Текст книги "Дохлая луна"

Автор книги: Владимир Маяковский

Проданный бог

 
Так изнемогший и бесследный
Слежу склоненное светило
Иное пламя охватило,
Мой взгляд жестокий и бесцветный.
Влекусь к спешащим перекресткам,
Шепчу кому-то уверенья,
И дышит тонкий веер тленья
На смех дряхлеющим подросткам.
И след на мокром тротуаре
Затопчет беглыми ногами
Иной купец в угоду даме,
Пещась о проданном товаре.
И ты, подкупленный возничий,
Запутав след в вечернем граде
Божественных обличий ради
В паноптикум его сведешь.
 

«Пускай я тихий околодочный…»

 
Пускай я тихий околодочный
Иль в фартуке забытый друг
Я слишком трезв для чести водочный
Оббив сургуч о серый угол
Я знаю пламенем палимый
Необожженные уста
Их небольшая высота
Дала мне рассмотреть земными
 

«Людей вечерних томное зевание…»

 
Людей вечерних томное зевание —
Я вижу отдаленный брег
И чье-то кормчее старание
Направит в море лодки бег
И парус ветреный увянувши
Покрыл измученных людей.
И мальчик, с челна в волны прянувши,
Пленился холодом грудей.
 

«Пред деревом я нем…»

 
Пред деревом я нем:
Его зеленый голос
Звучит и шепчет всем
Чей тонок день, как волос
Я ж мелкою заботой
Подневно утомлен
Печальною дремотой
Согбен и унижен.
И зрю, очнувшись в поле,
Далекий бег зарниц
И чую поневоле
Свист полуночных птиц.
 

Ледяные дорожки

Я шел через Тучков мост. Слегка морозило и тонкий снег покрыл мостовую и тротуар. Выйдя на дамбу с Петербургской стороны смотрел на оголенный Петровский парк и однотонно свернувшееся небо.

С моста на мост тянулись вереницы ломовиков, гремели трамваи, мелькали моторы, а извозчики, как тараканы, гурьбой то наезжали, то редели. Деловито спешили чиновники, какие-то господа в истрепанном штатском, сумрачные студенты и курсистки. Мальчики из лавки, разносчики, женщины в драных кацавейках шли бессмысленно и устало. Рядом с подводами, то ободряя и без того старательных лошадей, то сосредоточенно сбивая кнутовищем снежную пыль с грубой обуви, плелись возчики.

Снег нежным туманом скрыл и фасады первых домов и бесконечную улицу. На выбитых прохожими плитах тротуара кое-где блестели длинные замерзшие лужицы, – опасность и недовольство неловкого горожанина. И разносчики и мальчики из лавок при виде ледяного пятна, перед этим безразличные и спокойные, лукаво улыбнувшись, подбегали и, проехав два, три шага, продолжали путь невозмутимые и бездумные. Это, пожалуй, были все молодые, но вот, один из возчиков, с насупленными бровями и спутанной седой бородой, в меховой шапке с распущенными ушами, – оборванный и угрюмый, заторопился и перегнувшись, проскользил ледяную дорожку. Потом, удовлетворенный, сошел на мостовую и снова нависли брови и защетинилась седая борода.

Я подумал немного погодя: – не так ли скользит душа на верных тебе, муза, путях.

Артемида без собак

Я люблю гулять ночью. Но не в городе. Нет. Я люблю гулять ночью только там, где город обрывается – в парках, по набережным, по крышам. Город имеет ворота и ночью они открыты для входящих, но больше для выходящих. Ах! больше для выходящих.

Если бы я мог гулять каждую ночь, я когда-нибудь увидел бы пришельца, но я должен вести регулярную жизнь и гуляю редко. Должно быть, поэтому я увидел только уходящих. Город гонит дармоедов. Ночью все заняты. Больше ночью, чем днем, поддерживает жизнь черный чепец сырого неба. Когда выпадет первый снег город играет в чет и нечет, – белые берега, – черная вода.

Однажды я шел со знакомой по Ждановской набережной и спросил ее. – «Любите ли Вы снег?» Была поздняя ночь и мы шли медленно. На другой стороне Ждановки чернели деревья Петровского парка и кривились сарайчики для ланей и северных оленей. Отражение дерев шевелило под нашим берегом черные пальцы. Я сжал ее пальцы в черных перчатках и спросил – «Любите ли Вы след оленя на снегу?»

Гудели телеграфные провода: – незримый ветер колебал упругие тетивы. Свет дугового фонаря ложился повсюду изломанными стрелами. Лукаво улыбнувшись она сказала: «Ты меня спрашиваешь, люблю ли я снег и след оленя на снегу. Да, пожалуй, люблю, если ты олень – у них такие славные мордочки».

Мы спустились к самой воде. Черные струи омывали белый иней гнилых столбов. Наклонившись к самому лицу я спросил ее: «да? или нет?» – Но она ничего не ответила.

Нет, простите, я ошибся. Просто гулял один и задумался. Никто не спрашивал, никто не отвечал. Доел до Колтовской набережной и по Спасской вернулся домой.

Сегодня утром за чаем читаю в Биржевой газете: – «Вчера поздно вечером на Колтовской набережной была задержана неизвестная женщина совершенно нагая и, по-видимому, умалишенная. Несчастная спустилась с набережной в воду, в том месте, где труба железопрокатного завода спускает пары и горячую воду. Появление женщины было замечено, ее накрыли дворницким тулупом и отправили в больницу».

Нет! – то была не она! Артемида без собаки… Это невозможно?!.. хотя…?

Слепой город

В Питере бывают странные вечера. Октябрьский воздух, и без того влажный, пронизан тончайшею пылью дождя, фонари бросают желтый свет на торопливо уходящую толпу, а темные фасады домов ложатся грудью на шевелящуюся улицу. Вы заговорились, идете торопливо под намокшим зонтом, поднимая его то над гвардейцем, то над бледным студентом… а вдруг – там, над фасадами, над черным лесом труб закачалась еще влажная звезда, другая, третья… и только видно, как ветер уносит отсвечивающие клочья седого тумана. Выходите на Большой. Газетчик спешит вручить последние известия о Балканских славянах, взгляд бежит по затуманенным витринам; голова кружится от дневной усталости и вечернего шума.

Небо скрыто под кирасой пестрого цвета. Ноги забывают устойчивость тротуаров. Изредка мелькают лица последних дневных прохожих и часты лица в котелках с бритыми физиономиями.

На углу у булочной толпа. – Студенты, женщины в платках, запоздалый буржуа с покупкой, мальчики из лавки. Два дворника в белых фартуках удерживают высокого человека. Он разъярен и тщетно старается ударить своего противника, насмешливого и задорного парня, – может быть полотера. Последний увертлив и хрипло кричит – Слепой, а еще лезет!..

Когда я протиснулся ближе, слепого уже повели, и я помню эти белые глаза, как отсвечивающие клочья седого тумана.

Трава матерей

Мне сегодня грустно. Двор порос калачиками, дом деревянный, серый. Полдень и тишина. Двор большой и запущенный, где крапива, где лопухи и всюду полынь. Двор большой, а я маленький, потерял перочинный нож и не могу найти. Болиголов в красных пятнах, а полынь с бледно-желтыми бубенчиками. Душно, солнце печет и голову, и дремлется. Мне душно – пахнет полынью и кричат протяжно петухи. В бурьяне пауки протянули сети и стряхивают зеленую лебеду. Бреду по целким травам и ищу шума. Всюду тихо – звенят мухи и трещат сверчки. Мне очень грустно и хочется плакать. В углу двора пропасть хламу – гнилые оконные рамы, кровельное железо, балки, стропила и дверь: краска слезла, видна желтая сосна и выступила сосна. Под дверью, должно быть много мокриц. Пахнет полынью и мне грустно. Дай, стану на дверь.

Солнце печет голову и дремлется. пахнет полынью и выступила красная смола. Я стою на двери – и плачу. Пахнет полынью. Мне грустно и вчера и сегодня и завтра.

Давид Бурлюк

И.А.Р.

Op. 75.

 
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной…
За моей спиной
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Все что встретим на пути
Может в пишу нам идти.
 

Мёртвое небо

Op. 60.

 
«Небо – труп»!! не больше!
Звезды – черви – пьяные туманом
Усмиряю боль ше – лестом обманом
Небо – смрадный труп!!
Для (внимательных) миопов
Лижущих отвратный круп
Жадною (ухваткой) эфиопов.
Звезды – черви – (гнойная живая) сыпь!!
Я охвачен вязью вервий
Крика выпь.
Люди-звери!
Правда звук!
Затворяйте же часы предверий
Зовы рук
Паук.
 

«Без Н»

 
Что прилипала чарка
к их губам
Была товарка
К гробам
Золотым
При замке
Косам витым
Руке
Мертвецы утопают реках
Льстецы     веках.
 

«Без Р и С»

 
Лепеты плавно
Мокнут забавно
В итогах
В погодах забытых пешеходами.
 

«Без А»

 
Кони топотом
Торпливо
Шепотом игриво над ивой несут
 

«Без Р»

Op. 61.

 
От тебя пахнет цветочками
Ты пленный май
Лицо веснушками обнимай точками
Небо у тебя учится
Не мучиться
Светом тучками
    Тянучками
    Тянется
    Манит всякого
    Ласково
    Ласковы
    Под ковы
    Подковы
    Его повалило.
 

«И выжимая ум как губку…»

Op. 46.

 
И выжимая ум как губку
Средь поиск неутробных крас
Ты как дикарь древес зарубку
Намеком заменяешь глас
Тогда взыскующему слепо
Живым стремлениям уют
Кричит толпа палач свирепый
Ты не профет – ты жалкий плут.
 

«Умерла покрывшись крепом…»

Op. 47.

 
Умерла покрывшись крепом
Ложа пахло пряным тмином
Золотою паутиной
Мыслей старых тиной
Умирала в звуке клавиш
Опадала тихоструйно
Речкой вешнею подлунной
Сжав свои задачи умно.
Так под грязным мутным лепом
Проживала непогода
Озверевшего народа
Утомленного приплода
Не прибьешь и не задавишь
Ни болезнью ни заботой
Нерадеющей остротой
Проходящей шумно ротой.
 

«Я имел трех жен…»

Op. 49.1.

 
Я имел трех жен
Каждая из них была ревнива
Меч вышел из ножен
Ветер узкого залива
Была бела как солнце грудь
Луга покрыты боярышником
Ну же скорее принудь
Встать сих боярышень-ком
Небо казалось синим озером
Светило белой лодкою
Измерялось время мозером
Часы заполнялись молодкою
Из узкого тонкого горлышка
Капало оно слезками
Все принималось за вздор
Лишь казалось памятно повозками
 

«Он жил избушке низкой…»

Op. 50.11.

 
Он жил избушке низкой
И день и ночь
А облака пурпуровою низкой
Бежали прочь
Он закрывал причудливо словами
Провалы дня
И ближние качали головами
На меня
Тогда он построил дворец
И прогнал всех прочь
Высился грузно телец
Созерцая ночь
Длились рукоплесканья
Текла толпа
Какие-то сказанья
Вились у столпа
Дворец стал его Голгофой
Кто же был пилатом
Кто стучался «Однобровой»
К его латам
Ты заковался в эти латы
Неспроста
Судьба. Судьба куда вела ты
Его с поста
Судьба Судьба кому сказала
Ты первый час.
Что опустела зала
И умер газ
 

«Трикляты дни где мертвою спиною…»

Op. 53.

 
Трикляты дни где мертвою спиною
Был поднят мыслей этих скорбный груз
Где цели были названы виною
Шары катимые пред горла луз
Молчите!!! станьте на колени
Пророки облака века небес беззубых бурные ступени
И паровоз гигант и шумная река!!
 

«У кровати докторов…»

Op. 54.

 
У кровати докторов
Слышим сдержанное пенье
Ветир далекий поведенье
Изветшалый дряхлый ров
Наступает передышка
Мнет подушка вялый бок
Тряска злоба и одышка
Закисает желобок
За окном плетется странник
Моет дождь порог армяк
Засосал его предбанник
Весь раскис размяк
И с улыбкою продажной
Сел на изголовье туч
Кузов-радость-солнце-важной
Грязью бросивши онуч
За его кривой спиною
Умещусь я как нибудь
Овеваем сединою
Изрубивши камнем грудь.
 

«Мы бросали мертвецов…»

Op. 56.

 
Мы бросали мертвецов
В деревянные гроба
Изнывающих льстецов
Бестолковая гурьба
Так проклятье
За проклятьем
Так заклятье за заклятьем
Мы услышали тогда…
Звезды глянули игриво
Закипело гроба пиво
Там тоска
Всегда
Наши души были гряды
Мы взошли крутой толпою
Разноцветные наряды
Голубому водопою
Бесконечной чередою
Застывая у перил
Мы смотрели как водою
Уносился кровный ил
Так забвенье наслажденье
Уложенье повеленье
Исчезало в тот же миг
И забавное рожденье
Оправданье навожденье
Гибло золотом ковриг.
 

«Солнце каторжник тележкой…»

Op. 57.

 
Солнце каторжник тележкой.
Беспокойною стучит
Этой жгучею усмешкой
Озаряя вид
Солнце плут взломав окошко —
Тянет мой зеленый лук.
Из наивного лукошка
Стрелок острый пук
Солнце песенник прилежный
Он повсюду вдруг завыл
И покров зимы ночлежной
Удалил сияньем крыл
Солнце царственник земельный
Льет в глаза темня их кровь
Огнь лучей забеспредельный
Озарений дол и ров.
 

«Взлетай пчела пахучим медом…»

Op. 58.

 
Взлетай пчела пахучим медом
Привлечена твоя стезя
А я влекуся непогодам
Чувств костылями егозя
Забывши прошлые побеги
И устарелый юный пыл
Не вылезая из телеги
Где день мой мертвенный застыл
 

«Грусть»

Op. 62.

 
Желтые реки текут к бесконечности
Где то созрели унылые льды
Рухнули скалы младыя беспечности
Воплями буйно летящей орды
Созданы сломаны снова столетия
Тянется жуткий плакучий пустырь
Речь низвелась к хрипоте междуметия
Мечется гладный-озябший упырь.
Там в нищете в неизвестности каменной
Спелого ветра не зная черты
Области огненной кротости пламенной
Сердцем тоскующим тянешься ты.
 

Зрительное осязание

Op. 63.

 
Не позволяя даме
Очаровать досуг
В их деревянной раме
Под руководством слуг
Блестят друзья осколки
На поворот дорог
Их стрелы только колки
Где выл протяжный рог
Затрепаны одежды последних облаков
Все то что было прежде
Лишилося оков.
 

«Улей зимы»

Op. 69.

 
Помят последнею усмешкой
Отходит упокоясь прочь
За каторжной своею пешкой
Безжалостную ссылки ночь
В округ-мечи на небе (ели)
Пестрят неровности песка
Пути скучающих похмелий
Поблескиванье тесака
А оглянувшись только видеть
следы  Своих  Последних ног
Всегда бояться не обидеть
Взаимодействия порог
А настороже только слухом
Ловить свой шорох веток хруст
Ему включенному порукам
Лобзающему каждый куст
 

«Корпи писец хитри лабазник…»

Op. 59.

 
Корпи писец хитри лабазник
Ваш проклят мерзостный удел
Топчи венец мой-безобразник
Что онаглел у сытых дел
Я все запомню непреклонно
И может быть когда нибудь
Стилет отплаты пораженной
Вонзит вам каменную грудь
 

«Я строю скрытных монастырь…»

Op. 76.

 
Я строю скрытных монастырь
Средь виноградников и скал
О помоги ночной упырь
Запутать переходы зал.
Вверху свились гирлянды змей
В камнях безумие скользит
Как печь горит чело полей
Песчаник мрамор сиенит
Вдали сомкнулся волн досуг
Отметив парус рыбарей
И все кричит стогласно вкруг
«О строй свой монастырь скорей»!
 

Волково кладбище

Op. 70.

 
Все кладбище светит тускло
Будто низкий скрытный дом
Жизни прошлой злое русло
Затенившееся льдом
Над кладбищем зыбки виснут
В зыбках реют огоньки
В каждой пяди глин оттиснут
Умудренный жест руки
Ветр качает колыбельки
Шелест стоны шорох скрип
Плачет, сеет пылью мелкий
Дождик ветки лип.
 

Старик

Op. 64.

 
Как серебро был свет дневной
Как злато цвет закатный
А ты упрямой сединой
Дрожал старик отвратной
Ты звону предан был монет
Из серебра из злата
И больше верил этот цвет
Чем яркий огнь заката.
 

Ночной пешеход

Op. 76.

 
Кто он усталый пешеход
Что прочернел глухою тьмою
Осыпан мутною зимою
Там где так низок свод?..
Кто он бесшумный и бесстрашный
Вдруг отстранивший все огни
Как ветер голос: «прокляни
Что возрастет над этой пашней».
Какая тайная стезя?
Руководим каким он светом?
Навек мы презрены ответом
В слепую ночь грозя!
А он пройдет над каждой нивой
И поглядится встречный дом
Каким то тягостным судом
Какой то поступью ревнивой.
 

«Полночью глубокой…»

Мы мерим исщербленным взглядом

Земли взыскующую прыть.

Op. 66.

 
Полночью глубокой
Затуманен путь
В простоте далекой
Негде отдохнуть
Ветер ветер злобно
Рвет мой старый плащ
Песенкой загробной
Из-за лысых чащ
Под неверным взглядом
Лунной вышины
Быстрых туч отрядом
Рвы затенены
Я старик бездомный
Всеми позабыт
Прошлых лет огромный
Груз на мне лежит
Я привык к тяготам
К затхлой темноте
К плещущим заботам
К путанной версте
Нет вокруг отрады
Все полно угроз
Туч ночных громады
Сиплый паровоз.
 

Константин Большаков

Девушки

…Или я одна тебе отдана…

Цесаревна Елисавета Петровна

 
Страсть водила смычком по лесу
На пробор причесанных и вовсе лысых сердец
А у загрустившей сумеречно пальцы укололись,
Надевая хрупкие грезы брачных колец.
 
 
Окуная в изгибы вечера узкие плечи,
Плакала долго и хрупко, совсем одна.
А вечер смотрел, как упорно мечется.
Смычок страсти, будто пьяница с грузного сна.
 
 
И ей шептали, что кто-то фиалок у рва
Нарывал и бросал подножием рифм
Что ее душа – элементарная алгебра,
А слезы – нулевой логарифм.
 
 
Что раздеты грезы, и фиолетово-сумеречно
Наструнили стаканы ленно вина,
А она уронила в страстном шуме речь,
Плакала долго, хрупко, совсем одна.
 

«Луна плескалась, плескалась долго в истерике…»

 
Луна плескалась, плескалась долго в истерике
Моторы таяли, жужжа, как оводы,
И в синее облако с контуром Америки
От города гордо метнулся багровый дым.
 
 
А там, где гасли в складках синего бархата,
Скользя, как аэро, фейерверки из звезд,
В стеклянные скаты крыш десятиэтажных архонтов
Пролить электричеством безжалостный тост.
 
 
И в порывах рокота и в нервах ветра
Металось сладострастье, как тяжелый штандарт,
Где у прохожей женщины из грудей янтарем Cordon Vert'а
Сквозь корсет проступало желанье, как азарт.
 
 
А в забытой сумраком лунной лысине,
Где эластично рявкнуло, пролетая, авто,
Сутуло сгорбясь, сердито высится
Ожидающая улица в мужском пальто.
 

«Вы вялое сердце разрезали…»

Сердце разрежьте,

Я не скажу ничего.

К. Большаков

 
…Вы вялое сердце разрезали
И душу выжали, как лимон,
И ко мне, задумавшемуся Цезарю
Вы подносите новый Рубикон.
 
 
Ах не ступит нога вчерашнего гаера
На дрожащие ступени мгновений. У меня
Вчера на ладони вечность растаяла.
А сегодня обязательство завтрашнего дня.
 
 
И нищему городу в обледенелые горсти
Я подаю, как мелочь, мой запудренный плач,
А на обнаженном сердце, как на мускулистом торсе
Играет устало безликий палач.
 

«Весна, изысканность мужского туалета…»

 
Весна, изысканность мужского туалета.
Безукоризненность, как смокинг, вешних трав,
А мне – моя печаль журчаньем триолета
Струится золотом в янтарность Vin de grave
 
 
Кинематограф слов, улыбок и признаний,
Стремительный побег ажурных вечеров
И абрис полночи на золотом стакане,
Как гонг, картавое гортанно серебро,
 
 
И электричество мелькнувших взоров,
Пронзительный рассвет раскрытых глаз.
Весь Ваш подошв я от до зеркала пробора.?
Гримасник милых поз, безмолвно-хрупкий час.