Текст книги "Ребро Адама"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Настя, ты же видишь, что я готовлю Лидочку к отпуску! У меня же не десять рук! Сейчас же переключи на бабушкину программу! Ну что за ребенок!

Настя лениво встает из кресла, щелкает переключателем, и на экране телевизора появляется Хрюша с партнерами из передачи «Спокойной ночи, малыши».

– И отодвинься! – кричит Нина Елизаровна, сбрызгивая пересохшее белье. – Не перекрывай бабушке экран!

Из своей комнаты Бабушка внимательно следит за кукольно-назидательным сюжетом, напряженно вслушиваясь в голоса телетравести.

Что-то напевает на кухне Нина Елизаровна.

Настя медленно встает с дивана, подходит к старенькому комоду красного дерева, уставленному женскими безделушками и шкатулками, и открывает самую большую шкатулку, доверху набитую лекарствами.

На экране Хрюша уже показывает мальчикам и девочкам всей страны ветхозаветный мультфильм, и Бабушка с тоской отводит глаза.

(i)…Под корабельной рындой, на отрывном календаре – 23 февраля 1947 года.(/i)

(i)В большой адмиральской квартире Дедушка в компании флотских приятелей весело, шумно и пьяно празднует получение юбилейной медали «30 лет Советской Армии и Флота».(/i)

(i)Вокруг стола порхает Бабушка в крепжоржете. Рядом с Дедушкой сидит его верный Друг – единственный не морской офицер. Маленькая Нина считает орденские колодки на отцовском кителе и на висящем портрете министра обороны Булганина…(/i)

(i)– Ура! У министра меньше, чем у папы! (/i)

(i)Пьяный Дедушка весело снимает со своего кителя новенькую медаль и прикалывает ее к портрету. И получилось смешно! Бабушка хохочет, целует Дедушку, пряча глаза от Друга. Все веселятся, кричат, чокаются с портретом, пьют за здоровье маршала…(/i)

(i)А Друг с ласковой улыбкой смотрит то на пьяного дедушку, то на развеселую Бабушку, то на проколотый портрет члена правительства.(/i)

Когда уже все, кажется, спят мертвым сном, возвращается Лида. Как только раздается осторожный поворот ключа в двери, Нина Елизаровна тут же открывает глаза. Она слышит, как Лида почти бесшумно входит в квартиру, как проскакивает в ванную, как течет вода из душа.

Полежав еще несколько секунд, Нина Елизаровна приподнимается на локте, убеждается в том, что Настя на своей раскладушке дрыхнет без задних ног, и встает.

Бабушка в своей комнате лежит с открытыми глазами, скошенными в темноту куда-то в коридор, ванную, откуда доносятся неясные приглушенные голоса дочери и старшей внучки. Ей кажется, что там кто-то всхлипывает, и правая полуживая сторона лица Бабушки принимает тревожное, испуганное выражение…

В тесной ванной зеркало висит над умывальником. Для того чтобы увидеть себя в полный рост, Лида стоит на шаткой табуретке, одетая лишь в яркие купальные трусики и узенький лифчик гонконгского производства.

В руке она держит пестрый пакет из-под купальника и, не без изящества и грациозности, изображает на своем неверном пьедестальчике позы записной манекенщицы.

Нина Елизаровна, в одной пижаме, всплескивает руками:

– Как тебе идет, Лидка! Фантастика! Мужики должны просто дохнуть, как мухи! Сколько?

– Ну какая тебе разница, мамочка! Важно, чтобы было в чем раздеться! Вернусь из отпуска, возьму халтурку и рассчитаюсь. Наш бюджет – неприкосновенен.

– Потрясающе, Лидуня… Я так за тебя рада!

А Бабушка все вслушивается и вслушивается в веселое курлыканье из ванной. В ночной тишине оно так похоже на плач и стенания. В какую-то секунду она уже протягивает руку к веревке от рынды, как вдруг явственно раздается счастливый смех ее дочери. Бабушка сразу теряет интерес к происходящему. Рука ее бессильно падает на постель, глаза тоскливо упираются в потолок, на котором покачивается свет уличного фонаря.

Теперь на табуретке перед зеркалом стоит Нина Елизаровна. Она умудрилась сохранить в своем возрасте хорошую фигуру, и этот заморский купальник оказывается и ей впору.

– Мамуля, ты неотразима! Возвращаюсь – сразу беру две халтуры и достаем тебе точно такой же!

– Не очень откровенно, а? – тревожно спрашивает Нина Елизаровна.

– Блеск, мамуль! Фантастик, се манифик, формидабль, елки-палки!

Открывается дверь, и появляется Настя в коротенькой, еле доходящей до бедер ночной рубашонке с глубоким вырезом на груди: – Вы что, ребята, офонарели? Первый час ночи.

– А ну, иди отсюда, – строго говорит ей Нина Елизаровна с табуретки. – Марш в постель. Завтра не добудишься.

Но Настя даже ухом не ведет. Она критически осматривает мать в ярком купальнике, с видом знатока щупает материал на трусиках и презрительно говорит:

– Гонконг. Дешевка. Красная цена – полтинник в базарный день.

– Сколько?! – в ужасе переспрашивает Нина Елизаровна.

– Пятьдесят рэ, – поясняет Настя.

– Это правда? – Нина Елизаровна растерянно смотрит на Лиду.

Лида виновато кивает головой.

– Чего ты пугаешься? – ухмыляется Настя. – Хороший фирмовый купальник тянет на двести пятьдесят.

– Чем же он должен быть еще лучше?! – плачуще восклицает Нина Елизаровна и неловко слезает с табуретки.

– Гораздо более открытый, – объясняет Настя.

– Кошмар! Ты-то откуда все это знаешь?

– Я что, на облаке живу, что ли? – невозмутимо говорит Настя.

Бом-м-м!!! – раздается первый утренний удар корабельной рынды.

– Настюша, я мою посуду! Вынеси скорее судно из-под бабушки! – кричит из кухни Нина Елизаровна.

– Я ничего не знаю – я убираю раскладушку!

– Ну что за паршивая девка, – чуть не плачет Лида.

Уже готовая к выходу из дому, она бросается в комнату Бабушки, осторожно выпрастывает из-под нее судно и мчится с ним в ванную.

Нина Елизаровна всего этого не видит и поэтому снова кричит:

– Кому я говорю, Настя! Не тебе – мне потом белье застирывать!

– Лидка уже выносит! Чего вы на меня с утра, как два Полкана?

Дверь в ванную открыта. Видно, как Лидка второпях споласкивает судно, спускает воду.

– Мамочка, ты не брала мой проездной?

– Нет.

– Зачем тебе проездной? – спрашивает Настя. – Тебя на машине возят.

– Дура! Пока меня возят только в одну сторону. Мамуля! Ну посмотри, где мой проездной! – Лида пробегает с судном через комнату.

– Лидочка, ищи там, куда ты его положила. – Нина Елизаровна появляется в полном макияже, с тщательно сработанной прической.

Настя даже присвистнула:

– Ты кого-нибудь ждешь? – В ожидании ответа она бросает в рот несколько таблеток и запивает их водой.

– Что за таблетки ты жрешь? – Нина Елизаровна испуганно хватает Настю за руку. – Покажи сейчас же!

– Да смотри, смотри. Аскорбинка с витамином «С».

– Боже мой, где мой проездной билет? – мечется Лида. – Ты не брала, Настя?

– Да подавись ты своим проездным! – Настя вытаскивает из заднего кармана джинсов проездной билет и бросает его на стол. – Когда у меня будет мужик с тачкой, он меня будет возить и туда, и обратно.

Лида в отчаянии подхватывает сумку, проездной билет и мчится к дверям:

– Мамулечка, умоляю, дай ей по шее! Целую!

И Лида выскакивает из дому, хлопнув дверью.

Настя тут же садится на подоконник и наблюдает утренний ритуал.

Вот из парадной выскакивает Лида, вот она подбегает к машине, вот Андрей Павлович, недовольно глядя на часы, целует ее в щеку, и они укатывают.

– Знаешь, ма… – задумчиво говорит Настя.– Мне кажется, что этот Андрей Павлович со своим односторонним движением все-таки жлоб.

– Чего это ты вдруг взялась лопать аскорбинку? – подозрительно оглядывает Настю Нина Елизаровна.

– Весной и осенью нужны витамины. Кого ты ждешь, ма?

– Не твое собачье дело. Вот тебе рубль и выметайся из дому.

– Мне этот рубль – до фени.

– Эт-т-то еще что за выражения?! – возмущается Нина Елизаровна.

– «Собачье дело» можно, а «до фени» слух режет, – усмехается Настя и неторопливо натягивает куртку. – Дай двадцать копеек.

– Почему только двадцать?

– На автобус и на метро. В обе стороны.

– А что ты есть будешь?

– Пока я на практике в продовольственном магазине…

– Слушай, – от огорчения Нина Елизаровна даже опускается на стул. – Но это же гнусность. Это элементарно безнравственно и неинтеллигентно. И ты не имеешь права…

– Я тебя умоляю, ма! – досадливо прерывает ее Настя. – Не берись переделывать систему.

– Да плевать мне на систему! – вскакивает Нина Елизаровна. – Я не хочу, чтобы ты в ней участвовала!..

– Хорошо, хорошо, хорошо, – кротко говорит Настя, берет рубль и целует мать в щеку: – Декабристочка ты моя! – Она взмахивает сумкой в сторону бабушкиной комнаты: – Привет, бабуля!

На автобусной остановке масса народу. Рядом два киоска – газетный и табачный.

Настя покупает пачку сигарет «Пегас», тщательно пересчитывает сдачу и видит подкатывающий переполненный автобус.

Она тут же деревянно выпрямляет правую ногу в колене и нахально, будто бы на протезе, ковыляет к передней двери автобуса, минуя громадную очередь, которая штурмует заднюю дверь.

Мало того, она требовательно протягивает руку, и кто-то из сердобольных пассажиров помогает «девочке-инвалиду» подняться в автобус.

В салоне ей тут же уступают место между совсем древним старичком и беременной теткой с годовалым ребенком на руках…

Дома Нина Елизаровна, уже возбужденная, порхает по всей квартире в нарядном платьице, которое расстегивается целиком, как халатик. Тоненький красный лакированный поясок выгодно подчеркивает талию. Единственное, что не гармонирует с ее внешним видом – старые, стоптанные домашние тапочки.

Одновременно она умудряется накрывать на стол, чертыхаясь, вспарывать консервную банку «Завтрак туриста», тоненько, элегантно кроить сыр, нарезать хлеб, молоть кофе… И привычно болтать с матерью.

Где бы ни оказывалась Нина Елизаровна – в кухне ли, в большой ли комнате, в коридоре, около постели матери, – она не умолкает ни на секунду:

– …какой-то прелестный в своей незащищенности! Две недели, клянусь тебе, каждый день мотался в наш кретинский музейчик! Очень, очень милый! Уверена, что он тебе понравится. Знаешь, ничего нашего, московского! Ни нахрапа, ни хамской деловитости: машину – «взял», икорку, осетринку – «сделал», на министра -«вышел», кислород кому-то – «перекрыл»… Просто поразительно! Нормальный застенчивый человек. Чуточку, ну самую малость, провинциальный. Но и в этом свое очарование! Наверное, только там, да, мама, остались такие? На юге России. Помнишь, под Одессу ездили, когда Лидка маленькой была. Там же до старости -«Ванечка», «Колечка», «Манечка»… И странно, и мило – старику за семьдесят, а он у них все «Петичка»! Я думаю, это в них чисто климатическое. Больше тепла, больше солнца… Суетни меньше. «О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх», – поет Нина Елизаровна и ставит на стол масленку.

Тут она влетает в комнату матери, подтыкает ей под щеку салфетку и сует в рот поильник:

– Да, мамуля, миленькая! Я что хотела тебя попросить… Мамочка, мне дико неудобно, но… Понимаешь, ма, сразу после твоего дня рождения Лидочка улетает в отпуск. С этим… Ну, с Андреем Павловичем со своим. На юг. Кажется, в Адлер. И там у них, может быть, все и… Ну, в общем… А я только что купила Насте эту куртку дурацкую. Они же теперь, эти задрыги, пальто не носят. Им нужна только куртка, и со всеми, как они говорят, «примочками»! Я не могла бы взять из твоей пенсии для Лидочки рублей пятьдесят? Вроде бы как это от тебя ей подарок к отпуску… И не волнуйся – мне тут один рефератик заказали -минимум сто рублей, и я тебе сразу же эти пятьдесят верну, а? Но только между нами. Хорошо? А то с ее отпускными дальше Малаховки не уехать. Слушай, я вчера примеряла ее купальник. Мамуля! Не то, что раньше, но я еще очень и очень ни-че-го!.. Мамочка, я возьму у тебя деньги, да?

Парализованная старуха пытается вытолкнуть языком изо рта носик поильника, чай течет на подушку, глаза ее в бессилии прикрываются, и Нина Елизаровна принимает это за согласие. Она бросает взгляд на часы, быстро вытирает матери лицо и лезет в нижний ящик бабушкиного комода. Достает оттуда деньги, отсчитывает пятьдесят рублей и, пряча их, уже в большой комнате, в одну из шкатулок, говорит:

– Спасибо, мамуля! Пусть Лидка хоть чуть-чуть почувствует себя нормальным независимым человеком. Хоть в отпуске. Мало ли что. Ты не представляешь себе, какие сейчас сумасшедшие цены! Кошмар! Совершенно непонятно, на кого это рассчитано и чем это кончится! Просто счастье, что ты не ходишь по магазинам. Ничего нет, и все безумно дорого. Фантастика! Какой-то пир во время чумы! А мы в полном дерьме.

И в это время раздается звонок в прихожей.

Нина Елизаровна на мгновение замирает, смотрит на часы – ровно десять.

– Он! Я прикрою к тебе дверь, мамуля? Не обидишься?

Нина Елизаровна влетает в тесную прихожую, сбрасывает стоптанные тапочки и с криком: «Одну минутку! Сейчас, сейчас!..» – подтягивает колготки и надевает уже заранее приготовленные нарядные туфли на высоких каблуках.

Последний взгляд в зеркало – и Нина Елизаровна, сдерживая рвущееся из груди дыхание, неторопливо открывает дверь.

На пороге стоит Евгений Анатольевич. В руках у него пять чахлых розочек и бутылка шампанского, добытая вчера в честном и неравном бою с государственной антиалкогольной кампанией.

– Доброе утро, Нина Елизаровна, – смущенно говорит он.

– Здравствуйте, Евгений Анатольевич. Ну, проходите же, проходите!

Евгений Анатольевич осторожно переступает порог и сразу же. автоматически, снимает полуботинки, оставаясь в носках.

– Эй, эй! Немедленно прекратите этот стриптиз! – прикрикивает на него Нина Елизаровна.– В нашем доме это не принято.

– Что вы, что вы… Как можно?

– Я кому сказала – обувайтесь! Тоже мне, герой-любовник в носочках!

– Вот… – Евгений Анатольевич протягивает Нине Елизаровне розы и бутылку шампанского, сует ноги в туфли и начинает снимать пальто.

– «Не могу я жить без шампанского и без табора, без цыганского!..» Где розочки брали?

– У Белорусского вокзала.

– Вы нормальный человек?! Они же там по пятерке штука! Вы что, наследство получили?

– Нет, суточные. И компенсацию прислали. За неиспользованный отпуск, -простодушно объясняет Евгений Анатольевич.

– Да нет, вас лечить надо, – убежденно говорит Нина Елизаровна и проталкивает Евгения Анатольевича в большую комнату. – Я, кажется, займусь вами серьезно!

Евгений Анатольевич целует руку Нины Елизаровны, улыбается:

– Я могу только мечтать об этом.

В большом учрежденческом женском туалете Марина поправляет волосы перед зеркалом, оглядывается на закрытые двери кабинок и говорит:

– Я тебе еще раз повторяю: важно решить в принципе – ехать тебе с ним или не ехать.

– Для меня это вопрос жизни. Там все, наконец, может решиться и…

Из-за дверей одной из кабинок слышен шум спускаемой воды.

Марина хватает Лиду за руку и выволакивает ее в коридор.

– Ни черта там не решится, институтка бездарная!

Они быстро идут по коридору к своему отделу.

– Это для тебя вопрос жизни, а для него – баба в койке на время отпуска. Ни шустрить не надо, ни клеить, ни охмурять. Эва, как удобно! – раздраженно говорит на ходу Марина.

– Маришка, я запрещаю тебе!

– Но он же кобель. Посмотри на него внимательно. На его сладкой роже так и написано: кобель!

– Марина! – возмущенно шипит Лида.

– Хочешь докажу? Хочешь?! – Марина останавливается у дверей своего отдела. -Смотри! Идиотка…

Она рывком открывает дверь, входит в отдел, зябко поводит плечами и с прелестной улыбкой громко обращается к Андрею Павловичу:

– Андрей Павлович, родненький, а если я закрою форточку?

Лида проскальзывает в свой дальний угол.

– Ради бога, Марина Васильевна. А если это сделаю я?

– Что вы, что вы, шеф! Как можно, начальничек…

Марина подходит к окну у стола Андрея Павловича, задирает и без того короткую юбку, обнажая красивые стройные ноги, взбирается на подоконник и обстоятельно закрывает форточку.

Сохраняя на лице улыбку, ставшую деревянной, Андрей Павлович нервно проглатывает слюну, не в силах оторватъ глаз от ног Марины.

Отдел замер. Все ждут реакции Лиды. Но Лида, просмотрев весь этот спектакль, уже уткнулась в бумаги.

А Марина с подоконника лукаво поглядывает на Андрея Павловича. Тот встает из-за стола, протягивает ей руки:

– Позвольте помочь!

– С удовольствием. – И Марина оказывается в объятиях шефа. – Ого, сколько мощи! Кто бы мог подумать!

– Ах, Марина Васильевна, не цените вы своего начальника! – улыбается Андрей Павлович и ставит Марину на пол.

В перерыв в столовке самообслуживания медленно ползет к кассе очередь мимо супов в нержавеющих мисочках, мимо сереньких котлет и очень прозрачных компотов. Скользят по трубчатым полозьям пластмассовые подносы. Впереди Марина. Лида, как всегда, сзади.

– Ну и что? Ну и что? – тихо возражает Лида. – Ты устроила примитивную дешевую провокацию – задрала юбку, показала все, что можно, да еще и повисла на нем!.. А мужик есть мужик! Было бы хуже, если бы при виде твоих ляжек у него вообще ничего не возникло.

– Все, что надо, все возникло! В этом можешь не сомневаться. А ты -абсолютная слепая дура. Помидоры будешь?

– Да. А сколько они стоят?

– Семьдесят коп. Брать?

– Нет. Лучше салат витаминный за двадцать две. Тебе щи?

– Я первого не ем. Неужели ты рассчитываешь, что он после вашего дурацкого Адлера бросит все и…

– Я никогда ни на что не рассчитываю, – уже за столиком говорит Лида. – Я хочу надеяться. Тем более, что он сам мне говорил.

– Не будь дурочкой, Лидуня. Оттяни свой отпуск на месяц. Поедем вместе в Ялту. У меня там в «Интуристе» мощнейший крюк! Поселимся в отличной гостинице. Рядом Дом творчества писателей, до ВТО – рукой подать! Найдем двух шикарных мужиков… Причем не нас будут выбирать, а мы! И проведем время, как белые люди, Лидка! А там, чем черт не шутит…

– Я люблю его, – тихо говорит Лида, прихлебывая щи.

– А ты не думаешь, что его еще одна женщина любит.

– Кто?.. – пугается Лида.

– Его жена, – жестко говорит Марина. – Вполне приличная девка. Я бы даже сказала – симпатяга.

– Ох, черт, я так старалась об этом не думать!

Бабушка смотрит на закрытую дверь, откуда доносятся обрывки фраз Евгения Анатольевича и Нины Елизаровны.

– …и мне предложили такие вот курсы АСУП… – это голос Евгения Анатольевича. Бабушка слышит звяканье чайной ложечки в чашке, смех Нины Елизаровны:

– А-суп! Очень по-абхазски. Там к каждому русскому слову в начале пристегивается буква «А»: «Агорсовет», «Амагазин», «Абольница»…

– Нет, АСУП – это автоматизированная система управления. Наше министерство такие курсы организовало и… Я же диспетчер на заводе. Вообще-то – старший диспетчер. Но это только название. А так… Меня и послали. На три недели.

– А что такое – диспетчер на заводе?

– Ну, есть график прохождения заказов. Смежники недопоставили – план летит вверх тормашками. Звонишь, требуешь, просишь, умоляешь. Ты кричишь, на тебя кричат.

– Вы кричите? – слышно было, как Нина Елизаровна рассмеялась.

– Пожалуй, вы правы. Больше на меня кричат.

Бабушка тоскливо уводит глаза в потолок и почти перестает слышать голоса из большой комнаты.

И возникают в ее полуживой голове свои тайные воспоминания.

Ни цвета, ни звука.

Когда это было?.. И было ли?..

(i)…В следственном кабинете, на столе у Друга, лежит портрет члена правительства Булганина, проколотый настоящей юбилейной медалью Дедушки.(/i)

(i)Друг сидит за столом, а его помощник, молоденький чекист, стоит около Бабушки, сидящей по другую сторону стола. Он подает ей листы протокола допроса, и Бабушка, с глазами, полными слез, аккуратно подписывает каждый лист с одной и с другой стороны.(/i)

(i)Друг встает, одобрительно гладит Бабушку по плечу и выходит из кабинета.(/i)

(i)Помощник Друга садится на место своего начальника и нажимает кнопку.(/i)

(i)Двое конвойных под руки вводят Дедушку. Он – в тельняшке, покрытой бурыми пятнами высохшей крови. Лицо опухло, один глаз не открывается, передние зубы выбиты.(/i)

(i)Помощник Друга трясет перед разбитым лицом дедушки портретом Булганина с настоящей медалью и показывает листы протокола, подписанные Бабушкой.(/i)

(i)И тогда Бабушка хватается за голову, падает перед Дедушкой на колени и, рыдая, целует ему руки в наручниках.(/i)

(i)Дедушка пытается отшвырнуть ее ногой, но сил у него не хватает, и он просто плюет Бабушке в лицо…(/i)

Бутылка шампанского почти выпита, стол являет собой все приметы закончившегося завтрака, а между обшарпанным комодиком красного дерева и диваном стоят Нина Елизаровна и Евгений Анатольевич.

Евгений Анатольевич обнимает Нину Елизаровну, целует ее лицо, шею, глаза, руки…

– Женя, ну это просто смешно в нашем возрасте, – жалобно бормочет Нина Елизаровна, даже не пытаясь отстраниться. – Когда вы первый раз пришли в наш музей…

– Ниночка! – задыхаясь говорит Евгений Анатольевич. – Мы уедем ко мне. У нас тепло, море рядом…

– Вы сошли с ума, Женя! – печально возражает Нина Елизаровна.

– Господи, я же мог не пойти в этот музей!.. – с мистическим ужасом восклицает Евгений Анатольевич. – Но ведь пошел же! Значит, есть Бог на свете!

– Женя…

– А летом-то у нас как, боже мой! Мне от завода участок давали – я все не брал, не брал…

– Женя, не мучайте меня. Какой участок? О чем вы говорите?

– Нина… Уедем, Ниночка!

– А мама? А девочки?

– И маму с собой! Она там поправится. Будем выносить ее в садик. Там цветы…

– Да ну вас к черту, Женя! Зачем вы меня терзаете…

– Я?! Да я умереть готов…

– Ну что вы, родной мой!.. Что вы такое говорите!.. Я так от этого отвыкла, так уже было успокоилась, а вы…

– Милая! Милая!.. Любимая моя… Евгений Анатольевич нежно целует Нину Елизаровну и никак не может расстегнуть верхнюю пуговичку ее платья.

В помощь Евгению Анатольевичу она сама расстегивает две верхние пуговички и расслабленно шепчет:

– Женя, ну что ты делаешь?.. Я же тоже живой человек…

– Ниночка…

– Ну, подожди, подожди… – не выдерживает Нина Елизаровна. – Господи, там же мама за стенкой! Ну, подожди, я постелю хотя бы!

Она выскальзывает из обьятий Евгения Анатольевича, достает из шкафа постель, быстро расстилает ее на диване, сбрасывает с себя платье-халатик и ныряет под одеяло.

Ошеломленный быстротой ее действий Евгений Анатольевич три секунды стоит столбом, а потом, потрясенный, еще не верящий в свое счастье, сбрасывает туфли и начинает лихорадочно стаскивать с себя брюки, нелепо прыгая на одной ноге.

– Что мы делаем, что мы делаем… – закрыв глаза, шепчет Нина Елизаровна и снимает колготки под одеялом. – Помоги нам, Господи… Прости меня, дуру старую!

– Ниночка-а-а!.. – воет от нежности Евгений Анатольевич.

Оставшись в пиджаке, рубашке и туго завязанном галстуке, но без штанов, а только лишь в длинноватых ситцевых трусах с веселенькими желто-синими цветочками, Евгений Анатольевич с сильно поглупевшим лицом бросается к дивану…

…но в это мгновение из бабушкиной комнаты раздается мощный удар корабельного колокола:

Бом-м-м!!!

И сразу же, в незатухающем гуле от первого удара, звучит второй, еще более мощный и тревожный:

Бом-м-м!!!

– О, черт побери! В кои-то веки! – в ярости вскрикивает Нина Елизаровна и спрыгивает с дивана в одной коротенькой комбинации.

Она врывается в бабушкину комнату, захлопывает за собою дверь, и оттуда раздается ее отчаянный крик:

– Ну что?!! Что? Что?! Что тебе еще от меня нужно?!

Евгений Анатольевич в испуге бросается натягивать на себя брюки.

Потом, в криво застегнутом платьице, в старых стоптанных шлепанцах, она провожает Евгения Анатольевича и уже в дверях говорит ему тусклым, бесцветным голосом:

– Ну, не судьба, видно. Не судьба. Наверное, не для меня уже все это.

– Ниночка…

– Может быть, так оно и к лучшему.

– Нина, послушайте…

– Идите, Женя. Идите.

– Нина! Но ведь я вас…

– Господи… На какую-то секунду бабой себя почувствовала! И здрасте, пожалуйста… Идите, Женя. Видать, не получится у нас с вами романчик. Идите.

Она открывает входную дверь, прислоняется к косяку и смотрит, как раздавленный Евгений Анатольевич спускается по ступенькам.

– Эй, Евгений Анатольевич…

Он замирает, резко поворачивается к ней. В глазах у него сумасшедшая надежда, что она позовет его обратно.

Но Нина Елизаровна желчно усмехается и говорит:

– А вам очень к лицу эти ваши трусики с желто-синими цветочками, – и медленно закрывает дверь.

Она возвращается в большую комнату, оглядывает стол с двумя приборами, остатки сыра, две чашки из-под кофе, недопитое шампанское, два бокала и пять маленьких бледных роз в старом хрустальном кувшинчике.

Потом туповато разглядывает свой диван с непорочной постелью, выливает остатки шампанского в бокал и не торопясь выпивает его до последней капли.

Она ставит бокал на стол и распахивает дверь бабушкиной комнаты.

Бабушка настороженно смотрит на дочь.

– Ну, давай теперь спокойно: что тебе было от меня нужно? Объясни: зачем ты меня звала? Я тебя час тому назад накормила. Перестелила. Судно у тебя чистое. Сама ты…

Нина Елизаровна подходит к постели матери, резко сдергивает с нее одеяло. Тоненькие синеватые ножки с уродливыми старческими ступнями еле выглядывают из под длинной холщовой ночной рубашки.

– Сама ты совершенно сухая! Все у тебя в порядке! – Нина Елизаровна даже не замечает, что начинает повышать голос: – Что тебе еще от меня было нужно?!

Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.

– Ты что закрываешься?! – уже в полный голос возмущенно орет она. – Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как т е б е это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик… К морю хотел тебя забрать! В садик выносить, цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..

Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.

– Ладно… Хватит, будя.

Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:

– Ну, все. Все, все. Ну, прости, черт бы меня побрал!

Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:

– Прости меня, мамочка…

Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:

– И чего я так завелась? Ну, спрашивается, чего?..

Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.

На электроплитке – кастрюля с супом. На столе – огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.

Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.

– И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!

Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.

– Оскоромишься? – Клава протягивает Насте бутылку.

Настя отрицательно покачивает головой.

– Будем здоровы, девки, – Клава выпивает, хрустит огурцом. – Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком.

Это тебе не магазинный -ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.

Настя вежливо пробует студень.

– Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, – говорит одна продавщица Насте.

– А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во, дают! Да? – говорит другая.

– Это почему же? – лениво осведомляется третья.

– Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, – объясняет Клава.

Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:

– Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!

– Иди, иди, стаканщик хренов! – кричит Клава. – Ты с холодильника товар в отдел поднимай!

– А нальешь?

– Догоню и еще добавлю!

Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.

– Смотри, девка, – говорит Клава.

– Женится – тогда пусть хоть ложкой хлебает, – говорит вторая.

– Ихне дело не рожать – сунул, вынул и бежать, – говорит третья.

– Ето точно, – подтверждает четвертая.

Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:

– Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!

В грязном, отгороженном тупичке замагазинного лабиринта, среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков, Мишка тискает Настю.

Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:

– Ну в чем дело, малыш? Расслабься…

– Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..

А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:

– Ну че ты, че ты, малыш?..

– «Че», «че»! Ниче! Влипли мы, вот «че».

– Не понял, – насторожился Мишка.

– Ну, я влипла. Так тебе понятней?

– Во что? – Мишка наконец совладал со своим естеством.

– О, Господи! Кретин. Именно в это самое.

– Что, сдурела?! – пугается Мишка.

– Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…

Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.

– Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, – советует ему Настя.

– Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… Это…

– В том, что я беременна?

– Да.

– Беременна, беременна. Не боись, «малыш», – усмехается Настя.

– А ты уверена, что это… от м е н я?

Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.

Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.

Мишка падает. Сверху на него сыплются еще несколько ящиков.

– Засранец, – краем куртки Настя вытирает испачканные руки.