Текст книги "Очень длинная неделя"

Автор книги: Владимир Кунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ну что за сволочи! Сколько раз он просил: «Не звоните ко мне! Не звоните!» Ну почему в людях нет элементарного чувства такта? Ну что за свинство?.. И Веру жалко…

– Верка, ты меня удивляешь! – сказал Карцев. – Это, наверное, какой-то дурацкнй розыгрыш, к которому я не имею ни малейшего отношения… Уверяю тебя…

– Ты вообще ни к чему не имеешь ни малейшего отношения, – перебила его Вера. – Ни к дому, ни ко мне, ни к ребенку… Ты сам по себе, мы сами по себе.

– Ну чего ты врешь про ребенка-то? – крикнул Карцев. – Мало я вожусь с Мишкой? Мало? Да?..

– Ну разве только Мишка, – сказала Вера. – И то я подозреваю, что Мишка – твое тщеславие, твое неоспоримое достоинство, вот ты и представительствуешь Мишкой…

Это было неожиданно верно и точно, и Карцев, подавив в себе желание закричать от обиды и злости, мягко произнес:

– Вера! Ну что ты говоришь?.. Ну как тебе не стыдно?..

И в эту секунду раздался телефонный звонок. Карцев сделал движение к телефону, но Вера положила руку на трубку. Она обстоятельно поискала пепельницу, стряхнула пепел и сняла трубку только тогда, когдв телефон позвонил в третий раз.

– Алло, – сказала Вера и посмотрела на Карцева. – Нет, его нет дома…

Карцев пожал плечами, отчаянно стремясь сохранить невозмутимый вид.

Вера положила трубку, встала и тяжело ударила Карцева по лицу.

– Подожди! – сказал Карцев Человечкову. – Подожди, Вася.

– Нельзя, проезжая часть узкая… – буркнул Человечков. – Я вот сразу за мостом прижмусь…

Они переехали тот мост. Машина остановилась, утонув правыми колесами в мягкой пыли обочины. Карцев вылез в эту теплую, ласковую пыль и пошел назад, на мост.

Под мостом хрипло гудела и закручивалась вода. А рядом, параллельно этому мосту, был еще мост железнодорожный.

Солнце уже садилось, и контур железнодорожного моста четко впечатывался в блестящую гладкую воду Нижнего озера и желтовато-розовое небо. Крутая ферма моста поднималась от земли, почти из того места, откуда рос тоненький силуэт сторожевого гриба. Под грибом оловянным солдатиком неподвижно стоял часовой.

Карцев оглянулся. Теперь перед ним открывалось Верхнее озеро и десяток деревянных быков. Редко, как линейные на параде, стояли быки..

– Поехали? – спросил рядом Человечков. – Еще километров шестьдесят топать…

– Поздновато вы приехали, – сказал следователь и посмотрел на часы – Морг-то закрыт…

– И что, теперь ничего нельзя сделать? – спросил Карцев. Он спросил это так деловито и так спокойно, что следователь тут же ответил:

– Нет, почему же… Можно, конечно. – И уныло добавил: – Ищи теперь эту Ядвигу…

– Кого? – не понял Карцев.

– Женщина тут у нас одна… Моргом заведует. После двух с собаками не сыщешь! Бывает, срочное вскрытие – ее нету. Покойника родственникам выдать – ищи свищи… Который год мучаемся. Одно время хотели уволить – не смогли. Не идет никто на эту ставку. Ставка-то мизерная… Вы на машине?

– Да.

– Вы скажите шоферу, пусть к больнице прямо едет. И со двора пусть загонит. А мы с вами за Ядвигой сходим.

По дороге Карцев расспрашивал следователя о его приозерском житье-бытье и узнал, что следователю двадцать семь, и женился он уже здесь, в Приозерске, дочке одиннадцать месяцев, и прокурор все обещает квартиру, да, видно, обещанного действительно три года ждут…

Шли они мимо какого-то длинного забора, потом шагали между ржавыми сухими рельсами, не по черным, а по очень серым растрескавшимся шпалам. И наконец пришли к двухэтажному деревянному дому, около которого мальчишка лет четырнадцати чинил велосипед и сидели три старухи. Старухи посмеивались над мальчишкой и называли его «Мастер Пепка». Мальчишка огрызался и не стеснял себя в выборе выражений. Это еще больше веселило старух, и они, наверное, огорчились, когда к дому подошли Карцев и следователь.

На вопрос следователя, дома ли Ядвига Болеславовна, мальчишка растянул рот в откровенной ухмылке, а одна из старух скорбно поджала губы и ответила:

– Это вам лучше знать. Мы за ей не бегаем.

Следователь вздохнул, поглядел с ненавистью на старух и молча двинулся мимо них к открытым дверям дома. Карцев пошел за ним.

– И ходют к ей и ходют, – послышался демонстративный голос старухи. – И чего, спрашивается, ходют?..

И слышно было, как мальчишка цинично захохотал.

В темном коридоре на втором этаже следователь нащупал какую-то дверь и сказал:

– Здесь, что ли?..

Он постучал, и дверь легко отворилась. Она открылась просто от стука. На высокой постели под ослепительно сверкающим зеленым шелковым одеялом спал краснолицый парень. На спинке кровати висела гимнастерка с погонами старшего лейтенанта. На тоненькой веревочке, протянутой от окна к задвижке печного дымохода, пара стираных мужских носков и портянок с рыжими подпалинами.

– Ошиблись, наверное, – шепотом сказал Карцев.

– Да здесь! Что я не знаю, что ли?.. – зло ответил следователь и огляделся. – Придет сейчас… Далеко бы ушла, дверь открытой бы не оставила. У них туалет во дворе…

По коридору простучали каблуки, и в дверях появилась грубо накрашенная женщина лет сорока пяти. Пьяненько улыбнувшись, она всплеснула руками и ласково сказала:

– Сергей Иваныч! Здравствуйте!.. И вы тоже… Очень приятно.

Нисколько не смущаясь, она поправила на краснолицем парне одеяло, на ходу собрала одну портянку в кулак и сжала – проверила, сухая ли… Все это она сделала одним движением, мягким и удивительно изящным. Движением, которое свойственно очень одиноким и знающим себе цену женщинам. Она даже за стол села, так легко и естественно загородив собой спящего, что Карцев понял, почему к ней все «ходют и ходют» молодые лейтенанты.

– Пойдемте, Ядвига Болеславовна, – сказал следователь. – Вот товарищ из Ленинграда приехал…

– За обоими? Мужчину тоже брать будут?

– Посмотрим, – сказал следователь и встал из-за стола.

– Ну, тогда вы меня извините, – сказала Ядвига. – Я переоденусь…

Следователь и Карцев вышли в коридор.

– Вы вообще-то ей не говорите, что вы родственник… – зашептал в темноте следователь. – Пусть думает, что вы из управления… А то обдерет как липку.

А может, он напрасно ушел в цирк? Бросил тогда все к чертовой матери и ушел. «В профессионалы ушел…» – говорили о нем спортсмены с презрением и завистью. Конечно, говорили, там платят!

А здесь им не платили? По сотне лишних часов приписывали, только бы выступал мастер спорта, только бы в другое общество не переметнулся!..

Ведь не будешь каждому встречному объяснять, что не получилась жизнь у тебя в собственном доме от собственных бед и неумений. А цирк… Цирк, он круглый год мотает тебя по разным городам и, слава богу, не оставляет времени на самокопание… Просто нету времени. Норма – тридцать в месяц. Тридцать выступлений вечером. Тридцать репетиций утром. Четыре выходных, но зато по воскресеньям работаешь три раза. Месяц – один город, месяц – другой, месяц – третий… И различаются города только по гостиницам и квартирным хозяйкам. Ну еще по «ходячкам», может быть… Девчонки такие при каждом цирке. Годами в цирк ходят. Все про цирк знают. В Москве, в главке, молодые акробаты, полетчики, жонглеры так и говорят: «Ты откуда?» – «Из Красноярска». – «Ну как там Валька?» – «Ничего… В этот раз с Димкой Райтонсом гуляла. А ты куда?» – «Во Львов». – «Ох, там, говорят, ходячка новая одна, Луизой зовут…»

А через год встречаешь пополневшую, умиротворенную Вальку или Луизу не в Красноярске и не во Львове, в на манеже Владивостокского цирка, и стоит такая Валька-Луиза в расшитом блестками платье, подрагивает голыми плечами и, трусливо улыбаясь публике, подает своему мужу Димке Райтонсу кольца, булавы и мячи разноцветные… Ассистирует. Замуж вышла. А манеж во всех цирках одинаковый – тринадцать метров…

По больничному двору вокруг грузовика Васи Человечкова гуляли больные в серых халатах с бледно-коричневыми шалевыми воротниками. Короткие кальсоны мужчин и длинные белые рубахи женщин выползали из-под халатов и светились в наступающем сумраке.

– И когда нам уже наконец настоящий морг сделают? – спросила Ядвига, отпирая низкую, окованную кровельным железом, широкую дверь. – А, Сергей Иванович?.. С рефрижератором, с прозекторской… Чтобы все как у людей было… Хоть бы ваша прокуратура надавила, что ли… А, Сергей Иванович?

Белые столбики кальсон и полоски рубах стали заинтересованно стягиваться к двери морга.

– Больные! Отойдите сей минут!.. – крикнула Ядвига. – Это еще что такое? Нашли себе кино!..

Она подняла голову вверх и, уставившись в окна второго этажа, закричала:

– Ну-ка, нянечки! Кто там есть? Позовите-ка дежурного врача!..

Больные покорно разбрелись по углам двора.

– Вот вы сейчас посмотрите, в каких условиях мы работаем, – сказала Ядвига Карцеву. – Прямо стыдно сказать.

Вася Человечков вылез из кабины и подошел к Карцеву.

– Подождите здесь, – сказала Ядвига и шагнула в темноту за дверью. Она включила свет, и Карцев увидел в проеме двери на цементном полу что-то прикрытое несколькими кусками бледной клеенки.

Карцев подавил в себе дрожь и повернулся к Человечкову:

– Ты не ходи туда, понял?..

Человечков испуганно мотнул головой, не отводя глаз от прикрытого клеенками.

В резиновых перчатках, в халате и черном блестящем фартуке, с туго повязанной головой, Ядвига вышла из морга и протянула следователю и Карцеву халаты.

– Скидавайте свои пиджачки и рубашечки. Одевайте халатики.

– Какие халатики? – хрипло спросил Карцев.

– А как же! – рассмеялась Ядвига. – Одежа так пропахнет, что потом неделю не выветрится!.. Вон Сергей Иванович знает…

Следователь промолчал и стянул с себя пиджак. Карцев тоже снял пиджак и стал расстегивать рубашку. Когда он стащил рубашку через голову, то увидел, что перед ним стоит Ядвига, протягивает ему халат и ласково разглядывает его сильное, налитое мышцами тело профессионального акробата.

Карцев надел халат. Халат завязывался сзади короткими тесемками.

– Помочь? – спросила Ядвига.

Карцев повернулся спиной к Человечкову:

– Ну-ка завяжи…

Карцев слышал за своей спиной прерывистое дыхание Человечкова и постепенно обретал отвратительное спокойствие.

Это было так не похоже ни на что живое и ни на что мертвое, что Карцев не ощутил ни скорби, ни горя.

– Что же вы хотите, – сказал следователь, – одиннадцать суток в воде…

А Карцев хотел только одного: разорвать весь этот кошмарный сон в клочья и проснуться в какой-нибудь зачуханной тюменской гостинице и, судорожно вдыхая свежий утренний воздух, тупо смотреть на часы и понимать, что он снова опаздывает на репетицию…

– Пойдемте к вашей машине, – сказал следователь. – Я там составлю акт опознания…

Васю Человечкова рвало у заднего ската грузовика. Он стоял, прислонившись щекой к пыльным доскам кузова, и плечи его судорожно вздрагивали.

– Тебе же сказали, не ходи туда, – сжав зубы, сказал Карцев.

Вася хотел что-то ответить, но новый приступ рвоты заставил его еще сильнее прижаться к борту машины, и Васины слезы отпечатались на пыльных досках темными островками.

– У вас гроб с собой? – спросил следователь.

– Нет.

Следователь помолчал, снял очки, протер их, снова надел и решительно сказал:

– Тело в таком состоянии, что без гроба его транспортировать нельзя ни под каким видом, – и добавил, почувствовав всю неуместность своей категоричности: – Вы же сами видели…

Гроб делал Карцев. У старика плотника, к которому Карцева привела Ядвига, нарывал большой палец, и старик здоровой рукой покачивал больную, словно новорожденного. Он дал Карцеву топор, ножовку, молоток, гвозди, складной метр и помог вытащить из сарая четыре длинные желтые доски.

– Мужчина? Женщина? – спросил старик.

– Женщина, – ответил Карцев.

– Распусти долевые по метр семьдесят, а поперечные по шестьдесят… Я их знаешь сколько на своем веку переделал?..

И Карцев отрезал долевые по метр семьдесят и поперечные по шестьдесят, и мысли его путались, перескакивая с одного на другое, и на душе было паршиво и тягостно. А еще Карцев боялся, что сидящий рядом старик плотник окажется этаким народным балагуром-умельцем и будет беспрестанно сыпать философскими сентенциями вроде: «Бог дал – бог взял…» и «Не боись, паря, все там будем…» – и советовать, советовать, советовать, как гроб делать, потому что он этих гробов на своем веку видимо-невидимо переделал. Он же об этом еще в самом начале сказал.

Но старик молчал, покачивая больную руку, и только один раз попросил Карцева, чтобы тот дал ему прикурить. И это было очень хорошо, потому что Карцев уже до краев был переполнен горечью и смятением и любое неосторожное движение могло расплескать эту горечь на удивление посторонним людям, ничего про Карцева не знающим…

– Все… – сказал Карцев и воткнул топор в остаток доски.

– И ладно, – кивнул головой старик.

Карцев вынул из кармана двадцать рублей и протянул их старику плотнику.

– Это за что? – спросил спокойно плотник, и Карцев увидел, что глаза у старика удивительно синие.

– За доски, – ответил Карцев.

– Им в базарный день пятерка красная цена, – презрительно сказал старик и пнул ногой обрезок доски.

– Ну так, вообще… За все.

– Вообще мне не надо, – сказал старик и встал. – Но если ты желаешь, я в церкви свечку поставлю и помянуть попрошу. Как звали?

– Вера.

– Желаешь?

– Желаю…

– Давай, – сказал старик и протянул за деньгами здоровую руку.

Было уже совсем темно. Карцев поднял задний борт.

– Может, переночуете? – спросил следователь. – А то ваш шофер совсем расклеился. Как он в таком состоянии полтораста километров, да еще ночью, осилит? Оставайтесь, мы вас обоих устроим…

– Осилит, – ответил Карцев и сел за руль.

Человечков безропотно занял место справа и бессильно откинулся на подушку сиденья.

– До свидания, – сказал Карцев следователю.

– Если будут нужны какие-нибудь уточнения, звоните, – сказал следователь. – Акты экспертизы и вскрытия мы еще вчера выслали.

– Хорошо, – сказал Карцев, не понимая, для чего ему все это нужно знать.

– На больших оборотах задний мост шуметь начинает, – сказал Человечков. – Но вы на это внимания не обращайте. Он давно шумит, и ничего ему не делается…

– Разберусь, – сказал Карцев и выехал со двора.

Черные улицы Приозерска были слабо тронуты желтым пунктиром фонарей. Карцев прислушивался к двигателю и искал левой ногой кнопку включения фар. И когда он наконец нашел и нажал ее, улицу пронзил жесткий белый веер света. Желтые фонари сразу взметнулись в темное небо и перестали принадлежать улицам. Встречных машин не было, и Карцев вел свой одинокий грузовик посередине проезжей части, никого не предупреждая миганием фар на поворотах и перекрестках…

Васю Человечкова бил озноб. От него пахло нашатырным спиртом и валерьяновыми каплями.

– Я такого никогда не видел… – сказал он и зажал руки между коленями. – У нас в прошлом годе умерла бабушка. Мы ее в Тихвин хоронить ездили. И я ничего… Только жалел очень. А тут…

Вася зажмурился, вынул из колен руки и сжал лицо ладонями.

– Ладно тебе, – сказал Карцев, теряя последние силы.

– На такое человеку смотреть невозможно!.. – выкрикнул Вася и забился в угол кабины.

– Ладно тебе… – устало повторил Карцев и затормозил у витрины «Гастронома». – Посиди. Я еды какой-нибудь куплю на дорогу. Ты что любишь?

Человечков посмотрел на него, отвернулся и ничего не ответил. Карцев вздохнул и вылез из кабины.

В магазине Карцев купил пол-литровую бутылку водки, колбасы, хлеба и банку маринованных огурцов. Постоял, подумал и купил бутылку лимонада. Для Васи.

Карцев был последним покупателем, и не успел он дойти до машины, как свет в витринах погас, из магазина вышла женщина и стала вешать на двери большой амбарный замок.

– Это вам просто повезло, – сказал Вася. Он был обрадован возвращением Карцева и засуетился, освобождая место для свертков.

Карцев встал на подножку и заглянул в кузов. Доски гроба неясно белели в темноте, и Карцев почувствовал, как к запаху свежего сена примешивается сладковатый жирный запах гниения. В какую-то секунду ему даже показалось, что он видит этот запах…

– Ну как там?.. – спросил Человечков, и Карцев сел за руль.

– Вера, ты меня любишь? – однажды ночью спросил Карцев.

Вера промолчала.

– Ты меня любишь? – раздражаясь, повторил Карцев.

Вера закурила сигарету и отодвинулась к стене. Некоторое время она молчала, и Карцев не отрываясь смотрел на огненную точку Вериной сигареты, медленно плавающей в темноте. В этом раскаленном комочке непрерывно происходили какие-то изменения: комочек то вспыхивал до желтого, то потухал до малинового, а в центре его и по краям один за другим следовали маленькие злые взрывчики.

– Не любишь ты меня… – сказал Карцев.

Вера затянулась, и комочек засветился белым светом, на секунду озарив лицо Веры. Голова ее была откинута на подушку, глаза закрыты, и к вискам тянулись две блестящие дорожки слез. А через секунду все это исчезло, и осталея только малиновый огонек со взрывчиками и спокойный голос Веры:

– Люблю, наверное…

И когда машина выехала из последней улицы в чистое лунное шоссе, Карцев затормозил и выключил зажигание.

– Вы чего?.. – спросил Человечков.

Карцев отодвинулся к дверце и разложил на сиденье хлеб, колбасу, водку, лимонад и банку огурцов.

– Пассатижи есть? – спросил Карцев.

– Есть, – сказал Человечков, порылся у себя под ногами и подал Карцеву пассатижи.

Карцев открыл банку с огурцами и слил рассол на асфальт.

– Ешь, – сказал он Человечкову.

– Что вы!.. – сказал Человечков. – У меня сейчас желудок ничего не примет. Я сейчас…

– Ну лимонад пей… – прервал его Карцев и открыл бутылку с водкой. – И стакана у тебя, конечно, нет?

– Нет, – огорченно сказал Человечков. – Вы на меня не обижайтесь.

– Нет так нет. На нет и суда нет, – Карцев вытащил из банки огурец и добавил: – Боже мой, как все ни черта не стоит!

Прямо из горлышка он выпил половину водки, съел огурец и протянул бутылку Человечкову. Вася подумал, что Карцев предлагает ему выпить, и отрицательно замотал головой.

– Заткни чем-нибудь, – сказал Карцев. – И поешь, пожалуйста… Посмотри на себя, как ты слаб…

Человечков заткнул водку и деликатно отпил глоток лимонада.

– Хотите, я за руль сяду? – спросил он.

– Сиди, где сидишь, – сказал Карцев и завел двигатель.

И сколько было до Лосева, до того моста, Карцев гнал машину и думал, что все теперь для него сдвинулось с привычных мест, и сознание вины своей в Вериной смерти не покидало его и заставляло вспоминать только то, в чем он был действительно повинен.

А когда машина въехала на тот мост и остановилась у деревянных перил, Карцев допил оставшуюся в бутылке водку, постоял, привалившись к перилам грудью, и от желания броситься вниз, в черный ревущий поток, его останавливал не страх и не рассудок, а всего лишь ощущение сырости деревянного ограждения и прилипшей к телу рубашки. (Маленькое физическое неудобство, которое унизительно тянуло Карцева к сиюминутности и требовательно возвращало его к жизни.)

Потом Карцев дважды останавливал машину, и оба раза залезал в кузов и придвигал ссунувшийся назад гроб к переднему борту. В третий раз он разбудил Васю Человечкова и попросил у него топор. Вася помычал, пошлепал губами и махнул рукой за спинку сиденья. Карцев отодвинул его, достал из-за спинки топор и, укладывая сонного Васю на место, почувствовал на своем лице его горячее неровное дыхание. Вася температурил. Карцев снял с себя пиджак, укутал Человечкова и вылез из кабины в мелкий сетчатый ночной дождь.

У обочины Карцев срубил два молоденьких деревца, измерил топорищем расстояние от гроба до заднего борта, обрубил стволы до нужного размера и обухом загнал их в кузов, одним концом уперев в задний борт, другим – в гроб с телом Веры.

Оставшиеся километров тридцать гроб был плотно прижат и не сдвигался с места ни при сильных торможениях, ни при крутых спусках, и Карцев жалел, что не укрепил его с самого начала.

– Ну хочешь, я положу тебя в свою клинику? – спросила Вера и поправила подушку под головой Карцева.

Слышно было, как Мишка гудит в коридоре.

– Положи, – сказал Карцев и улыбнулся.

Приоткрылась дверь, и в комнату заглянул Мишка.

– Мама, – сказал Мишка, – можно, я и здесь буду жить тоже? Немножко здесь, немножко там… А, мама?..

Это произошло через пять месяцев после того, как они разъехались. Карцев получил отпуск и приехал в Ленинград, в свою новую комнату на Крюковом канале.

Все дни он мотался с Мишкой по музеям и загородным электричкам, вырезал ему лобзиком пистолеты и конструировал тормоз к самокату. Вечером он ходил в цирк, болтался за кулисами, а после представления ужинал с кем-нибудь из цирковых в «Европейской» или в «Астории».

В цирке работала почти вся программа, с которой Карцев недавно был в Польше. Всех он знал, и все знали его, и это было очень удобно. Старые приятели по спорту ему были неинтересны, а новые знакомства Карцев не любил, потому что не любил рассказывать, как Кио делает свои фокусы, и отвечать на вопросы, часто ли тигры разрывают своих укротителей и страшно ли ему, Карцеву, каждый день подниматься под купол, и как артистам цирка платят: зарплату или процент со сбора?..

Новые знакомые всегда считали, что с ним нужно говорить только о цирке. Так же, как с врачом о медицине и с шофером такси об автомобилях.

И когда кто-нибудь начинал захлебываться: «Вы знаете, я обожаю цирк! Запах конюшен, разгоряченных тел! Залитый светом манеж! И нечеловеческий, всепокоряющий повседневный подвиг людей цирка!..» – Карцеву становилось скучно, он начинал разглядывать официанток и думать: «А пошел ты к такой-то матери…»

В последний вечер перед болезнью он случайно познакомился с пугающе красивой манекенщицей из Дома моделей и пригласил ее к себе.

Манекенщица приехала, о цирке, слава богу, не расспрашивала и говорила только о себе и о каких-то сумасшедших шведских дипломатах, итальянских кинематографистах и американских физиках, которые по очереди хотят увезти ее в Швецию, в Италию, в Америку и еще черт знает куда!..

Карцев молчал, слушал, и ему хотелось на Васильевский. К Вере. К спящему Мишке. Он так еще и не приделал к самокату тормоз…

Манекенщица врала вдохновенно и долго, а потом деловито разделась и юркнула под одеяло.

В половине четвертого утра Карцев проснулся от страшной боли. Ощущение было такое, будто кто-то с размаху всадил ему нож в сердце. Левая рука отнялась и похолодела. Карцев задыхался от боли и страха, а манекенщица звонила в «Скорую помощь» и, прикрывая ладонью трубку, спрашивала у Карцева его фамилию и возраст…

А потом «Скорая» опутала Карцева проводами и тут же в маленькой тесной комнатухе на Крюковом канале получила электрокардиограмму карцевского сердца. Манекенщица путалась в старом махровом халате Карцева и все время пыталась что-то сказать.

Карцеву ввели промедол и кордиамин и дали маленькую таблетку нитроглицерина. Боль стала затихать, дыхание выровнялось, и Карцев издалека слышал, как врачи успокаивали манекенщицу, говоря, что это не инфаркт и даже не стенокардия, а просто сильный спазм сосудов. Скорее всего, на нервной почве…

Врачи уехали, и Карцев задремал. Проснулся он часа через два. Манекенщицы не было. На стуле у тахты лежала записка: «Не болей!!! Целую. Л.». И какой-то телефон. Карцев скомкал записку и сунул ее в пепельницу. Он поспал еще два часа, а потом дотащился до телефона и позвонил Вере. Вера приехала и привезла с собой Мишку.

Она выставила Мишку в коридор, убрала и проветрила комнату и перестелила Карцеву постель. Остатки коньяка Вера заткнула и поставила на окно.

– Ты хоть не пей, – сказала Вера.

– Коньяк расширяет сосуды, – подмигнул ей Карцев.

Вера вызвала машину и отвезла Карцева на Петроградскую сторону, в свою клинику. Карцева положили на обследование, и на следующий день все в клинике знали, что наверху, на третьем этаже, во второй терапии, лежит бывший муж Карцевой с функциональным расстройством нервной системы и наклонностью к ангиоспазмам.

Карцев шатался по холодным кафельным коридорам и курил в битком набитой уборной, где стоял мат и пили водку, где шли нескончаемые разговоры о чужих женщинах и своих болезнях. А потом уходил в палату, ложился в кровать, подкладывал под щеку маленький наушник и сквозь концерты-загадки и политические события отыскивал прогноз погоды на завтра, до которого ему не было никакого дела…

Вера бывала у него ежедневно, приносила кефир, ветчину и Мишкины рисунки. Ветчину Карцев съедал, отдавал кому-нибудь кефир и писал Мишке веселые письма в стихах.

И каждый раз, передавая письмо Вере, он ждал, что Вера скажет ему что-нибудь такое, отчего все вдруг начнет меняться и перестраиваться и он сможет согласиться или не согласиться. И это одинаково будет хорошо, так как это утвердит его в самом себе и он перестанет чувствовать себя в чем-то виноватым.

Но Вера ничего такого не говорила, и к концу второй недели Карцеву мучительно захотелось уехать в какой-нибудь цирк и не продлять отпуск, на что он имел полное право, а сократить его и как можно скорее начать работать и жить по привычному распорядку любого цирка – по распорядку, который начисто исключит все то, что сейчас тревожит Карцева…

Он тогда так и сделал. Позвонил в Москву, в отдел формирования программы Союзгосцирка, и попросил разнарядку. А через три дня сел в поезд и уехал не то в Свердловск, не то в Новосибирск… Сейчас и не вспомнишь.

Вася Человечков открыл глаза и спросил:

– Приехали?

– Да, – ответил Карцев.

– А времени сколько?

– Три.

Карцев закурил, открыл дверцу, и в кабине сразу стало холодно.

– Ты посиди, – сказал он Человечкову. – Я сейчас…

– Нет… Я с вами.

Вася тяжело вылез из кабины и тут же сел на стуненьки приемного покоя.

– Тогда вставай, – сказал Карцев.

– Я посижу… – хрипло сказал Вася и закашлялся.

– Вставай, вставай!.. Идем.

Карцев поднял Васю со ступенек и открыл дверь приемного покоя.

– Ну как, задний мост здорово шумел? – спросил Вася.

– Не очень.

– Он еще черт-те когда начал шуметь… Я сначала думал, вот-вот рассыплется, а потом привык. Сателлиты, что ли, подработались?

– Давай, давай, двигай… – сказал ему Карцев.

Васю оставили до утра в больнице, а Карцев, пообещав ему отогнать машину в цирковой гараж, еще немножко покурил у дежурного врача. Затем пришли три медбрата – студенты-практиканты из Первого медицинского института. Один из них, в джинсах и кедах, сел с Карцевым в кабину указывать дорогу, а двое других пошли за машиной пешком. К больничному моргу.

Карцев медленно вел машину между институтскими корпусами.

– Откуда везешь, шеф? – спросил медбрат в джинсах.

– Показывай дорогу, – ответил Карцев. – Теперь куда?

– Налево… Ну и работка. Шел бы лучше в такси…

– Заткнись, – сказал Карцев.

– Чего?!

– Заткнись, говорю. Показывай, куда ехать…

Вчетвером они спустили гроб в громадный подвал морга, и, когда Карцев поднялся наверх в прозекторскую, к нему подошла заспанная женщина в очках и шерстяном платке, накинутом прямо на халат, и сказала:

– Тут вам записка. На столе, под стеклом.

На куске форменного бланка для заключения патологоанатома было написано: «Профессор Зандберг просил позвонить ему в любое время. Зандберг Давид Львович. Тел.: В 8-24-69».

Карцев сел к столу и набрал номер Зандберга.

– Алло… – немедленно ответил Зандберг.

«Телефон у кровати», – машинально подумал Карцев и сказал:

– Давид Львович? Это Карцев.

– Ну?.. – сорвавшимся голосом спросил Зандберг, и было слышно, как он часто дышит.

– Это Вера.

Зандберг молчал.

– Вот так… – сказал Карцев и навалился грудью на стол.

– Боже мой… Боже мой… Какой ужас!.. – тихо проговорил Зандберг.

– Вот так, – повторил Карцев.

– Приезжайте ко мне, – сказал Зандберг. – Я совершенно один. Мои на даче…

– Нет, – сказал Карцев и подумал о том, что у него может не хватить бензина доехать до цирка. – Спокойной ночи, Давид Львович…

– О чем вы говорите!.. – тоненько воскликнул Зандберг. – О чем вы говорите…

– До свидания, – сказал Карцев и повесил трубку.

А Зандберг сидел у окна и невидяще всматривался в белесые предутренние стекла, и телефон с длинным, уходящим невесть куда шнуром стоял на подоконнике, а не у кровати, как думал Карцев. И душу Зандберга раздирала щемящая жалость к незнакомому Карцеву, которого он никогда не видел, к маленькому Мишке, которого он видел всего два раза, и к самому себе – уже очень пожилому человеку, у которого больше никогда не будет маленьких детей…

И хотя стрелка была на нуле, бензина хватило до самого цирка. Карцев разбудил вахтера и загнал машину во двор. Он вынул ключи из замка зажигания, отдал их вахтеру и ушел.

Он шел по Фонтанке, скользя рукой по мокрому холодному металлу ограды, и через каждые десять метров машинально задерживал ладонь на теплой сухой гранитной опоре. А еще он, как в детстве, старался не попасть ногой на стыки каменных плит тротуара, и это было очень трудно, – плиты были разных размеров, и длина шага должна была постоянно изменяться. Только в детстве ему приходилось для этого шагать шире, чем он мог, а сейчас – наоборот…

Но, наверное, холодные мокрые перила, сухой теплый гранит и неровные плиты под ногами были где-то за пределами сознания, и Карцев шел по Фонтанке, может быть впервые в жизни признаваясь себе во всем, в чем никогда не признавался, думая обо всем, о чем раньше так старался не думать. И Вера, живая Вера стояла у него перед глазами. И жесткость ее характера была противодействием слабости Карцева, ее непримиримость – нежеланием прощать Карцеву судорожные попытки сохранить для себя – только для себя! – свою маленькую липовую свободу. Эти попытки рождали крошечные предательства, каждое из которых Вера видела за версту, каждое из которых Карцев так блистательно умел оправдывать неизбежностью, тысячелетним мужским правом и еще черт знает чем!.. «Ах, жизнь не получилась… Ах…» – еще что-нибудь не менее банальное и пошлое… А за всем этим стояла элементарная трусость, паническая боязнь того, что в один прекрасный момент Вера вдруг все увидит и все поймет. И освободить Карцева от этого страха, прекратить вранье и стереть постоянное ощущение уязвленности мог только развод. Но развод элегантный, широкий, красивый. Не сумма мелких долголетних нервных вспышечек, вылившихся в отвратительный скандальный разрыв, а развод-прощение, утверждающий его в самом себе и начисто стирающий все сомнения в правильности собственных поступков, когда-либо возникавших в смятенной душе Карцева. Впрочем, широта и уступчивость тоже имели свое двойное дно: скорее, скорее почувствовать себя свободным от необходимости наконец-то стать взрослым… И нет ему сейчас никакого прощения.

Остаток ночи Карцев лежал на тахте, курил и старался представить себе все, что должно произойти дальше. Но как только он начинал выстраивать возможную цепь будущих событий, мгновенно возвращались подробности прошедшего дня и ночи, цепь рвалась, и Карцев снова начинал слышать голос Ядвиги, чувствовать на своем лице горячечное дыхание Васи Человечкова и видеть руки следователя, раздвигающие пинцетом губы Веры для того, чтобы Карцев хотя бы по коронкам смог определить, она это или не она… И за-пах! Запах в морге, запах халата.