайник, точно ожидая от него чуда.
– Скоро закипит,– сказал Лев.– Возьми пока этих карамелек.
Серафим взял, у него задвигалась левая щека. Лев все не решался сесть: сесть значило расположиться к беседе,– он предпочитал стоять или слоняться между кроватью и столом. На бесцветном ковре было рассыпано несколько хвойных игл. Вдруг легкое шипение прекратилось.
– Потух немец,– сказал Серафим.
– Это мы сейчас,– заторопился Лев,– это мы сейчас.
Но спирта в бутылке больше не оказалось. "Какая история... Я, знаешь, попрошу у хозяйки".
Он вышел в коридор, направляясь в сторону хозяйских апартаментов. Идиотство. Знал, что нужно купить... Дали бы в долг. И забыл. Он постучал в дверь. Никого. Ноль внимания, фунт презрения. Почему она вспомнилась, эта школьная прибаутка. Постучал еще раз. Все темно. Ушла. Он пробрался к кухне. Кухня была предусмотрительно заперта.
Лев постоял в темном коридоре, думая не столько о спирте, сколько о том, какое это облегчение побыть минуту одному и как мучительно возвращаться в напряженную комнату, где плотно сидит чужой человек. О чем говорить? Статья о Фарадее в старом номере немецкого журнала. Нет, не то. Когда он вернулся, Серафим стоял у этажерки и разглядывал потрепанные, несчастные на вид книги.
– Вот история,– сказал Лев.– Прямо обидно. Ты ради Бога прости. Может быть...
(Может быть, вода была на краю кипения? Нет. Едва теплая.)
– Ерунда,– сказал Серафим.– Я, признаться, небольшой любитель чаю. Ты что, много читаешь?
(Спуститься в кабак за пивом? Не хватит, не дадут. Черт знает что, на конфеты ухлопал, на елку.)
– Да, читаю,– сказал он вслух.– Ах, как это неприятно, как неприятно. Если бы хозяйка...
– Брось,– сказал Серафим.– Обойдемся. Вот, значит, какие дела. Да. А как вообще? Здоровье как? Здоров? Самое главное – здоровье. А я вот мало читаю,– продолжал он, косясь на этажерку.– Все некогда. На днях в поезде мне попалась под руку...
Из коридора донесся телефонный звон.
– Прости,– сказал Лев.– Ешь,– вот тут сухари, карамели. Я сейчас.– Он поспешно вышел.
– Что это вы, синьор?– сказал в телефон голос Лещеева.-Что это, право? Что случилось? Больны? Что? Не слышу. Громче. "Непредвиденное дело,– ответил Лев.– Я же передавал". "Передавал, передавал. Ну что вы, действительно. Праздник, вино куплено, жена вам подарок приготовила". "Не могу,– сказал Лев.– Мне очень самому..." "Вот чудак! Послушайте, развяжитесь там с вашим делом,– и мы к вам. Фуксы тоже здесь, Или, знаете, еще лучше, айда к нам. А? Оля, молчи, не слышу. Что вы говорите?" "Не могу, у меня... Одним словом, я занят". Лещеев выругался. "До свидания",– неловко сказал Лев в уже мертвую трубку.
Теперь Серафим разглядывал не книги, а картину на стене.
– По делу. Надоедливый,– проговорил морщась Лев.-Прости, пожалуйста.
– Много у тебя дел?– спросил Серафим, не сводя глаз с олеографии, изображавшей женщину в красном и черного, как сажа, пуделя.
– Да, зарабатываю, статьи, всякая всячина,-неопределенно ответил Лев.– А ты,– ты, значит, ненадолго сюда?
– Завтра, вероятно, уеду. Я и сейчас к тебе ненадолго. Мне еще сегодня нужно...
– Садись,– что же ты...
Серафим сел. Помолчали. Обоим хотелось пить.
– Насчет книг,– сказал Серафим.– То да се. Нет времени. Вот в поезде... случайно попалась... От нечего делать прочел. Роман. Ерунда, конечно, но довольно занятно, о кровосмесительстве. Ну-с...
Он обстоятельно рассказал содержание. Лев кивал, смотрел на его солидный серый костюм, на большие гладкие щеки, смотрел и думал: "Неужели надо было спустя десять лет опять встретиться с братом только для того, чтобы обсуждать пошлейшую книжку Леонарда Франка?
Ему вовсе не интересно об этом говорить, и мне вовсе не интересно слушать. О чем я хотел заговорить? Какой мучительный вечер".
– Помню, читал. Да, это теперь модная тема. Ешь конфеты. Мне так совестно, что нет чаю. Ты, говоришь, нашел, что Берлин очень изменился. (Не то. Об этом уже было.)
– Американизация,– ответил Серафим.– Движение. Замечательные дома.
Пауза.
– Я хотел спросить тебя,– судорожно сказал Лев.– Это не совсем твоя область, но вот – здесь, в журнале... Я не все понял. Вот это, например. Эти его опыты.
Серафим взял журнал и стал объяснять. "Что же тут непонятного? До образования магнитного поля,– ты знаешь, что такое магнитное поле? – ну вот, до его образования существует так называемое поле электрическое. Его силовые линии расположены в плоскостях, которые проходят через вибратор. Заметь, что, по учению Фарадея, магнитная линия представляется замкнутым кольцом. Между тем как электрическая всегда разомкнута,– дай мне карандаш,– впрочем, у меня есть,-спасибо, спасибо, у меня есть".
Он долго объяснял, чертил что-то, и Лев смиренно кивал. О Юнге, о Максвелле, о Герце. Прямо доклад. Потом он попросил стакан воды.
– А мне, знаешь, пора,– сказал он, облизываясь и ставя стакан обратно на стол.– Пора.– Он вынул откуда-то из живота толстые часы.– Да, пора.
– Что ты, посиди еще,– пробормотал Лев, но Серафим покачал головой и встал, оттягивая книзу жилет. Его взгляд снова уставился на олеографию: женщина в красном и черный пудель.
– Ты не помнишь, как его звали?– сказал он, впервые за весь вечер непритворно улыбнувшись.
– Кого? – спросил Лев.
– Помнишь,– Тихотский приходил к нам на дачу с пуделем. Как звали пуделя?
– Позволь,– сказал Лев.– Позволь. Да, действительно... Я сейчас вспомню.
– Черный такой,– сказал Серафим.– Очень похож. Куда ты мое пальто... Ах, вот. Уже.
– У меня тоже выскочило из головы,– проговорил Лев.– В самом деле, как его звали?
– Ну, черт с ним. Я пошел. Ну-с... Очень был рад тебя повидать...– Он ловко, несмотря на свою грузность, надел пальто.
– Провожу тебя,– сказал Лев, доставая свой потасканный макинтош.
Оба одновременно кашлянули, это вышло глупо. Потом молча спустились по лестнице, вышли на улицу. Моросило.
– Я на унтергрунд. Но как все-таки его звали? Черный, помпоны на лапах. Вот удивительно... Память тоже.
– Буква "т",– отозвался Лев,– это я наверное помню. Буква "т".
Они перешли наискось на другую сторону улицы.
– Какая мокрядь,– сказал Серафим.– Ну-ну... Так неужели мы не вспомним? На "т", говоришь?
Свернули за угол. Фонарь. Лужа. Темное здание почтамта. Около марочного автомата стояла, как всегда, нищая старуха. Она протянула руку с двумя коробками спичек. Луч фонаря скользнул по ее впалой щеке, под ноздрей дрожала яркая капелька.
– Прямо обидно,– воскликнул Серафим.– Знаю, что сидит у меня в мозговой ячейке, но невозможно добраться.
– Как ее звали, как ее звали,– подхватил Лев.-Действительно это нелепо, что мы не можем... Помнишь, она раз потерялась, Тихотский целый час стоял в лесу и звал. Начинается на "т", наверное.
Дошли до сквера. За сквером горела на синем стекле жемчужная подкова – герб унтергрунда. Каменные ступени, ведущие в глубину.
– Ну, ничего не поделаешь,– сказал Серафим.– Будь здоров. Как-нибудь опять встретимся.
– Что-то вроде Тушкана... Тошка... Ташка...– сказал Лев.– Нет, не могу. Это безнадежно. И ты будь здоров. Всех благ.
Серафим помахал растопыренной рукой, его широкая спина сгорбилась и скрылась в глубине. Лев медленно пошел обратно,-через сквер, мимо почтамта, мимо нищей... Вдруг он остановился. В памяти, в какой-то точке памяти, наметилось легкое движение, будто что-то очень маленькое проснулось и зашевелилось. Слово еще было незримо,– но уже его тень протянулась – как бы из-за угла,– и хотелось на эту тень наступить, не дать ей опять втянуться. Увы, не успел. Все исчезло,– но, в то мгновение, как мозг перестал напрягаться, снова и уже яснее дрогнуло что-то, и, как мышь, выходящая из щели, когда в комнате тихо, появилось, легко, беззвучно и таинственно, живое словесное тельце... "Дай лапу, Шутик". Шутик! Как просто. Шутик...
Он невольно оглянулся, подумал, что Серафим, сидя в подземном вагоне, тоже, быть может, вспомнил. Жалкая встреча.
Лев вздохнул, посмотрел на часы и, увидя что еще не поздно, решил направиться к дому, где жили Лещеевы,– похлопать в ладони, авось отопрут.
