Текст книги "Сборники стихотворений"

Автор книги: Владимир Маяковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели). 5. Сушится (чтоб не успело перевечниться)

и сыпется в машину:

обыкновенная перечница. 6. Затем

раскладывается под машиной

липкая бумага

(для ловли мушиной). 7. Теперь просто;

верти ручку,

да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!

(Чтоб "кровь" к "любовь",

"тень" ко "дню",

чтоб шли аккуратненько

одна через одну.)

Полученное вынь и...

готово к употреблению:

к чтению,

к декламированию,

к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии

вылечить,

чтоб их не тянуло портить бумажки,

отобрать их от добрейшего Анатолия

Васильича

и передать

товарищу Семашке.

1923

О "ФИАСКАХ", "АПОГЕЯХ"

И ДРУГИХ НЕВЕДОМЫХ ВЕЩАХ

На съезде печати у товарища Калинина великолепнейшая мысль в речь вклинена! "Газетчики, думайте о форме!" До сих пор мы не подумали об усовершенствовании статейной формы. Товарищи газетчики, СССР оглазейте,как понимается описываемое в газете.

Акуловкой получена газет связка. Читают. В буквы глаза втыкают. Прочли: – "Пуанкаре терпит фиаско".Задумались. Что это за "фиаска" за такая? Из-за этой "фиаски" грамотей Ванюха чуть не разодрался! – Слушай, Петь, с "фиаской" востро держи ухо; даже Пуанкаре приходится его терпеть. Пуанкаре не потерпит какой – нибудь клячи. Даже Стиннеса и то! прогнал из Рура. А этого терпит. Значит,богаче. Американец, должно. Понимаешь, дура?!

С тех пор, когда самогонщик, местный туз, проезжал по Акуловке, гремя коляской, в уважение к богатству, скидавая картуз, его называли Господином Фиаской.

Последние известия получили красноармейцы. Сели. Читают, газетиной вея. – О французском наступлении в Руре имеется? – Да, вот написано: "Дошли до своего апогея", – Товарищ Иванов! Ты ближе. Эй! На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? Иванов ищет. Дело дрянь. У парня аж скулу от напряжения свело. Каждый город просмотрел, каждое село. "Эссен есть Апогея нету! Деревушка махонькая, должно быть, это. Верчусь аж дыру провертел в сапоге я не могу найти никакого Апогея!" Казарма малость посовещалась. Наконец товарищ Петров взял слово:

– Сказано: до своего дошли. Ведь не до чужого?! Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего "апогея" никому не отдадим, а чужих "апогеев"– нам не надо.

Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже: то, что годится для иностранного словаря, газете – не гоже.

1923

ПАРИЖ

(Разговорчики с Эйфелевой башней)

Обшаркан мильоном ног.

Исшелестен тыщей шин.

Я борозжу Париж

до жути одинок,

до жути ни лица,

до жути ни души.

Вокруг меня

авто фантастят танец,

вокруг меня

из зверорыбьих морд

еще с Людовиков

свистит вода, фонтанясь.

Я выхожу

на Рlасе dе lа Соnсоrdе.

Я жду,

пока,

подняв резную главку,

домовьей слежкою умаяна,

ко мне,

к большевику,

на явку

выходит Эйфелева из тумана.

– Т-ш-ш-ш,

башня,

тише шлепайте!

увидят!

луна – гильотинная жуть.

Я вот что скажу

(пришипился в шепоте,

ей

в радиоухо

шепчу,

жужжу);

– Я разагитировал вещи и здания.

Мы

только согласия вашего ждем.

Башня

хотите возглавить восстание?

Башня

мы

вас выбираем вождем!

Не вам

образцу машинного гения

здесь

таять от аполлинеровских вирш.

Для вас

не место – место гниения

Париж проституток,

поэтов,

бирж.

Метро согласились,

метро со мною

они

из своих облицованных нутр

публику выплюют

кровью смоют

со стен

плакаты духов и пудр.

Они убедились

не ими литься

вагонам богатых.

Они не рабы!

Они убедились

им

более к лицам

наши афиши,

плакаты борьбы.

Башня

улиц не бойтесь!

Если

метро не выпустит уличный грунт

грунт

исполосуют рельсы.

Я подымаю рельсовый бунт.

Боитесь?

Трактиры заступятся стаями?

Боитесь?

На помощь придет Рив-гош.

Не бойтесь!

Я уговорился с мостами.

Вплавь

реку

переплыть

не легко ж!

Мосты,

распалясь от движения злого,

подымутся враз с парижских боков.

Мосты забунтуют.

По первому зову

прохожих ссыпят на камень быков.

Все вещи вздыбятся.

Вещам невмоготу.

Пройдет

пятнадцать лет

иль двадцать,

обдрябнет сталь,

и сами

вещи

тут

пойдут

Монмартрами на ночи продаваться.

Идемте, башня!

К нам!

Вы

там,

у нас,

нужней!

Идемте к нам!

В блестенье стали,

в дымах

мы встретим вас,

Мы встретим вас нежней,

чем первые любимые любимых.

Идем в Москву!

У нас

в Москве

простор.

Вы

– каждый!

будете по улице иметь.

Мы

будем холить вас;

раз сто

за день

до солнц расчистим вашу сталь и медь.

Пусть

город ваш,

Париж франтих и дур,

Париж бульварных ротозеев,

кончается один, в сплошной складбищась Лувр,

в старье лесов Булонских и музеев.

Вперед!

Шагни четверкой мощных лап,

прибитых чертежами Эйфеля,

чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,

чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!

Решайтесь, башня,

нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

К нам!

К нам, в СССР!

Идемте к нам

я

вам достану визу!

1923

ГАЗЕТНЫЙ ДЕНЬ

Рабочий утром глазеет в газету. Думает: "Нам бы работешку эту! Дело тихое, и нету чище. Не то что по кузницам отмахивать ручища. Сиди себе в редакции в беленькой сорочке и гони строчки. Нагнал, расставил запятые да точки, подписался, под подпись закорючку, и готово: строчки растут как цветочки. Ручки в брючки, в стол ручку, получил построчные и, ленивой ивой склоняясь над кружкой,

дуй пиво". В искоренение вредного убежденья вынужден описать газетный день я.

Как будто весь народ, который не поместился под башню Сухареву,пришел торговаться в редакционные коридоры. Тыщи! Во весь дух ревут. "Где объявления? Потеряла собачку я!" Голосит дамочка,слезками пачкаясь. "Караул!" Отчаянные вопли прореяли. "Миллиард? С покойничка? За строку нонпарели?" Завжилотдел. Не глаза – жжение. Каждому сует какие-то опровержения. Кто-то крестится. Клянется крещеным лбом: "Это я – настоящий Бим-Бом!" Все стены уставлены какими-то дядьями. Стоят кариатидами по стенкам голым. Это "начинающие". Помахивая статьями, по дороге к редактору стоят частоколом. Два. Редактор вплывает барином. В два с четвертью из барина, как из пристяжной, умученной выездом парным,паром вздымается испарина. Через минуту из кабинета редакторского рев: то ручкой по папке, то по столу бац ею. Это редактор, собрав бухгалтеров, потеет над самоокупацией. У редактора к передовице лежит сердце. Забудь! Про сальдо язычишкой треплет. У редактора аж волос вылазит от коммерции, лепечет редактор про "кредит и дебет". Пока редактор завхоза ест раз сто телефон вгрызается лаем. Это ставку учетверяет Мострест. И еще грозится: "Удесятерю в мае". Наконец, освободился. Минуточек лишка... Врывается начинающий. Попробуй – выставь! "Прочтите немедля! Замечательная статьишка", а в статьишке листов триста! Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей. Хроникер врывается: "Там, в Замоскворечье,выловлен из Москвы-реки

живой гиппопотам!" Из РОСТА на редактора начинает литься сенсация за сенсацией, за небылицей небылица. Нет у РОСТА лучшей радости, чем всучить редактору невероятнейшей гадости. Извергая старательность, как Везувий и Этна, курьер врывается. "К редактору! Лично!" В пакете с надписью: – Совершенно секретно повестка на прошлогоднее заседание публичное. Затем курьер, красный, как малина, от НКИД. Кроет рьяно. Передовик президента Чжан Цзо-лина спутал с гаоляном. Наконец, библиограф! Что бешеный вол. Машет книжкой. Выражается резко. Получил на рецензию юрист хохол учебник гинекологии на древнееврейском! Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: писателей режут. Секретарь у фельетониста, пропотевшего до сорочки, делает из пятисот полторы строчки. Под утро стихает редакционный раж. Редактор в восторге, Уехал. Улажено. Но тут... Самогоном упился метранпаж, лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины. Спит редактор. Снится: Мострест так высоко взвинтил ставки что на колокольню Ивана Великого влез и хохочет с колокольной главки. Просыпается. До утра проспал без просыпа. Ручонки дрожат. Газету откроют. Ужас! Не газета, а оспа. Шрифт по статьям расплылся икрою. Из всей газеты, как из моря риф, выглядывает лишь

парочка чьих-то рифм. Вид у редактора... такой вид его, что видно сразу

нечему завидовать.

Если встретите человека белее мела, худющего, худей, чем газетный лист,умозаключайте смело: или редактор, или журналист.

1923

МЫ НЕ ВЕРИМ!

Тенью истемня весенний день, выклеен правительственный бюллетень.

Нет! Не надо! Разве молнии велишь

не литься? Нет!

не оковать язык грозы! Вечно будет

тысячестраницый грохотать

набатный

ленинский язык.

Разве гром бывает немотою болен?! Разве сдержишь смерч,

чтоб вихрем не кипел?! Нет!

не ослабеет ленинская воля в миллионосильной воле РКП.

Разве жар

такой

термометрами меряется?! Разве пульс

такой

секундами гудит?! Вечно будет ленинское сердце клокотать

у революции в груди.

Нет! Нет! Не-е-т... Не хотим,

не верим в белый бюллетень. С глаз весенних

сгинь, навязчивая тень!

1923

ТРЕСТЫ

В Москве редкое место без вывееки того или иного треста. Сто очков любому вперед дадут у кого семейное счастье худо. Тресты живут в любви, в ладу и супружески строятся друг против друга. Говорят: меж трестами неурядицы,Ложь! Треста с трестом водой не разольешь. На одной улице в Москве есть (а может нет) такое место: стоит себе тихо "хвостотрест", а напротив вывеска "копытотреста". Меж трестами через улицу, в служении лют, весь день суетится чиновный люд. Я теперь хозяйством обзавожусь немножко. (Купил уже вилки и ложки.) Только вот что: беспокоит всякая крошка. После обеда на клеенке сплошные крошки. Решил купить, так или иначе, для смахивания крошек хвост телячий. Я не спекулянт из поэтического теста. С достоинством влазю в дверь "хвостотреста". Народищу – уйма. Просто неописуемо. Стоят и сидят толпами и гущами. Хлопают и хлопают дверные створки. Коридор до того забит торгующими, что его не прочистишь цистерной касторки. Отчаявшись пробиться без указующих фраз, спрашиваю: – Где здесь на хвосты ордера?У вопрошаемого удивление на морде. – Хотите,– говорит,– на копыто ордер?Я к другому невозмутимо, как день вешний: – Где здесь хвостики? – Извините,– говорит,– я не здешний,Подхожу к третьему (интеллигентный быдто) а он и не слушает: – Угодно – с копыто? – Да ну вас с вашими копытами к маме, подать мне сюда заведующего хвостами!Врываюсь в канцелярию: пусто, как в пустыне, только чей-то чай на столике стынет. Под вывеской "без доклада не лезьте" читаю: "Заведующий принимает в "копытотресте".Взбесился. Выбежал. Во весь рот гаркнул: – Где из "хвостотреста" народ?Сразу завопило человек двести: – Не знает. Бедненький! Они посредничают в "копытотресте", а мы в "хвостотресте", по копыту посредники. Если вам по хвостам идите туда: они там. Перейдите напротив – тут мелко спросите заведующего и готово – сделка. Хвост через улицу перепрут рысыв только 100 процентов с хвоста за комиссию.Я способ прекрасный для борьбы им выискал: как-нибудь в единый мах с треста на трест перевесить вывески, и готово: все на своих местах. А чтоб те или иные мошенники с треста на трест не перелетели птичкой, посредников на цепочки, к цепочке ошейники, а на ошейнике фамилия и трестова кличка.

1923

17 АПРЕЛЯ

Мы

о царском плене

забыли за 5 лет.

Но тех,

за нас убитых на Лене,

никогда не забудем.

Нет!

Россия вздрогнула от гнева злобного,

когда

через тайгу

до нас

от ленского места лобного

донесся расстрела гул.

Легли,

легли Октября буревестники,

глядели Сибири снега:

их,

безоружных,

под пуль песенки

топтала жандарма нога.

И когда

фабрикантище ловкий

золотые

горстьми загребал,

липла

с каждой

с пятирублевки

кровь

упрятанных тундрам в гроба.

Но напрасно старался Терещенко

смыть

восставших

с лица рудника.

Эти

первые в троне трещинки

не залижет никто.

Никак.

Разгуделась весть о расстреле,

и до нынче

гудит заряд,

по российскому небу расстрелясь,

Октябрем разгорелась заря.

Нынче

с золота смыты пятна.

Наши

тыщи сияющих жил.

Наше золото.

Взяли обратно.

Приказали:

– Рабочим служи!

Мы

сомкнулись красными ротами.

Быстра шагов краснофлагих гряда.

Никакой не посмеет ротмистр

сыпать пули по нашим рядам.

Нынче

течем мы.

Красная лава.

Песня над лавой

свободная пенится.

Первая

наша

благодарная слава

вам, Ленцы!

1923

ВЕСЕННИЙ ВОПРОС

Страшное у меня горе. Вероятно

лишусь сна. Вы понимаете,

вскоре в РСФСР

придет весна. Сегодня

и завтра

и веков испокон шатается комната

солнца пропойца. Невозможно работать.

Определенно обеспокоен. А ведь откровенно говоря

совершенно не из-за чего беспокоиться Если подойти серьезно

так-то оно так. Солнце посветит

и пройдет мимо. А вот попробуй

от окна оттяни кота. А если и животное интересуется улицей,

то мне

это

просто необходимо. На улицу вышел

и встал в лени я, не в силах...

не сдвинуть с места тело. Нет совершенно

ни малейшего представления, что ж теперь, собственно говоря, делать? И за шиворот

и по носу каплет безбожно. Слушаешь.

Не смахиваешь.

Будто стих. Юридически

куда хочешь идти можно, но фактически

сдвинуться

никакой возможности. Я, например,

считаюсь хорошим поэтом. Ну, скажем,

могу

доказать:

"самогон – большое зло". А что про это?

Чем про это? Ну нет совершенно никаких слов. Например:

город советские служащие искрапили, приветствуй весну,

ответь салютно! Разучились

нечем ответить на капли. Ну, не могут сказать

ни слова.

Абсолютно! Стали вот так вот

смотрят рассеянно. Наблюдают

скалывают дворники лед. Под башмаками вода.

Бассейны. Сбоку брызжет.

Сверху льет. Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что,

например:

выбрать день

самый синий, и чтоб на улицах

улыбающиеся милиционеры всем

в этот день

раздавали апельсины. Если это дорого

можно выбрать дешевле,

проще. Например!

чтоб старики,

безработные,

неучащаяся детвора в 12 часов

ежедневно

собирались на Советской

площади, троекратно кричали б:

ура!

ура!

ура! Ведь все другие вопросы

более или менее ясны. И относительно хлеба ясно,

и относительно мира ведь. Но этот

кардинальный вопрос

относительно весны нужно

во что бы то ни стало

теперь же урегулировать.

1923

УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ОТВЕТ

Мне

надоели ноты много больно пишут что-то. Предлагаю

без лишних фраз универсальный ответ

всем зараз. Если

нас

вояка тот или иной захочет

спровоцировать войной,наш ответ: нет! А если

даже в мордобойном вопросе руку протянут

на конференцию, мол, просим,всегда ответ:

да! Если

держава

та или другая ультиматумами пугает,наш ответ: нет! А если,

не пугая ультимативным видом, просят:

– Заплатим друг другу по обидам,всегда ответ:

да! Если

концессией

или чем прочим хотят

на шею насесть рабочим,наш ответ: нет! А если

взаимно,

вскрыв мошну тугую, предлагают:

– Давайте

честно поторгуем!всегда ответ:

да!

Если

хочется

сунуть рыло им в то,

кого судим,

кого милуем,наш ответ: нет! Если

просто

попросят

одолжения ради простите такого-то

дурак-дядя,всегда ответ:

да! Керзон,

Пуанкаре,

и еще кто там?! Каждый из вас

пусть не поленится и, прежде

чем испускать зряшние ноты, прочтет

мое стихотвореньице.

1923

ВОРОВСКИЙ

Сегодня,

пролетариат,

гром голосов раскуй, забудь

о всепрощенье и воске. Приконченный

фашистской шайкой воровской, в последний раз

Москвой

пройдет Воровский. Сколько не станет...

Сколько не стало... Скольких – в клочья...

Скольких – в дым... Где б ни сдали.

Чья б ни сдала. Мы не сдали,

мы не сдадим. Сегодня

гнев

скругли

в огромный

бомбы мяч. Сегодня

голоса

размолний штычьим блеском. В глазах

в капиталистовых маячь. Чертись

по королевским занавескам. Ответ

в мильон шагов

пошли

на наглость нот. Мильонную толпу

у стен кремлевских вызмей. Пусть

смерть товарища

сегодня

подчеркнет бессмертье

дела коммунизма.

1923

БАКУ

Баку.

Город ветра.

Песок плюет в глаза.

Баку.

Город пожаров.

Полыхание Балахан.

Баку.

Листья – копоть.

Ветки – провода.

Баку.

Ручьи

чернила нефти.

Баку.

Плосковерхие дома.

Горбоносые люди.

Баку.

Никто не селится для веселья.

Баку.

Жирное пятно в пиджаке мира.

Баку.

Резервуар грязи,

но к тебе

я тянусь

любовью

более

чем притягивает дервиша Тибет,

Мекка – правоверного,

Иерусалим

христиан

на богомолье.

По тебе

машинами вздыхают

миллиарды

поршней и колес.

Поцелуют

и опять

целуют, не стихая,

маслом,

нефтью,

тихо

и взасос.

Воле города

противостать не смея,

цепью оцепеневших тел

льнут

к Баку

покорно

даже змеи

извивающихся цистерн.

Если в будущее

крепко верится

это оттого,

что до краев

изливается

столицам в сердце

черная

бакинская

густая кровь.

1923

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ

Дело земли

вертеться. Литься

дело вод. Дело

молодых гвардейцев бег,

галоп

вперед. Жизнь шажком

стара нам. Бегом

под знаменем алым. Комсомольским

миллионным тараном вперед!

Но этого мало. Полками

по полкам книжным, чтоб буквы

и то смяло. Мысль

засеем

и выжнем. Вперед!

Но этого мало. Через самую

высочайшую высь махни атакующим валом. Новым

чувством

мысль будоражь!

Но и этого мало. Ковром

вселенную взвей. Моль

из вселенной

выбей! Вели

лететь

левей всей

вселенской

глыбе!

1923

НОРДЕРНЕЙ

Дыра дырой,

ни хорошая, ни дрянная немецкий курорт,

живу в Нордернее. Небо

то луч,

то чайку роняет. Море

блестящей, чем ручка дверная. Полон рот красот природ: то волны

приливом

полберега выроют, то краб,

то дельфинье выплеснет тельце, то примусом волны фосфоресцируют, то в море

закат

киселем раскиселится. Тоска!.. Хоть бы,

что ли,

громовий раскат. Я жду не дождусь

и не в силах дождаться, но верую в ярую,

верую в скорую. И чудится:

из-за островочка

кронштадтцы уже выплывают

и целят "Авророю". Но море в терпенье,

и буре не вывести. Волну

и не гладят ветровы пальчики. По пляжу

впластались в песок

и в ленивости купальщицы млеют,

млеют купальщики. И видится:

буря вздымается с дюны. "Купальщики,

жиром набитые бочки, спасайтесь!

Покроет,

измелет

и сдунет. Песчинки – пули,

песок – пулеметчики". Но пляж

буржуйкам

ласкает подошвы. Но ветер,

песок

в ладу с грудастыми. С улыбкой:

– как все в Германии дешево!валютчики

греют катары и астмы. Но это ж,

наверно,

красные роты. Шаганья знакомая разноголосица. Сейчас на табльдотчиков,

сейчас на табльдоты накинутся,

врежутся,

ринутся,

бросятся. Но обер

на барыню

косится рабьи: фашистский

на барыньке

знак муссолинится. Сося

и вгрызаясь в щупальцы крабьи, глядят,

как в море

закатище вклинится. Чье сердце

октябрьскими бурями вымыто, тому ни закат,

ни моря револицые, тому ничего,

ни красот,

ни климатов, не надо

кроме тебя,

Революция!

1923

МОСКВА – КЕНИГСБЕРГ

Проезжие – прохожих реже.

Еще храпит Москва деляг.

Тверскую жрет,

Тверскую режет

сорокасильный "Каделяк".

Обмахнуло

радиатор

горизонта веером.

– Eins!

zweil!

dreil!

Мотора гром.

В небо дверью

аэродром.

Брик.

Механик.

Ньюбольд.

Пилот.

Вещи.

Всем по пять кило.

Влезли пятеро.

Земля попятилась.

Разбежались дорожки

ящеры.

Ходынка

накрылась скатертцей.

Красноармейцы,

Ходынкой стоящие,

стоя ж

назад катятся.

Небо

не ты ль?..

Звезды

не вы ль это?!

Мимо звезды

(нельзя без виз)!

Навылет небу,

всему навылет,

пали

земной

отлетающий низ!

Развернулось солнечное это.

И пошли

часы

необычайниться.

Города,

светящиеся

в облачных просветах.

Птица

догоняет,

не догнала

тянется...

Ямы воздуха.

С размаха ухаем.

Рядом молния.

Сощурился Ньюбольд.

Гром мотора.

В ухе

и над ухом.

Но не раздраженье.

Не боль.

Сердце,

чаще!

Мотору вторь.

Слились сладчайше

я

и мотор:

"Крылья Икар

в скалы низверг,

чтоб воздух – река

тек в Кенигсберг.

От чертежных дел

седел Леонардо,

чтоб я

летел,

куда мне надо.

Калечился Уточкин,

чтоб близко-близко,

от солнца на чуточку,

парить над Двинском.

Рекорд в рекорд

вбивал Горрб,

чтобы я

вот

этой тучей-горой.

Коптел

над "Гномом"

Юнкере и Дукс,

чтоб спорил

с громом

моторов стук".

Что же

для того

конец крылам Икариным,

человечество

затем

трудом заводов никло,

чтобы этакий

Владимир Маяковский,

барином,

Кенигсбергами

распархивался

на каникулы?!

Чтобы этакой

бесхвостой

и бескрылой курице

меж подушками

усесться куце?!

Чтоб кидать,

и не выглядывая из гондолы,

кожуру

колбасную

на города и долы?!.

Нет!

Вылазьте из гондолы, плечи!

100 зрачков

глазейте в каждый глаз!

Завтрашнее,

послезавтрашнее человечество,

мой

неодолимый

стальнорукий класс,

я

благодарю тебя

за то,

что ты

в полетах

и меня,

слабейшего,

вковал своим звеном.

Возлагаю

на тебя

земля труда и пота

горизонта

огненный венок.

Мы взлетели,

но еще – не слишком.

Если надо

к Марсам

дуги выгнуть

сделай милость,

дай

отдать

мою жизнишку.

Хочешь,

вниз

с трех тысяч метров

прыгну?!

Berlin, 6 сентября,1923 г.

КИЕВ

Лапы елок,

лапки,

лапушки... Все в снегу,

а теплые какие! Будто в гости

к старой,

старой бабушке я вчера

приехал в Киев. Вот стою

на горке

на Владимирской. Ширь вовсю

не вымчать и перу! Так

когда-то,

рассиявшись в выморозки, Киевскую

Русь

оглядывал Перун. А потом

когда

и кто,

не помню толком, только знаю,

что сюда вот

по льду, да и по воде,

в порогах,

волоком шли

с дарами

к Диру и Аскольду. Дальше

било солнце

куполам в литавры. – На колени, Русь!

Согнись и стой.До сегодня

нас

Владимир гонит в лавры. Плеть креста

сжимает

каменный святой. Шли

из мест

таких,

которых нету глуше,прадеды,

прапрадеды

и пра пра пра!.. Много

всяческих

кровавых безделушек здесь у бабушки

моей

по берегам Днепра. Был убит,

и снова встал Столыпин, памятником встал,

вложивши пальцы в китель. Снова был убит,

и вновь

дрожали липы от пальбы

двенадцати правительств. А теперь

встают

с Подола

дымы киевская грудь

гудит,

котлами грета. Не святой уже

другой,

земной Владимир крестит нас

железом и огнем декретов. Даже чуть

зарусофильствовал

от этой шири! Русофильство,

да другого сорта. Вот

моя

рабочая страна,

одна

в огромном мире.

– Эй!

Пуанкаре!

возьми нас?..

Черта! Пусть еще

последний,

старый батька содрогает

плачем

лавры звонницы. Пусть

еще

врезается с Крещатика волчий вой:

"Даю – беру червонцы!" Наша сила

правда,

ваша

лаврьи звоны. Ваша

дым кадильный,

наша

фабрик дым. Ваша мощь

червонец,

наша

стяг червонный – Мы возьмем,

займем

и победим. Здравствуй

и прощай, седая бабушка! Уходи с пути!

скорее!

ну-ка! Умирай, старуха,

спекулянтка,

набожка. Мы идем

ватага юных внуков!

1924

УХ, И ВЕСЕЛО!

О скуке

на этом свете Гоголь

говаривал много. Много он понимает этот самый ваш

Гоголь! В СССР

от веселости стонут

целые губернии и волости. Например,

со смеха

слезы потопом на крохотном перегоне

от Киева до Конотопа. Свечи

кажут

язычьи кончики. 11 ночи.

Сидим в вагончике. Разговор

перекидывается сам от бандитов

к Брынским лесам. Остановят поезд

минута паники. И мчи

в Москву,

укутавшись в подштанники. Осоловели;

поезд

темный и душный, и легли,

попрятав червонцы

в отдушины. 4 утра.

Скок со всех ног. Стук

со всех рук:

"Вставай!

Открывай двери! Чай, не зимняя спячка.

Не медведи-звери!" Где-то

с перепугу

загрохотал наган, у кого-то

в плевательнице

застряла нога. В двери

новый стук

раздраженный. Заплакали

разбуженные

дети и жены. Будь что будет...

Жизнь

на ниточке! Снимаю цепочку,

и вот... Ласковый голос:

"Купите открыточки, пожертвуйте

на воздушный флот!"

Сон

еще

не сошел с сонных, ищут

радостно

карманы в кальсонах. Черта

вытащишь

из голой ляжки. Наконец,

разыскали

копеечные бумажки. Утро,

вдали

петухи пропели... – Через сколько

лет

соберет он на пропеллер? Спрашиваю,

под плед

засовывая руки: – Товарищ сборщик,

есть у вас внуки? – Есть,

говорит.

– Так скажите

внучке, чтоб с тех собирала,

– на ком брючки. А этаким способом

– через тысячную ночку соберете

разве что

на очки летчику.Наконец,

задыхаясь от смеха, поезд

взял

и дальше поехал. К чему спать?

Позевывает пассажир. Сны эти

только

нагоняют жир. Человеческим

происхождением

гордятся простофили А я

сожалею,

что я

не филин. Как филинам полагается,

не предаваясь сну, ждал бы

сборщиков,

влезши на сосну.

1924

9-е ЯНВАРЯ

О боге болтая,

о смирении говоря, помни день

9-е января. Не с красной звездой

в смирении тупом с крестами шли

за Гапоном-попом. Не в сабли

врубались

конармией-птицей белели

в руках

листы петиций. Не в горло

вгрызались

царевым лампасникам плелись

в надежде на милость помазанника. Скор

ответ

величества

был: "Пули в спины!

в груди!

и в лбы!" Позор без названия,

ужас без имени покрыл и царя,

и площадь,

и Зимний. А поп

на забрызганном кровью требнике писал

в приход

царевы серебреники. Не все враги уничтожены.

Есть! Раздуйте

опять

потухшую месть. Не сбиты

с Запада

крепости вражьи. Буржуи

рабочих

сгибают в рожья. Рабочие,

помните русский урок! Затвор осмотрите,

штык

и курок. В споре с врагом

одно решение: Да здравствуют битвы!

Долой прошения!

1924

КОМСОМОЛЬСКАЯ

Смерть

не сметь!. Строит,

рушит,

кроит

и рвет,

тихнет,

кипит

и пенится, гудит,

говорит,

молчит

и ревет юная армия:

ленинцы. Мы новая кровь

городских жил, тело нив, ткацкой идей

нить, Ленин

жил, Ленин

жив, Ленин

будет жить.

Залили горем.

Свезли в мавзолей частицу Ленина

тело. Но тленью не взять

ни земле,

ни золе первейшее в Ленине

дело. Смерть,

косу положи! Приговор лжив. С таким

небесам

не блажить. Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить. Ленин

жив

шаганьем Кремля вождя

капиталовых пленников. Будет жить,

и будет

земля гордиться именем:

Ленинка. Еще

по миру

пройдут мятежи сквозь все межи коммуне

путь проложить, Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить. К сведению смерти,

старой карги, гонящей в могилу

и старящей: "Ленин" и "Смерть"

слова-враги. "Ленин" и "Жизнь"

товарищи. Тверже

печаль держи. Грудью

в горе прилив. Нам

не ныть. Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить. Ленин рядом.

Вот

он. Идет

и умрет с нами. И снова

в каждом рожденном рожден как сила,

как знанье,

как знамя. Земля,

под ногами дрожи. За все рубежи слова

взвивайтесь кружить. Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить. Ленин ведь

тоже

начал с азов,жизнь

мастерская геньина. С низа лет,

с класса низов рвись

разгромадиться в Ленина. Дрожите, дворцов этажи! Биржа нажив, будешь

битая

выть. Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить. Ленин

больше

самых больших, но даже

и это

диво создали всех времен

малыши мы,

малыши коллектива. Мускул

узлом вяжи. Зубы-ножи в знанье

вонзай крошить. Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить. Строит,

рушит,

кроит

и рвет, тихнет,

кипит

и пенится, гудит,

молчит,

говорит

и ревет юная армия:

ленинцы. Мы новая кровь

городских жил, тело нив, ткацкой идей

нить. Ленин

жил. Ленин

жив. Ленин

будет жить.

31 марта 1924 г.

ЮБИЛЕЙНОЕ

Александр Сергеевич,

разрешите представиться.

Маяковский.

Дайте руку

Вот грудная клетка.

Слушайте,

уже не стук, а стон; тревожусь я о нем,

в щенка смиренном львенке. Я никогда не знал,

что столько

тысяч тонн в моей

позорно легкомыслой головенке. Я тащу вас.

Удивляетесь, конечно? Стиснул?

Больно?

Извините, дорогой. У меня,

да и у вас,

в запасе вечность. Что нам

потерять

часок-другой?! Будто бы вода

давайте

мчать, болтая, будто бы весна

свободно

и раскованно! В небе вон

луна

такая молодая, что ее

без спутников

и выпускать рискованно. Я теперь

свободен

от любви

и от плакатов. Шкурой

ревности медведь

лежит когтист. Можно

убедиться,

что земля поката,сядь

на собственные ягодицы

и катись! Нет,

не навяжусь в меланхолишке черной, да и разговаривать не хочется

ни с кем. Только

жабры рифм

топырит учащенно у таких, как мы,

на поэтическом песке. Вред – мечта,

и бесполезно грезить, надо

весть

служебную нуду. Но бывает

жизнь

встает в другом разрезе, и большое

понимаешь

через ерунду. Нами

лирика

в штыки

неоднократно атакована, ищем речи

точной

и нагой. Но поэзия

пресволочнейшая штуковина: существует

и ни в зуб ногой. Например,

вот это

говорится или блеется? Синемордое,

в оранжевых усах, Навуходоносором

библейцем "Коопсах". Дайте нам стаканы!

знаю

способ старый в горе

дуть винище,

но смотрите

из выплывают

Red и White Star'ы с ворохом

разнообразных виз. Мне приятно с вами,

рад,

что вы у столика. Муза это

ловко

за язык вас тянет. Как это

у вас

говаривала Ольга?.. Да не Ольга!

из письма

Онегина к Татьяне. – Дескать,

муж у вас

дурак

и старый мерин, я люблю вас,

будьте обязательно моя, я сейчас же

утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я.Было всякое:

и под окном стояние, письма,

тряски нервное желе. Вот

когда

и горевать не в состоянии это,

Александр Сергеич,

много тяжелей. Айда, Маяковский!

Маячь на юг! Сердце

рифмами вымучь вот

и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч. Нет,

не старость этому имя! Тушу

вперед стремя, я с удовольствием

справлюсь с двоими, а разозлить

и с тремя. Говорят

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! Entre nous...

чтоб цензор не нацыкал. Передам вам

говорят

видали даже

двух

влюбленных членов ВЦИКа. Вот

пустили сплетню,

тешат душу ею. Александр Сергеич,

да не слушайте ж вы их! Может,

я

один

действительно жалею, что сегодня

нету вас в живых. Мне

при жизни

с вами

сговориться б надо. Скоро вот

и я

умру

и буду нем. После смерти

нам

стоять почти что рядом: вы на Пе,

а я

на эМ. Кто меж нами?

с кем велите знаться?! Чересчур

страна моя

поэтами нища. Между нами

– вот беда

позатесался Надсон Мы попросим,

чтоб его

куда-нибудь

на Ща! А Некрасов

Коля,

сын покойного Алеши,он и в карты,

он и в стих,

и так

неплох на вид. Знаете его?

вот он

мужик хороший. Этот

нам компания

пускай стоит. Что ж о современниках?! Не просчитались бы,

за вас

полсотни отдав. От зевоты

скулы

разворачивает аж! Дорогойченко,

Герасимов,

Кириллов,

Родов какой

однаробразный пейзаж! Ну Есенин,

мужиковствующих свора. Смех!

Коровою

в перчатках лаечных. Раз послушаешь...

но это ведь из хора! Балалаечник! Надо,

чтоб поэт

и в жизни был мастак. Мы крепки,

как спирт в полтавском штофе. Ну, а что вот Безыменский?!

Так... ничего...

морковный кофе. Правда,

есть

у нас

Асеев

Колька. Этот может.

Хватка у него

моя. Но ведь надо

заработать сколько! Маленькая,

но семья. Были б живы

стали бы

по Лефу соредактор. Я бы

и агитки

вам доверить мог. Раз бы показал:

– вот так-то мол,

и так-то... Вы б смогли

у вас

хороший слог. Я дал бы вам

жиркость

и сукна, в рекламу б

выдал

гумских дам. (Я даже

ямбом подсюсюкнул, чтоб только

быть

приятней вам.) Вам теперь

пришлось бы

бросить ямб картавый. Нынче

наши перья

штык

да зубья вил,битвы революций

посерьезнее "Полтавы", и любовь

пограндиознее

онегинской любви. Бойтесь пушкинистов.

Старомозгий Плюшкин, перышко держа,

полезет

с перержавленным. – Тоже, мол,

у лефов

появился

Пушкин. Вот арап!

а состязается

с Державиным... Я люблю вас,

но живого,

а не мумию. Навели

хрестоматийный глянец. Вы по-моему

при жизни

– думаю тоже бушевали.

Африканец! Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода. Мы б его спросили:

– А ваши кто родители? Чем вы занимались

до 17-го года? Только этого Дантеса бы и видели. Впрочем,

что ж болтанье!

Спиритизма вроде. Так сказать,

невольник чести...

пулею сражен... Их и по сегодня

много ходит всяческих

охотников

до наших жен. Хорошо у нас

в Стране Советов. Можно жить,

работать можно дружно. Только вот

поэтов,

к сожаленью, нету впрочем, может,

это и не нужно. Ну, пора:

рассвет

лучища выкалил. Как бы

милиционер

разыскивать не стал. На Тверском бульваре

очень к вам привыкли. Ну, давайте,

подсажу

на пьедестал. Мне бы

памятник при жизни

полагается по чину. Заложил бы