Текст книги "Ты мне только пиши"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Волков, беспомощный и неподвижный, лежал и ждал смерти.

А потом сердце стало стучать быстрее и выпало из четкого ритма заводского насоса. От учащенного сердцебиения Волков стал задыхаться и успокаиваться. Теперь пусть выключат насос!.. Волков сам по себе, насос сам по себе...

Так, задыхаясь, он задремал, и ему привиделся уличный бой, и его автомат мог стрелять одиночными, да и то заклинивал после каждого выстрела, сволочь...

– Стаси-и-ик! – закричал Волков.

– Я здесь, Дима... Я здесь... Вот я... – Стасик одной рукой приподнял голову Волкова, а другой вытер слезы и пот с его лица.

– Стасик... Ты здесь?..

Воспаленными глазами Волков посмотрел на Стасика и слабо проговорил:

– Ты прости меня.. Мне все какая-то дрянь чудится...

– Дима, – осторожно сказал Стасик. – Дима, ты очень горячий.

– Я тебя разбудил? – Волков уже пришел в себя.

– Нет. Я читал. Дима, ты такой горячий!..

– Давай бинты снимем.

– Что ты! Что ты!

– Давай снимем, Стасик... Посмотри, как врезались.

Из-под белых бинтов выползла багровой опухолью кисть руки Волкова.

– Видишь? – сказал Волков. – Давай снимем. Может, легче будет.

– У тебя и плечо опухло...

– Я повернусь, а ты тихонечко сматывай бинт.

– Ладно.

Стасик стал осторожно разматывать повязку.

Рука совсем потеряла форму. Она опухла от плеча до пальцев, опухла неровно, бугристо, а в районе локтя была расцвечена белыми и красными полосами.

– Что это? – испуганно спросил Стасик.

– Черт его знает... – ответил Волков. – Я такого еще не видел. Прикури мне сигаретку...

Стасик прикурил сигарету, передал ее Волкову и быстро проговорил:

– Дима, я побегу на улицу, попробую поймать какую-нибудь машину... Я в один момент... Мы в больницу поедем.

Волков понял, что останется один.

– Не уходи, Стас!.. Не уходи...

– Ну что ты, Дим? Я же в одну секунду...

– Не уходи, Стас... – повторил Волков и спустил ноги с кровати. – Мы с тобой вместе найдем машину.

...Не было никаких машин на этих теплых черных улицах. Они пешком пришли в больницу. Стасик втащил Волкова в приемный покой, уложил его на белую пятнистую клеенчатую кушетку, а потом долго и сбивчиво пыталея объяснить дежурному врачу все, что произошло сегодня в цирке и дома.

Но Волков этого не слышал...

Стасик стал его партнером два года назад. Номер, в котором работал Волков последние несколько лет, рассыпался, и Волков около полугода искал себе партнера.

До Стасика Волков работал с двумя партнершами – Кирой Сизовой и Милкой Болдыревой. Обе были замужем, мужья тоже работали в цирке и виделись со своими женами два-три раза в год, если не считать тех трех-четырех дней за пару месяцев, когда цирки стояли рядом – километрах в восьмистах друг от друга. Тогда партнерши Волкова улетали к своим мужьям на то время, пока поезд будет тащить багаж и артистов всей остальной программы в следующий цирк. Такими переездами пользовались и мужья. Они тоже прилетали к своим женам, а потом снова улетали в очередные цирки, перессорившись и перемирившись за эти пятьдесят – шестьдесят часов неумелой супружеской жизни...

Изредка их номера соединяли в одной программе, но, когда вдруг приходил приказ расформировать программу и разослать все номера по разным циркам, Волков каждый раз с удивлением замечал, что Милка и Кира упаковывают свой личный багаж без особых огорчений. Из таких разлук мужья тоже не устраивали никаких трагедий, и они разъезжались в разные концы страны весело и облегченно...

А через месяц все начиналось сызнова: двухдневные свидания, ссоры, примирения и нескончаемый поток писем в Москву, в отдел формирования программ, с просьбой соединить номера, так как жизнь-то рушится...

Все это еще осложнялось тем, что Волков любил Милку Болдыреву. Любил давно, с первых дней совместной работы; любил нежно, затаенно, никогда не говоря Милке о своей любви.

И номер распалсл. Поначалу Волкову предложили взять двух девочек из циркового училища, сесть с ними на репетиционный период в каком-нибудь тихом цирке и повторить свой прежний номер. Волков съездил пару раз в училище, посмотрел выпускной курс и твердо решил не возвращаться к старому номеру.

В какой-то момент ему показалось, что даже более молодые и красивые, более техничные и смелые девочки не заменят ему Милку и Киру, с которыми он проработал больше пяти лет и был в курсе всех их увлечений, семейных неурядиц и болезней их детей...

Кира с Милкой очень здорово на два голоса пели "Куда бежишь, тропинка милая..." и еще одну песню. Начало той песни Волков не помнит, но там такие строчки были: "Как у нас за околицей дальнею застрелился чужой человек..."

Очень они здорово пели!..

Волков отказался делать номер заново и стал подыскивать себе партнера, с которым можно будет отрепетировать сильные трюки, отойти от канонов жанра и создать совсем-совсем новый номер. Какой, он еще и сам не знал толком. Важно было не повторить известные традиционные образцы это Волков понимал ясно к четко. Или уходить из цирка к чертовей матери...

Впервые Волков почувствовал желание уйти из цирка три года назад, в Хабаровске. Что-то тогда сломалось в нем, что-то произошло такое, отчего Волкова стало мучить желание уйти из этого номера, из цирка, уехать куда глаза глядят и начать жизнь заново. Как после демобилизации, когда военных летчиков стали увольнять из армии, а в ГВФ попасть не было иикакой возможности.

Это тогда Волков правильно сделал, что в цирк ушел. Дай бог здоровья этому пижону, лейтенанту Королю!

Волков еще в пятьдесят первом встретил его случайно, и Король познакомил его с руководителем номера "Воздушный полет".

За семь лет, что Волков проработал в "полете", он многому научился.

Когда умер руководитель, в прошлом лучший полетчик русского цирка, партнеры разъехались кто куда, а "полет" расформировали.

Через год Волков уже работал с Милкой и Кирой...

Да, конечно, это началось с Хабаровска. А может быть, раньше? Нет, с Хабаровска. Раньше Волков все еще на что-то надеялся, все ждал чего-то.

В Хабаровске все артисты программы жили в длинном одноэтажном бараке во дворе цирка. Сквозь весь барак от торца до торца тянулся узкий коридор. По обеим сторонам коридора были небольшие комнатки, разделенные щитовыми стенками. Коридор был застлан прогибающимися досками, и во время дождей сквозь щели проступала вода, а когда дождей не было – доски под ногами пружинили, снимали с человека часть его веса и при ходьбе давали ему то чуть-чуть нереальное ощущение легкости, которое, испытав один раз, хочется чувствовать ежедневно, ежеминутно. Вот такая маленькая победа над земным притяжением... И Волков с удовольствием ходил по этому коридору, стараясь точно уловить темп прогиба каждой доски.

Тогда он работал с Кирой и Милкой.

Все холостые жили в правом крыле барака, все семейные – в левом.

Волков и Милка занимали две крайние комнатки, и их разделяла тоненькая фанерная стена. Кира с дочерью жила в левом крыле. Она откровенно завидовала Милке, которая оставила сына своей матери и приехала в Хабаровск одна. Мужья работали в других цирках, и последние несколько месяцев отдел формирования программ то ли забывал соединить все три номера вместе, то ли не делал этого сознательно.

– Вот отработаете Дальний Восток, обязательно соединим! – сказали Милке и Кире в Москве.

А Дальний Восток – это верных пять месяцев: Владивосток, Хабаровск, Уссурийск... А там, глядишь, и Красноярск на обратном пути воткнут. Переезды, простои, то, се, пятое, десятое... Так полгода и наберется.

На прошлой неделе в Хабаровск после отпуска приехал жонглер Ванька Зарубин. Встретились, посидели, выпили. Ванька возьми и брякни, что Игорь Болдырев – Милкин муж, полетчик из номера Серебровских – в Минске такую бабу на представление приволок, что все ахнули. Киноартистка. И в том фильме играла, и в этом... Закачаешься!

А Милка закурила и спокойно сказала всем:

– Господи, да что я, не понимаю, что ли? Шутка ли, пять месяцев в разных концах света.

Она даже склонила голову на плечо Зарубину, рассмеялась и добавила:

– Ну и пусть! Он в Минске с киноартисткой, а я, Зарубин, здесь с тобой закручу так, что дым коромыслом пойдет. Точно?

– Точно... – закричал Ванька и положил руку Милке на колено.

– Убери руку, болван несчастный! – зло сказала Милка, погасила сигарету и ушла.

...Ночью Волков лежал, курил и слушал, как тихонько всхлипывает Милка за фанерной перегородкой. Слышен был каждый вздох, каждый шорох. Иногда Волкову казалось, что фанерная стенка даже усиливает звук, делает его еще более реальным.

Вот Милка чиркнула спичкой, и в ту же секунду на стене со стороны комнаты Волкова засветился нежным оранжевым светом маленький кружок под афишей. В фанере была дырка, и Волков, как только въехал в эту комнатенку, сразу же завесил ее афишами.

Погас оранжевый кружочек, и Волков почувствовал запах Милкиной сигареты. Минуту они оба молчали, а потом Милка откашлялась и спросила:

– Ты не спишь?

– Нет.

– А я, дура, плакать громко боялась...

– Не бойся.

И еще минуту они покурили молча.

– Димуля, – сказала Милка, – ты не можешь тихонечко придвинуть свою кровать к моей стенке?

Волков встал, поднял кровать и осторожно перенес ее к противоположной стене.

Он стоял посередине маленькой фанерной комнатки и не отрываясь смотрел в окно на огромную неправдоподобную луну, и сердце его стучало так громко, что Волков зажал всю левую сторону груди ладонями, боясь, как бы стук его сердца не был услышан Милкой...

– Ну что же ты? – шепнула Милка. – Ложись...

Потом они лежали в кроватях, и их разделяла только тоненькая фанерная перегородка, оклеенная чужими безвкусными афишами, и Волков слушал дыхание Милки и пытался унять стук собственного сердца.

– Ты пойми меня, – говорила Милка. – Ты пойми... Кирка этого не поймет... Я Игоря давно не люблю... Уже несколько лет. Ты что думаешь, я по нему плачу? Я по себе плачу... Мне себя жалко. Я вот тебя люблю... И ты это знаешь! А разве я могу что-нибудь... Ведь сожрут, растопчут... По всем циркам бабье грязь понесет... И не смей сейчас ничего говорить! Молчи. Слышишь? Обязательно молчи!..

И Волков молчал, прижимаясь лицом к бумажной афише, и ему казалось, что стоит протянуть руку, и пальцы его осторожно коснутся мокрого Милкиного лица...

Это верно, Кирка не поймет... Кирка – человек недобрый. Прекрасный работник, куражливый акробат Кирка. А человек странный. Вот бывают же такие люди: для постороннего в лепешку разобьются, а со своими – стерва. Как-то особенно ловко умеет ударить человека по самому больному месту. И все это облекается в удивительно честную форму: мол, я же правду говорю. Я лучше в глаза скажу, чем за спиной пошепчусь... Вот так начнет она играть с человеком в "его" правду, а у самой в глазах неприкрытое сладострастное торжество истязателя... И все время демонстрирует широту, доброту, искренность... А сама внутри кипит такой завистью и злобой, что порой за нее страшно становится.

У Кирки злая кошачья мордочка, зато фигурка – обалдеть можно! Именно "фигурка". Ладная, крепенькая, изящная. Но это в манеже или на пляже. Одета Кирка всегда неряшливо, и все ей великовато – в одежде Кирка обычная маленькая, суетливая женщина. Никто внимания не обратит...

Милка мягче, женственнее, ленивее. Милка повсюду свой человек. Все ее любят, все к ней тянутся. Какой бы пустяк ей ни рассказывали, Милка слушает так, что любо-дорого посмотреть. Брови удивленно приподняты, глаза внимательные, следят за каждым движением говорящего, а губы все время шевелятся, изменяют выражение, словно Милка про себя говорит: "Ну да? Ай-ай-ай!.. Вот так штука!.. Ну и дела!.." И поэтому к Милке все хорошо относятся. Милка и водки с удовольствием выпьет, и частушку не бог весть какую приличную споет. И все к месту, все так по-свойски, что спроси кого угодно – нет человека лучше Милки!

Правда, Волков знает, что Милка никогда ни за кого горой не встанет и в штыки не пойдет, даже когда необходимость этого будет очевидна. Она только головой покачает или поплачет тихонько – на том дело и кончится. Волкову иногда кажется, что Милкина цель жизни – сохранить со всеми хорошие отношения. В таких случаях Кирка становится ближе Волкову. Даже несмотря на то, что Волков знает цену Киркиных добрых дел. Она потом об этом сама без устали говорить будет. Она эти добрые дела вроде бы для себя делает: поможет человеку, где-нибудь переругается за него, из беды какой-нибудь выручит и при любом удобном случае будет об этом вспоминать и рассказывать...

Однако в цирке Волков усвоил следующее: все, что ты понимаешь про своего партнера, все, что, может быть, незаметно другим, так и должно оставаться тебе понятным, а другим нет. Вы партнеры, и проникновение в недостатки друг друга – ваше личное дело. Для посторонних твой партнер должен быть частью тебя самого, и лучшего партнера желать вслух ты не имеешь права. И тогда во всех цирках будут говорить, что номер под руководством Волкова не только "отличный номер, но и прекрасный дружный коллектив". А это очень важно в условиях постоянных перездов, изнурительных репетиций, ежедневных представлений, неприкаянности и нервотрепки. И в хороших цирках работать будешь, и за границу легче пробиться...

В одной из последних поездок за границу с Волковым произошла забавная история...

Четыре года назад в Москву приехал греческий миллионер и промышленник Христо Аргириди. Программа "Интуриста" привела Аргириди на Цветной бульвар, 13, в цирк. Аргириди посмотрел представление и на следующий день заявил, что хотел бы организовать гастроли Московского цирка в Афинах. Тут же, в Москве, Министерство культуры – с одной стороны, а господин Аргириди – с другой стороны разработали и заключили договор о предстоящих гастролях артистов советского цирка в Греции. Все финансовые заботы взял на себя господин Аргириди.

На вопрос, в каком помещенин будут выступать артисты, Аргириди ответил, что, хотя в Греции нет ни одного цирка, кроме порядком потрепанного в Акрополе, пусть это никого не волнует. К моменту приезда артистов в центре Афин будет стоять самый большой в Европе летний цирк.

Спустя несколько дней господин Аргириди известил Москву, что им куплено во Франции и уже перевезено в Грецию громадное шестикранцевое шапито, которое вмещает больше четырех тысяч зрителей.

...В Грецию летели через Югославию. Прямого сообщения Москва – Афины не было, и в Белграде пришлось делать пересадку на самолет компании "Эр Франс", который летел по маршруту Париж – Белград – Афины.

В Югославии на аэродром приехали работники советского посольства и помогли руководителю группы – представителю Министерства культуры оформить пересадку сорока с лишним человек цирковых.

Денег не было ни копейки, и Волков, Милка и Кира шатались без дела в ожидании самолета из Парижа. Потом Милка и Кира плотно уселись в кресла холла, а Волков пошел побродить один.

Какой-то парень, направлявшийся к журнальному киоску, случайно увидел Волкова, остановился и тихонько засмеялся. Потом решительно подошел к Волкову, приподнял шляпу и сказал:

– Бонжур, месье!

– Бонжур... – растерянно ответил Волков.

– Коман са ва? – поинтересовался француз.

– Са ва бьен... – сказал Волков, мучительно вспоминая, где он видел этого французского парня.

– Ах ты ж, мать твою за ногу! – восхитился француз. – Димка! Ты что, сдурел? Ты что, серьезно меня не узнаешь?..

И только тогда Волков понял, что перед ним стоит не кто иной, как Сашка Плотников.

– Саня! – завопил Волков. – Какими судьбами?!

– Тебя встречаю, чучело! – захохотал Сашка и облапил Волкова. – Я же здесь в посольстве второй год... Как увидел списки афинской группы, так и помчался на аэродром!..

С Сашкой Плотниковым Волков был знаком с детства. Они учились в одной школе, в одном классе и были не то чтобы уж очень близкими друзьями, но относились друг к другу с хорошим мальчишеским уважением. А на дружбу у обоих просто времени не было. После армии Саня окончил университет сербскохорватское отделение, долгое время работал в ЦК комсомола, а потом уехал за границу...

– В прошлом году ваши цирковые здесь у нас выступали, – сказал Сашка. – В Белграде и Загребе. Месяца полтора сидели... Я все о тебе расспрашивал. Говорят, у тебя какой-то номер классный...

– Ничего номерок, – ответил Волков. – Не стыдный...

Саня огляделся, увидел буфетную стойку, подмигнул Волкову и спросил:

– Пошли?

Волков вывернул карманы брюк и ответил:

– С приветом.

– Вот дурень! – рассмеялся Саня. – Еще не хватает, чтобы здесь ты меня угощал!..

Волков разыскал Киру и Милку, познакомил их с Саней, и вчетвером они усидели бутылку джина под несметное количество маленьких чашечек великолепного кофе.

Потом из Парижа пришла "каравелла", и Саня провожал их до трапа и просил обязательно на обратном пути известить его о прилете в Югославию.

На прощание Саня и Волков обнялись, похлопали друг друга по спине, а Кире и Милке Саня галантно поцеловал руки. В последний момент Саня спохватился:

– Димка!.. Хочешь, я тебе динары дам? Пока вам еще аванс выдадут... Или нет, подожди... Где ты их там менять будешь! Сейчас, сейчас...

Саня лихорадочно рылся в карманах. Наконец он что-то нащупал и, сияя, вытащил новенький серебряный американский доллар.

– На, держи, Дим! – торжественно сказал Саня и потянул Волкову доллар. – Тут тебе и на чаевые, и на сигареты, и на пару рюмок хватит. Эта маленькая шайбочка там имеет еще вполне приличное хождение...

– Да брось ты... – запротестовал Волков.

– Не дури, – строго сказал Саня. – Дают – бери...

– Спасибо.

– Ладно. Лезь наверх. А то ваш руководитель и так косит на меня своим испуганно-ответственным глазом...

К Афинам подлетали в кромешной тьме. И только где-то на горизонте, далеко впереди, стоял таинственный светло-розовый туман. С каждой минутой туман рос и желтел. Приближалось время посадки. А потом вдруг как-то сразу желто-розовое облако стало огромным городом, и город этот угадывался только по миллионам дрожащих светящихся точек. Город освещал собой все небо, и его огненные блики впечатывались в консоли плоскостей летящей "каравеллы".

Заглянула стюардесса, по-приятельски подмигнула и, кивнув на полыхающую землю, спросила:

– Жоли?

– Очень.. – ответил Волков. – Се тре жоли!

Стюардесса засмеялась и ушла, покачивая худеньким задом.

И все долгое время, пока "каравелла" теряла высоту, Волков сидел, прижавшись щекой к теплому стеклу иллюминатора, смотрел на золотую россыпь огней и тихонько мурлыкал себе под нос:

– Ай лю-ли, ай лю-ли! Ай лю-ли, се тре жоли...

Группу артистов советского цирка встречали представители всех газет, фоторепортеры, кинохроника, работники советского посольства, актеры американского балета на льду, гастролирующего в Афинах, и целая куча любопытных граждан. И конечно, сам господин Христо Аргириди – почетный гражданин города, владелец всей конфекционной промышленности в стране, экспортирующий свою продукцию в полтора десятка стран мира, хозяин двух с половиной месячных гастролей русского цирка в Греции.

Волков еще из кресла видел, как по трапу стали спускаться сидевшие в первых двух салонах ребята. Они сразу же попадали в кольцо журналистов, принимали крошечные букетики неведомых цветов и складывали сумки и чемоданчики на маленький грузовой электрокар.

Когда Волков, обвешанный сумками и свертками, последним спустился с трапа, он увидел, что маленький электрокар, заваленный ручной кладью, уже бодро катит в сторону от самолета... Волков прикинул на глаз расстояние до электрокара и понял, что тащить на себе эти сумки, свертки, рассыпающиеся журналы ему ужасно не хочется.

И тут его взгляд упал на стоящего около трапа здоровенного парнягу в джинсах и яркой рубашке. Парня буквально распирала тяжелая, очень рельефная мускулатура.

По всей вероятности, парень принадлежал к клану присамолетной прислуги, и Волков неожиданно для себя крикнул этому парню:

– Эй, бой! Ком цу мир! Абер шнель!..

Почему он обратился к этому парню по-немецки, Волков и сам не понял. Может быть, потому, что никак не мог вспомнить, как это нужно сделать на французском языке? А может быть, потому, что за месяц до вылета в Грецию сорок дней отработал в международной программе берлинского цирка Буш?

Однако парень в джинсах понял, что Волков обращается к нему, и улыбнулся.

Волков тоже улыбнулся парню, повесил на его толстенную шею сумки компании "Эр-Франс", сунул ему в руки свертки и журналы и показал на удаляющийся электрокар с багажом.

Парень кивнул – дескать, "понял" – и легко побежал за электрокаром. Он догнал его уже метрах в полутораста от самолета и на ходу сложил все вещи Волкова.

Волков полез в карман (он уже трижды работал за границей и знал, что подобные услуги обязательно оплачиваются), но ничего, кроме серебряного доллара, там не обнаружил. И тогда Волков вынул доллар, взял здоровую ручищу этого парня и вложил доллар в огромную ладонь. А потом с удовольствием хлопнул парня по спине и, улыбаясь, сказал:

– Спасибо, кореш! – и оглянулся весело: знай, мол, наших!

Парень обалдело разглядывал доллар.

И тут все бросились к Волкову и к этому парню – захохотали, зааплодировали; репортеры прямо на пупе вертелись, фотографируя Волкова и парня со всех сторон.

Волков понятия не имел, что этот паршивый доллар произведет такой эффект. Но он улыбался в объективы и кому-то наспех давал автографы.

Наконец парень понял, что получил на чай.

Он подбросил доллар на ладони, рассмеялся и, с трудом выговаривая русское слово, сказал:

– Спа-си-бо.

И все опять зааплодировали, захохотали, фоторепортеры снова защелкали камерами, но в эту секунду к Волкову пробрался совершенно белый от ужаса руководитель гастрольной группы и, наскоро улыбнувшись парню, забормотал:

– Пардоне муа, месье... Пардоне муа...

Он вытащил Волкова из плотного кольца хохочущих журналистов и отчаянно зашептал:

– Волков!.. Ты сошел с ума!.. Что ты наделал!..

– А что такое?.. Что случилось-то?

– Боже мой! Он еще спрашивает!.. Становись немедленно со всеми вместе...

И руководитель гастролей подтолкнул Волкова к Милке и Кире.

Волков протиснулся между Милкой и Кирой.

– Ну ты дал раскрутку! – восхищенно сказал дрессировщик собак Гена Рябкин.

– Братцы! – взмолился Волков. – Что случилось? Я что-нибудь не так сказал?..

Кира была обеспокоена.

– Какой-то ляп, – задумчиво сказала она. – Но какой?..

– Волков, – шепнула Милка. – Ты случайно не объявил войну Греции? Бывает, просто так с языка сорвется... А?

– Заткнись, умоляю!.. – ответил Волков.

Он попытался отыскать глазами здоровенного парня, но того уже окружила группа каких-то очень респектабельных людей, и половина из них что-то серьезно говорила парню, а половина продолжала хохотать.

– Товарищи! Товарищи!.. – надсадно закричал руководитель гастролей. Товарищи артисты! Будьте любезны, встаньте все вместе и немножко подровняйтесь!.. Я должен представить вас господину Христо Аргириди... И пожалуйста, разберитесь по номерам!

Все построились в одну длинную полукруглую шеренгу, а руководитель гастролей, переводчик и один из посольских подошли к группе людей, окружавших парня в джинсах.

Руководитель гастролей что-то сказал, переводчик что-то перевел, и парень в джинсах, развернув саженные плечи, шагнул к ним.

Он широко улыбнулся всей шеренге, на какую-то долю секунды задержал взгляд на Волкове и произнес длинную фразу по-гречески.

– Господин Аргириди, – подхватил переводчик, – приветствует артистов Московского цирка на земле Древней Эллады и считает, что, если здесь, в Греции, русский цирк покажет хотя бы половину того, что видел господин Аргириди, будучи гостем Москвы, Афины будут покорены...

Парень в джинсах добавил что-то еще, и переводчик закончил его фразу:

– ...покорены так же, как были покорены русским цирком Париж, Лондон и Брюссель!

Все зааплодировали.

Волков ошарашенно смотрел на парня и понимал, что влип в историю. Чтоб он провалился, этот Саня, со своим долларом!..

А почетный гражданин Афин в потертых джинсах с тусклым фирменным клеймом на заднем кармане, один из богатейших людей Греции, гораздо больше смахивающий не штангиста полутяжелого веса, чем на миллионера, господин Христо Аргириди уже подходил к началу неровной полукруглой шеренги советских артистов цирка.

– Руководитель номера "Джигиты Северной Осетии" Мурад Созиев, представил руководитель гастролей.

Переводчик повторил то же самое по-гречески, и двое здоровых парней с удовольствием пожали друг другу руки.

Аргириди был одного роста с Мурадом, и Мурад, наверное, не уступал Аргириди в физической силе.

– Эквилибрист Владимир Гречинский... – подошел к Володе руководитель гастролей.

Переводчик открыл было рот, но Аргириди усмехнулся и сказал:

– Но, но... Же л[cedilla] компран бьен.

Он протянул Гречинскому руку и медленно сказал:

– Здрас-туй-те!

Все засмеялись, и Аргириди, очень довольный собой, двинулся дальше. Руководитель гастролей представлял каждого, Аргириди каждому пожимал руку и каждому говорил: "Здрас-туй-те!"

Однако с самого начала обхода шеренги он несколько раз искоса поглядывал в дальний конец строя, где стоял Волков, и было видно, что Аргириди ждет не дождется, когда подойдет наконец к Волкову. Этого ждали все. Ждал и Волков...

– Это наша последняя поездка, – одними губами сказала Кира.

– Убийство в Сараеве развязало первую мировую войну, – зашептала Милка. – Интересно, чем кончится этот небольшой международный скандальчик? Волков, ты не помнишь, как звали того типа, который ухлопал эрцгерцога?..

– Да провалитесь вы!.. – простонал Волков.

Когда Аргириди подошел к Волкову, Милке и Кире, все стоящие поодаль придвинулись ближе. Аргириди улыбнулся. Волков неопределенно пожал плечами.

– Воздушные гимнасты под руководством Дмитрия Волкова, – напряженным голосом сказал руководитель гастролей и, слегка поклонившись в сторону Аргириди, с упреком добавил: – Господин Христо Аргириди.

Милка не сдержалась и откровенно хихикнула.

Аргириди протянул Волкову руку и стал что-то весело говорить по-гречески. Потом вдруг прервал себя и спросил Волкова по-французски:

– Парле ву франсе, Дмитрос?

– Тре маль... – махнул рукой Волков.

– Э бьен! – кивнул Аргириди и продолжал по-гречески.

Не отпуская руки Волкова, Аргириди посмотрел на переводчика, а вокруг уже нарастал хохот, вызванный, наверное, словами Аргириди.

Переводчик прыснул и сказал:

– Господин Аргириди говорит, что он был очень рад познакомиться с господином Волковым и если господин Волков гарантирует ему каждый раз доллар за подноску ручного багажа, то господин Аргириди согласен сопровождать господина Волкова во всех его гастролях...

– Что же нам с этим Волковым делать, а, Гервасий Васильевич?

– Лечить.

– Ампутация?

– Он акробат... – сказал Гервасий Васильевич. – Жалко. И потом вряд ли это что-нибудь даст. Уж больно безрадостная общая картина.

– Вы отрицаете первый диагноз?

– А как там? Ну-ка прочтите...

– Пожалуйста. "Разрыв суставной сумки с вывихом левого локтевого сустава и внутрисуставный перелом костей предплечья".

– Ну локоть ему еще там, в цирке, на место поставили... Нет. Я ничего не отрицаю. Я бы дополнил. Шприц был не стерилен, при введении новокаина игла попала в гематому и внесла инфекцию в кровеносный сосуд. Естественно, что инфекция быстро распространилась в организме и привела к генерализации процесса и сепсису...

– А красные продольные полосы?

– А это до отвращения четкая картина лимфангита и лимфаденита...

– Рожа?

– Ну, если хотите, рожа...

– Там внизу сидит парнишка, который работал с этим Волковым в цирке. Он плачет.

– Что вы хотите, чтобы я пошел и вытер ему слезы?

– Он просит, чтобы его пустили к Волкову...

– Исключено.

– Он говорит, что цирк еще вчера закончил работу и завтра все уезжают.

– Скатертью дорога.

– А что с Волковым?

– Записывайте...

– Я запомню...

– Записывайте, черт вас подери! Иммобилизация конечности – раз. Введение больших доз антибиотиков широкого спектра действия – два. Внутривенные вливания антисептических растворов – три. Дробные переливания крови – четыре. И сердечные тонизирующие средства – пять. Если завтра-послезавтра не прорисуется осложнение...

– Какое?

– Очень вероятен гнойный перикардит... Где он сидит, этот парень? В приемном покое?

– Да.

– Я скоро приду.

– А если прорисуется?

– Тогда придется делать пункции перикарда...

– С антибиотиками?

– Да. Этот парнишка действительно плачет?

– Мы в наших условиях еще никогда не делали пункции перикарда.

– Я покажу. А пока позвоните Сарвару Искандеровичу Хамраеву и передайте, что я очень прошу его заглянуть ко мне в отделение. Я скоро приду...

– Хорошо, Гервасий Васильевич.

После войны Гервасий Васильевич жил в Москве.

Он был подполковником и заведовал хирургическим отделением авиационного госпиталя.

Из окон операционной была видна низенькая пожарная каланча, и один вид ее действовал на Гервасия Васильевича успокаивающе. Последние годы жизни в Москве Гервасию Васильевичу все чаще н чаще приходилось "принимать" каланчу. Характер у него портился, настроение было почти всегда паршивое, и люди, знавшие его издавна, поговаривали, что подполковник буквально на глазах меняется – чем старше, тем нетерпимее, раздражительней... А ведь и хирургом был отличным, и человеком прекрасным. Стареет, что ли?

А с Гервасием Васильевичем происходило то же самое, что и со многими в то время: он просто-напросто был выбит из привычной колеи. Из привычной военной колеи, когда все было зыбким, неустойчивым, только сегодняшним, когда человек не знал и не ведал, наступит ли завтра и доживет ли он до следующего населенного пункта. Именно это постоянное ожидание сиюминутных перемен и было той самой колеей, в которую война бросила миллионы людей, и оставшиеся в живых еще долгое время считали такое существование наиболее понятным и привычным.

Это случилось со многими, этого не избежал и Гервасий Васильевич.

Там тогда каждая операция была его личной победой. И сотни маленьких побед над чужими смертями создавали ореол бессмертия вокруг самого Гервасия Васильевича. И ему казалось тогда, что он будет жить вечно и будет вечно всем нужен.

Первый послевоенный год он еще находился в каком-то инерционном запале. Может быть, потому, что в госпиталях еще долечивались раненые, а может быть, потому, что время от времени почта приносила ему из разных далеких мест конверты и треугольники, и там лежали одному ему адресованные слова вроде: "...век буду помнить...", "...не побрезгуйте приглашением" или "...бога за вас молить".

Сквозные пулевые ранения, рваные осколочные раны и тяжелые контузии сменялись пневмониями, язвами желудков, фурункулезом и аппендицитами. Словно с человечества спало четырехлетнее нервное напряжение, державшее в узде людской организм, и наружу поперли мирные хвори, которые в войну были редки и удивительны.