Текст книги "Пилот первого класса"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

АЗАНЧЕЕВ

– Виктор Кириллович, придется сходить вам по санзаданию, – сказал Селезнев и замолчал, глядя мне прямо в глаза.

Прежде чем ответить «слушаюсь», я тоже немного помолчал. Он ведь ждал, что я попробую отказаться и он сможет одной-двумя фразами поставить меня на место, коротко и четко определив соотношение наших должностей в эскадрилье. Мне показалось, что он подготовил себя к этому еще до того, как я зашел к нему в кабинет.

– Слушаюсь, – ответил я и, стараясь снять напряжение, добавил совсем по-штатски: – С удовольствием.

Селезнев отвел глаза в сторону, свободно присел на край стола и сказал совершенно другим голосом:

– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы вам подготовили «Як»... Проверьте, есть ли там носилки и... Ну, в общем, вы сами, надеюсь, знаете все, что нужно. Доктор ждет в штурманской.

– Куда идти?

– Ах да!.. – легко рассмеялся Селезнев. – В Журавлевку. Кланяйтесь Сахно и поглядите, что там делает этот наш Соломенцев.

– Слушаюсь, – ответил я, посмотрел на часы и сказал: – Василий Григорьевич, по всей вероятности, я не успею вернуться по светлому времени. Как быть?

– Ничего страшного, – ответил Селезнев. – Если больного не нужно будет везти сюда, к нам, то заночуйте. Если доктор скажет, что необходимо в больницу – взлетайте когда угодно. А зря навлекать на себя гнев Господний не стоит...

... Я летел на бывшем Димкином «Яке», рядом со мной дремал пожилой врач нашей верещагинской больницы – милый болтливый мужик, которого сейчас слегка укачало, и он, к счастью, молчал и клевал носом. Изредка он открывал глаза, виновато улыбался мне и тут же снова впадал в сонную одурь. И только в одно из своих пробуждений он, словно извиняясь, сказал мне слабым голосом:

– Я сегодня после ночного дежурства... Голова как котел.

Я летел и думал, что по всем канонам классического треугольника я должен ненавидеть Селезнева или хотя бы относиться к нему с неприязнью. Но вопреки классицизму он нравился мне почти во всем. «Почти» – потому что мне не совсем симпатична способность человека сохранять со всеми добрососедские отношения. Может быть, я в этом ошибаюсь, может быть, эта способность – один из компонентов профессии руководителя. Не знаю, не знаю...

А какого черта я вообще начал об этом?.. «Каноны классического треугольника»! Какого «треугольника»?! Да нет ведь никакого «треугольника»! Ни классического, никакого!.. И благородненько рассуждать о своем прекраснодушном отношении к мужу женщины, которую я люблю, я не имею никакого права! Это я ее люблю, и только! Так что из этого мифического «треугольника» существует только один полутемный угол... И больше ничего нет. Ничего...

– Что вы сказали? – Доктор открыл глаза и жалобно улыбнулся. – Я слегка задремал и, простите, не расслышал...

– Спите, спите, доктор, – сказал я ему. – Это я с Землей говорю...

Мы сели на журавлевскую площадку как раз в то время, когда самолет Сахно и Соломенцева стоял на земле под заправкой.

Я помог доктору вылезти из самолета и посадил его в «газик».

– Вы пришлите кого-нибудь, – сказал я доктору на прощание. – Чтобы я знал точно, возвращаемся мы сегодня в Добрынино или нет.

– Хорошо, хорошо, обязательно... – быстро проговорил доктор, и я понял, что он уже меня почти не слышит.

– Ну поехали же!.. – раздраженно сказал доктор водителю «газика», а мне наскоро улыбнулся и нелепо помахал ручкой.

«Газик» рванулся и почти мгновенно растворился в облаке пыли. И в этом же облаке возник, может быть, даже материализовался из пыли черно-рыжий Димка Соломенцев.

Рыжие люди почти всегда загорают красноватым, слегка болезненным загаром. Этот рыжий умудрился за полторы недели загореть, как черноморский брюнет. Его физиономия светилась гордостью и превосходством мастерового перед представителем умственного труда.

– Ну как жизнь крестьянская, Дима? – спросил я. – Мы и сеем, мы и пашем, мы и строим мироподъем?..

– Я должен вам так же весело и остроумно ответить? – медленно спросил он.

– Да нет... Зачем же. Ну хоть с Сергеем Николаевичем столковались?

Димка очень выразительно посмотрел на меня, и во взгляде его было: «Вы что, с ума сошли? Как можно с ним столковаться?!»

– Понятно; – сказал я.

– Но я терплю, терплю... «Я ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...»

– Соломенцев, черт бы тебя побрал!!! – где-то закричал Сахно. – Я за тебя, что ли, буду загрузку контролировать! Где ты болтаешься?!

Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.

– Терплю, – покорно развел он руками и побежал к своему самолету.

А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.

Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...

– Вошел пацан в норму? – спросил я, поглядывая в Димкину сторону.

– Вроде бы...

– Устали, Сергей Николаевич?

– Устал, Витя.

– Долго еще здесь будете?

– Дня через три вернемся в эскадрилью.

– Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, – осторожно сказал я.

– Жду – глухо ответил Сахно. – Как там Селезнев?

– Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.

– Спасибо. А Катерина Михайловна?

Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.

– Ах ты, Витя, Витя... – с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. – Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..

Я настороженно посмотрел на Сахно.

– Ладно тебе, – сказал Сахно. – Не пугайся...

Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.

– Успеешь взлететь по светлому времени? – спросил он, не глядя на меня.

– Вряд ли... Наверное, заночую.

Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.

Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:

– Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?

– Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.

Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:

– Ничего, он еще всех переживет!..

И ускакал.

... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.

За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, – жужжал...

И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:

– И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...

Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.

Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...

Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки – полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!

Я откинулся на жесткую клеенчатую подушку и широко открытыми глазами уставился на низенький потолок фюзеляжа.

А со «сцены» легко и свободно лился голос Димки, проникая во все щели моего маленького «Яка».

– А ты когда-нибудь слышала, как стук твоего сердца сливается со стуком мотора, несущего тебя вперед?! А ты могла бы понять ощущение летчика, когда машина и он становятся одним целым?

Вот это да!.. Ай да пьеса! Ай да автор! С ума сойти!.. Красота-то какая необычайная... Не устоять ей, пожалуй. Не устоять...

– Ну пусти, Дим. Ну убери руку... – услышал я сдавленный голос девчонки.

– Пожалуйста!.. – великодушно проговорил Димка, и я одобрительно покачал головой.

– Конечно, у вас работа опасная... – тоненько сказала девчонка. – Вам трудно – разве ж мы не понимаем?

Ах, какая милая девчонка... Мне даже захотелось погладить ее по голове. Она словно извинялась за свою неприступность.

– Нет, не понимаете! – воскликнул этот великий трагик. – Самый сложный рейс – Соломенцев! Самый опасный вылет – Соломенцев!..

Я испуганно приподнял голову. Вот ведь ужас-то какой!

– Посадки в пургу, полеты в грозовой облачности, спасение умирающих – все Соломенцев, Соломенцев, Соломенцев! Один не хочет, другой боится, третий не может... Кто летит? Соломенцев!

Мне показалось, что я слышу бурю аплодисментов, напрочь заглушивших прекрасную сопроводительную мелодию оркестра. Пауза. И снова зарыдали скрипки!..

– Соломенцев... – нежно повторила девчонка. И тут же робко попросила: – Ну Дим... Ну убери руку... Ну просят же как человека...

– Ну ладно, ладно... – согласился Димка хрипловатым голосом. – Слушай, а чего это ты, молодая, здоровая, и в сторожихах?..

– А тебе-то что? – В голосе девчонки послышались неприязненные нотки.

– Ну так... Просто странно.

Молчание. И тихо ответила девчонка:

– Ничего странного. Я с прошлого месяца на легкой работе.

– Что это за «легкая работа»?

Великий трагик уступил место простаку.

– Ну, в положении я... – смущенно сказала девчонка.

Я перевернулся на бок и запихал угол клеенчатой подушки в рот. Очень противно, но другого выхода не было!

– А муж где же? – растерянно спросил Димка.

– В армии...

И опять молчание.

– Так-так... – наконец сказал Димка. – Ну что ж... Счастливого дежурства.

– Спокойной ночи, Димочка! – ласково ответила девчонка.

А я быстро замотал свою голову старой кожаной курткой, потому что клеенчатая подушка меня уже не спасала...

КАТЕРИНА

Я наконец перебралась со своим медпунктом в новое помещение.

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, – сказал Селезнев. – Это же почти абсолют счастья любого эскадрильного врача!

Действительно, медпункт получился очень миленьким. Каждому шкафчику, каждой тумбочке было найдено место, проведен телефон и поставлено переговорное устройство с динамиком и микрофоном для внутрипортовой связи. Я соорудила очаровательные занавески из внутренних домашних ресурсов и, воспользовавшись обилием свободного места, поставила у окна маленький столик для Ляльки. Все равно она почти весь день торчит у меня. Сама Лялька притащила свою скамеечку, краски, карандаши, бумагу и еще какую-то мелочишку. На столик она усадила старую драную обезьяну, вытертого вельветового медведя без левой лапы и ужасно некрасивую куклу Луизу.

Лялька обычно сидит лицом к окну и никогда не поворачивается. До того, что происходит у нее за спиной, Ляльке дела нет. Она рисует. Она почти всегда что-нибудь рисует.

– Ты учти, старушка, – сказал Селезнев, показывая глазами в Лялькину сторону. – Вот-вот прилетит из управления медкомиссия... Я не думаю, что они будут в большом восторге, когда в твоем кабинете увидят этот симпатичненький филиал комнаты матери и ребенка.

– Ты меня предупредишь, и я заблаговременно все это уберу, – успокоила я его.

– Папа! – не поворачиваясь, сказала Лялька. – А слоны зеленые бывают?

– Нет, котенок. Слоны обычно серые, – ответил Селезнев.

Садилась чья-то машина. Селезнев привычно посмотрел в окно, на часы и удивленно поднял брови.

– Это еще кто? – спросил он сам себя.

– Дядя Сережа Сахно с «химии» прилетел, – сказала Лялька, поглядев на самолет.

– Ты-то откуда знаешь? – спросила я.

– А у них три последние цифры – шесть, два и пять, – невозмутимо ответила Лялька, продолжая рисовать.

– Точно... – растерянно сказал Селезнев. – Шесть, два и пять...

– Они когда в колхоз улетали, я их провожала, и мы с дядей Димой пели песню: «Я тебя провожала и слезы сдержала, и были сухими глаза!..» А дядя Сережа как на него крикнет, и они улетели...

– Не ребенок, а что-то особенное, – пробормотал Селезнев. – Поставь, пожалуйста, штампик. – Он протянул мне свой полетный лист.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Морально? Физицки?

– Физицки, физицки... – невольно впадая в его тон, засмеялась я.

Он обошел стол, наклонился надо мной и, касаясь моей щеки, одними губами шепнул:

– Катька...

А потом вдруг резко выпрямился и громко спросил:

– Лялька! Хочешь братика?

– Не-а! – мотнула головой Лялька.

– Ты в своем уме?.. – испугалась я.

– Ставь, ставь штампик.

– К обеду будешь?

– Да. Только в Котлинск схожу и обратно.

И в это время я услышала мотоцикл Азанчеева. Это мог быть только он. Я слышу этот мотоцикл каждое утро. Я этот мотоцикл уже наизусть выучила...

– Командир, – сказала я и постаралась улыбнуться. – Давай уедем отсюда...

И от моей идиотской улыбки Селезневу стало не по себе.

Он мне что-то ответил, но я уже ничего не слышала, кроме нараставшего звука мотоциклетного мотора. Ах, хоть бы кто-нибудь опробовал самолетный двигатель! Чтобы взревел он сумасшедшими оборотами и проглотил это чертово мотоциклетное тарахтение!.. И пусть вылетят стекла из окон, только бы не слышать этот мотоцикл!.. Только бы взять себя в руки! Взять себя в руки.

Почему он на аэродроме? Он же сегодня не летает. Он же не проходил у меня осмотр.

– Почему он на аэродроме? – неожиданно для самой себя вслух спросила я. – Он же сегодня не летает...

– Я назначил его в комиссию по списанию «Як-двенадцатого», – ответил Селезнев, и я с ужасом заметила, что он даже не поинтересовался, о ком я спрашиваю.

– Васенька, родной мой, дружочек мой... – забормотала я. – Давай действительно уедем отсюда!.. Ну что тебе стоит?.. Ну неужели тебе здесь не надоело? Помнишь, ты хотел на Север? Ты же сам хотел на Север, правильно? И я здесь скоро от тоски сдохну...

И тут мы оба увидели, что Лялька повернулась и смотрит на нас, испуганно переводя взгляд с одного на другого.

Вот тут он мне и сказал:

– Возьми себя в руки.

В дверь постучали.

Я машинально поправила волосы и крикнула:

– Да-да! Войдите!.. – И подумала: «Господи, только бы не он... Только бы не он...»

Дверь открылась, и вошли Сергей Николаевич Сахно и Дима Соломенцев. Я чуть не разревелась.

– Сергей Николаевич! – сказал Вася. – С прибытием!..

– Здравия желаю, Василий Григорьевич, – сказал Сахно. – Вот пришли доложиться. Нам сказали, что вы здесь... Доброе утро, Катерина Михайловна.

– Здравствуйте, здравствуйте, Сергей Николаевич... Здравствуй, Димочка! – Я была так рада, что именно они сейчас пришли сюда.

– Потом, потом доложитесь, – улыбнулся Селезнев. – Отдыхайте.

– Что вы?! – махнул рукой Сахно. – Нам еще аэроплан разгружать...

– Одну секундочку! – сказал Дима и вышел вперед. Он очень великосветски улыбнулся, поклонился мне и Селезневу и вдруг вытащил из-за пазухи какое-то маленькое живое существо.

– Лялька! – торжественно проговорил он. – Получи. Доктор, не волнуйтесь! Хомячки – лучшие друзья детей. Василий Григорьевич! Ребенок без хомяка как без рук!..

Лялька тихо повизгивала от восторга. Дима еще раз всем поклонился и отступил к дверям.

– Это страшный человек, Василий Григорьевич, – сказал Сахно и показал на Димку, скромненько стоявшего у него за спиной. – То, что я с ним летаю, нужно квалифицировать как полеты в особо сложных условиях и платить мне надбавку за вредность...

– Вас понял, – рассмеялся Селезнев, подошел к Сахно и Димке, обнял их за плечи и слегка подтолкнул к дверям: – Пошли, друзья.

Они вышли. Через окно я видела, как они направились к стоянке, плотно – плечом к плечу, шагая в ногу, время от времени перебрасываясь словами и чему-то смеясь. В этот момент я поняла, что он сможет без меня прожить. А я без него? Я без него смогу?..

– Мама! – сказала Лялька. – А все-таки как по-твоему, слоны зеленые бывают?

– Бывают... – ничего не понимая, ответила я.

– Вот счастье! – воскликнула Лялька. – У меня остался только один зеленый карандаш!..

ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ

В последнее время я стал замечать за собой одну занятную особенность: в некотором роде я стал терять кое-какие собственные принципиальные позиции. Тем более что эти принципиальные позиции были до сих пор тщательно оберегаемы и возведены в серьезнейшую степень. По-моему, человек, отдающий себе в этом отчет, должен испытывать отчаяние и презрение к самому себе.

Но, как говорят в Одессе, чтоб да, так нет.

Правда, я не очень понимаю, чем вызвана подобная перестройка мировоззрения, но то, что она происходит, я отмечал несколько раз. Может быть, у меня это уже возрастное? Говорят же, что люди с возрастом сдают свои казавшиеся незыблемыми позиции и взамен обретают мудрость, терпимость и еще что-то такое, что позволяет им все чаще и чаще идти на компромиссы.

Когда-то я твердо решил, что человек, подобный Селезневу, никогда не вызовет во мне ничего, кроме раздражения. В этом человеке мне не нравилось почти все. И я был убежден в том, что пронесу неприязнь к подобным типам сквозь всю свою жизнь.

Но вот прошел, прямо скажем, небольшой отрезок времени, и я поймал себя на том, что мне интересен его разговор; мне, черт побери, приятно его лицо; меня уже не раздражает его ироничность, радует внимание, с которым он слушает меня или Сергея Николаевича...

Мы шли втроем из медпункта на стоянку, и мой Серега со своим толстопятым медвежьим юмором что-то ему клепал на меня, а он смеялся и разглядывал меня так, словно увидел впервые. А один раз чуточку приотстал и за спиной Сахно подмигнул мне. Держись, мол, старик! И мне это, не скрою, очень понравилось... И я ему взял и тоже подмигнул. Мол, держусь, Василий Григорьевич!..

Казалось бы, пустяк? Мелочь, как говорит Котька Климов, а все-таки приятно.

Около нашего самолета никого не было. Ни техника, ни моториста.

Селезнев взлетел и ушел с пассажирами в Котлинск, а Сахно решил смотаться на вышку КДП.

– И я с вами, – заявил я.

– Куда?

– На вышку.

– Тебе-то что там делать?

– Людей хочу посмотреть, себя показать. Поздороваться я имею право? Вы что-нибудь о моральном кодексе слышали? Об элементарной вежливости вам что-нибудь известно? Я две недели в коллективе не был!

Сахно удивленно посмотрел на меня.

– А я тебе что, не коллектив? – спросил он.

– Вы диктатор. Тиран.

– Вот я тебе сейчас вмажу... – сказал Сахно.

– Во, во, – с удовольствием констатировал я. – Это вы можете! Чего доброго...

– Пошли, – сказал он. – Только быстренько.

И мы пошли на вышку диспетчерской службы. Мы еще поднимались по лестнице, а я уже слышал голос Надежды Васильевны.

– И чего тебе здесь надо? – прошипел Сахно. Он осторожно приоткрыл дверь диспетчерской. Гонтовой решал кроссворд. Надежда Васильевна сидела за пультом и кому-то передавала «погоду»:

– ... Погода за девять тридцать – облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Направление ветра двести тридцать градусов. Пять-шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...

Сахно тихонько подошел к ней сзади и присел на стоящий рядом стул. Она повернулась, увидела его и на мгновение даже зажмурилась от счастья. А потом улыбнулась, ну прямо как девчонка, и такая стала красивая, что я просто обалдел!

А мой Серега сидел как мышка, тупо ухмылялся и заглядывал в сводку погоды, будто для него сейчас ничего интереснее на свете не было.

Надежда Васильевна взяла своей маленькой рукой его лапу и, тревожно и радостно разглядывая каждую морщинку на его лице, сказала в микрофон:

– Повторяю: борт четыреста восемнадцать. Я Сантонин. Погода за девять тридцать. Облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Дымка. Направление ветра двести тридцать, пять шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...

Я вдруг отчаянно загрустил, вышел на цыпочках из диспетчерской и спустился по лестнице вниз. И чего мне, дураку, там нужно было? Словно в окошко подглядел...

Я шагал к техучастку и думал о том, что сегодня же, не откладывая, обязательно напишу письмо в Москву, Лене. Я ни на секунду не забывал эту потрясающую девчонку, а ее фраза: «Ох черт. Напрасно мы все это...» – у меня до сих пор в ушах.

Меня немного замотала «химия». Да и, честно говоря, я все чего-то ждал, какого-то события, после которого я сяду и напишу письмо ей. А может быть, я просто не знал, о чем мне ей написать?

– Дима, вам куда? – услышал я.

Я повернулся и сильно стукнулся коленом о переднее колесо мотоцикла. За рулем сидел Виктор Кириллович. Как он умудрился так незаметно вплотную подъехать ко мне?

Наверное, у меня был очень растерянный вид, потому что Азанчеев рассмеялся и сказал:

– Теперь я понимаю, что вас следовало спрашивать не «куда вам», а «откуда вы». Итак, откуда вы, Дима?

– Из Москвы, – глядя ему прямо в глаза, ответил я.

– О-о... – с уважением произнес Азанчеев. – А куда?

– На техучасток.

– Садитесь, – сказал он. – Подвезу.

Я плюхнулся в коляску, мы не торопясь запылили через все поле.

– Вы очень изменились за последнее время, – сказал Азанчеев и улыбнулся.

– А как же! – ответил я. – Сейчас во мне происходит становление личности... Так называемый период преобразования характера... Юность уходит, приходит зрелость. Я сейчас должен быть самым дисциплинированным вторым пилотом системы гражданской авиации...

– Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа! – заметил Азанчеев.

– Это верно, мальчику такое в голову не придет, – подтвердил я. – Вы слышите речь моего командира, дедушки русской сельскохозяйственной авиации Сергея Николаевича Сахно.

– Тогда вы все равно молодец, – сказал Азанчеев. – Обладать такой незаурядной памятью...

– Ах, Виктор Кириллович, – вздохнул я, – ведь если взглянуть пристальней, незаурядность – это вообще врожденное свойство моей натуры... Кстати, Виктор Кириллович! Это верно, что вас демобилизовали с «Ил-двадцать восьмого»?

– Верно, – сказал Азанчеев.

– А за что?

– Бестактность – тоже свойство незаурядной натуры? – спросил Азанчеев.

Наверное, мне нужно было что-то ответить Виктору Кирилловичу, извиниться, но в эту секунду я вдруг понял, о чем напишу в Москву Лене. Я напишу ей, что так хочу увидеть ее, как никогда ничего в своей жизни не хотел. Вот возьму и напишу так. Слово в слово...