Текст книги "СССР: Дневник пацана с окраины"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Я снял с плиты зеленую кастрюлю, взял половник и налил себе полмиски, бросил назад в кастрюлю куски картошки. Открыл холодильник, вынул литровую банку сметаны, снял с нее крышку, положил в щи ложку сметаны, еще одну. В сметане остался желтый отпечаток от ложки.

В зале мама говорила Наташе:

– Всегда должна быть какая-то гибкость. Это же школа, а не армия. Да, я дежурный учитель, но я не могу уследить за каждым. Кто-то может и пробежать, это же первоклассники. Только что из детского сада пришли… Их нельзя заставить все время ходить по струнке – они еще не привыкли, не понимают. Зачем же сразу отчитывать…

– Мам, ты не переживай так все это серьезно, – сказала Наташа. – Не принимай близко к сердцу. Из-за всяких мелочей расстраиваться…

– Ну разве это мелочь? Меня директор перед всей школой отчитывает, а для тебя это мелочь?

– Ну а что тогда надо сделать? Уволиться, перейти в другую школу?

– А что, в другой школе будет не то же самое?

– Вот, я и говорю…

* * *

Я сидел на кушетке в кабинете медсестры, ждал очереди лечить зубы. Врачиха – толстая старая тетка – сверлила зуб Кутепову. Он дрыгался в кресле и пищал. Врачиха выключила бормашину, заорала на него:

– Ты что, дурной? Что ты дергаешься? Хочешь, чтобы я тебе что-нибудь во рту порезала?

Я сел в кресло, сжал руками подлокотники. Сердце забилось быстрей. В плевательнице лежали куски окровавленной ваты.

– Шире рот открывай, что я так у тебя тут увижу? – гаркнула на меня врачиха.

Я разинул рот так широко, как мог. Она начала ковырять в зубах железкой.

– Так… Тут у тебя дырка, надо пломбу поставить…

– Все, больше не будете сверлить? – спросил я.

– Сколько надо, столько и буду. Не спрашивай, понял?

Врачиха нажала ногой на педаль, бормашина завертелась. Я вжался в кресло. Она сунула сверло мне в рот, я еле успел отдернуть язык. Сразу стало больно. Я сильнее сжал поручни кресла…

– Все, с тобой разобрались. Два часа не есть. Следующий.

Я слез с кресла, вышел в коридор. У зеркала рядом с гардеробом причесывалась десятиклассница. Я часто видел ее на Рабочем. Она гуляла с Рыжим – он в том году закончил школу.

– Что, зубы лечили? – спросила она.

– Да.

– Было больно?

Я кивнул.

– А я не пойду лечить зубы, я их ненавижу лечить. Ненавижу зубных врачей. И ненавижу гинекологов.

* * *

Физкультура была последним уроком. Мы по очереди прыгали через «козла», приземляясь на брезентовые старые маты. На длинной деревянной лавке сидели освобожденные от урока – Корсунова, Тарасевич и Лозовская. Тимур Николаевич в черном спортивном костюме стоял напротив «козла».

Мы прыгнули по последнему разу.

– Все, теперь оттащили «козла» и маты – и баскетбол. Сначала – девочки, потом – мальчики.

– А почему сначала они? – крикнул Кравцов.

Тимур не ответил, зашел в свою комнату, вынес баскетбольный мяч.

– Стройся! На первый-второй рассчитайсь! – крикнул он девкам.

Пацаны расселись на лавках.

Игра закончилась. Мы зашли в раздевалку – все мокрые от пота. Команда, в которой был я, выиграла двадцать один – шестнадцать.

Кузьменок стащил с себя синюю майку с рукавами, сел на лавку. Рядом переодевался Кириллов. Он уже застегивал рубашку. Кузьменок поднялся, схватил Кириллова за воротник у самого горла.

– Хули ты меня локтем стукнул?

– Когда?

– Под кольцом, когда я Толику пасанул…

– Не бил я тебя.

– Что-то ты борзый стал. Может, выскочим с тобой, а?

Кириллов молча смотрел на Кузьменка. Он был выше и толще, но боялся. Почти все пацаны боялись Кузьменка.

– Ну что, выскочим или сосцал?

Кузьменок резко дал Кириллову в «солнышко», в нос кулаком, два раза ногой. Кириллов присел на лавку, заплакал. Кузьменок снял с крючка голубую рубашку. Воротник на сгибе потемнел от грязи.

* * *

Я собирался в кружок – снял домашние штаны и надел джинсы «Милтонс», бывшие Наташины. Когда ей летом купили «Rifle» за сто рублей в ГУМе, она отдала мне «Милтонс». Мы с мамой пошли к ее знакомой швее, в новый дом рядом со «стеклянным» магазином.

Квартира была однокомнатная, в комнате стояла швейная машина и повсюду валялись куски ткани. Мама и швея отвернулись, я снял свои штаны и надел «Милтонс». Швея взяла кусок мела и сделала несколько меток. Из кухни выполз малый – год или меньше. Он взял на полу кусок ткани, сунул в рот и начал лизать.

Перешитые джинсы получились в самый раз, только пропал задний шов между карманами.

Троллейбус подошел почти сразу – старый, с двумя дверями: спереди и сзади. Он был почти пустой. Я сел у окна.

Троллейбус ехал мимо школы. Пятый «а» – они учились во вторую – убирал улицу. Пацаны лопатами сгребали мусор на краю дороги, девки мели тротуар. Их классная – наша математица – что-то кричала. Троллейбус проехал еще метров сто и тормознул, не доезжая остановки. Впереди стояли машины, толпились люди. Водитель открыл двери.

Я вышел, протиснулся между людьми. «Иж-каблучок» врезался в «ЗИЛ». Перед «каблучка» был сплющен, фары и лобовое стекло разбиты. В луже крови валялись осколки стекла. Хлопнула задняя дверь «рафика» скорой помощи. Машина отъехала, включила сирену.

Весной у остановки на Рабочем машина сбила малого из первого класса. Он на перемене побежал домой, в дом 170-а, переходил Челюскинцев на красный свет и попал под «КамАЗ». Это тоже была пятница – мы убирали улицу после уроков. Когда увидели «скорую» и толпу людей, все побросали лопаты и метлы и побежали к остановке. Классная кричала, чтобы мы вернулись, но ее никто не слушал.

Когда мы прибежали, малого уже увезли на «скорой», хоть он был и мертвый. Завьялова сказала, что на асфальте остался его глаз. Мы хотели пролезть и посмотреть, но нас не пропустили. Пришла классная и погнала нас обратно к школе. Потом она поставила всем поведение «неуд» за неделю.

Пацан в синей куртке – я его помнил, он раньше учился в семнадцатой – нагнулся и поднял с асфальта зеркало от «каблучка». Оно не разбилось, только треснуло.

– Поставлю себе на «Яву», – сказал пацан.

* * *

На заднем крыльце школы, у забитой двери, меня ждал Гурон. Он пришел не в школьной форме, а в джинсах «Texas» – с замками на задних карманах.

– Принес? – спросил Гурон.

– Да.

– Сколько штук?

– Не помню. Сейчас сам увидишь.

Я открыл дипломат и стал расставлять на крыльце пластмассовых солдат, ковбоев и индейцев. Я собирал их два года – выменивал или покупал: маленьких по пятьдесят копеек, больших – по рублю или рубль пятьдесят. В том году Тарасевич из нашего класса сказал, что индейцы есть в ГУМе. Я поехал, но их уже разобрали. Они стоили рубль двадцать за целый набор – десять штук.

Гурон брал каждого солдатика, рассматривал.

– Хороших мало, – сказал он. – Только с двумя пистолетами, с плеткой и который «руки вверх». Остальные – говно. А индейцев сейчас вообще никому не нужно. Их давали недавно в ГУМе, и все, кто хотел, купили. Короче, за всех могу дать две машинки.

Гурон расстегнул свою сумку, вынул две модели машин в синих коробках с вырезом. На коробках было написано «Matchbox».

– Почему такие маленькие? – спросил я. – Это не масштаб «один – сорок три»…

– Что значит – маленькие? А какие ты хотел – такие во? – Гурон развел руки в стороны. – Я тебя не заставляю. Хочешь – бери, не хочешь – не бери. Засунь своих индейцев в жопу.

Я взял модели в руки, чтобы рассмотреть. Одна была «Audi Quattro», вторая – старый «Citroen» с наружными крыльями. Бок красной «Audi» был поцарапан.

– Смотри, поцарапано, – сказал я.

– Все. Давай сюда машины и забирай свое говно. Я их продам Ковалеву с седьмого «А» по червонцу. Понял? У него знаешь, сколько бабок? Его батька работает на «Химволокно», во вредном цеху, получает рублей пятьсот или больше. Он Ковалеву каждый день дает рубль, а иногда – три.

– Ладно, я беру.

– Давно бы так. Обязательно надо повые…ся? Я тебя когда-нибудь отхерачу.

Гурон несильно стукнул мне в плечо, стал собирать солдатиков в сумку.

– А если еще будут такие – за деньги возьмешь? – спросил он.

– По сколько?

– По червонцу, я ж сказал.

– «Чайка» стоит девять сорок. Самая дорогая модель.

– Ну и что? Эти лучше. Эти – импортные.

– Ни фига они не лучше.

* * *

Я проснулся. Было темно. Скрипела кровать родителей. Слышался шум. Я тихонько приподнялся на локтях. Моя и родительская кровати стояли голова к голове. Папа лежал сверху на маме и двигался. Оба были под одеялом. Я понял, что они делают. Я тихонько повернулся к стене. Скрип кровати прекратился. Папа что-то сказал маме шепотом – я не расслышал.

На улице завыл ветер. На балконе ударились друг о друга прищепки на веревках.

* * *

– Сегодня мы посвятим классный час обсуждению фильма, который вы все должны были посмотреть, – сказала классная. – Что это за фильм, кто скажет?

– «Чучело»! – крикнула Неведомцева.

– А фамилию режиссера кто-нибудь помнит?

– Баранов! Нет, Бычков!

– Быков, а не Бычков, – поправила классная. – Ролан Быков, известный советский режиссер детского кино. Итак, поднимите руки все, кто посмотрел этот фильм.

Не подняли только Косаченко и Кузьменок.

– А вы почему не выполнили задание? – спросила классная.

Оба пацана промолчали.

Мы с Колей ходили на фильм в понедельник, в «Чырвоную зорку». Мне он не очень понравился: фильм как фильм, я не понял, зачем его надо смотреть всему классу и потом обсуждать на классном часу.

– …Это фильм из тех, о которых спорят, которые вызывают в нашем обществе дискуссии, – говорила классная. – Мы в нашем педагогическом коллективе тоже обсуждали его, и мнения высказывались самые различные. Но я предлагаю вам обратить внимание на один момент – ключевой, насколько я понимаю, – на взаимоотношения коллектива и отдельного человека. Главная героиня…

– А правда, что она – дочка Пугачевой? – спросила Завьялова.

– Во-первых, перебивать говорящего нехорошо, – строго сказала классная. – Но чтобы больше не возвращаться к этой теме… Да, Кристина Орбакайте – дочь нашей известной певицы Аллы Пугачевой…

– А почему у нее тогда такая фамилия? У нее папа – нерусский, да?

– …Но, повторяю, мы здесь сегодня говорим не об актерах, которые играли в фильме, а о морально-этических проблемах, которые в нем поднимаются. И как я уже вам начала говорить, пока меня не перебили, одна из важнейших проблем – это взаимоотношение коллектива и человека. Главная героиня не смогла вписаться в новый школьный коллектив, и это во многом ее собственная вина, потому что она не осознала значимости коллектива, не осознала приоритета коллектива над отдельным его членом, и в этом – ее настоящая трагедия и беда…

– А правда, что из собачьего сала делают мыло? – спросила Завьялова. – В кино говорили…

* * *

Трактор медленно тянул по полю картофельный комбайн. Мы шли за ним с ведрами, подбирали картошины. Когда набиралось ведро, несли его к другому трактору, с прицепом. На прицепе стоял дядька в кепке, курил «Беломор». Он наклонялся, брал ведро и высыпал в прицеп.

– Пойдешь с Кирилловым по разам? – спросил у меня Кузьменок.

– Зачем?

– Так… Он на тебя обзывался. – Кузьменок улыбнулся. Я понял, что он врет. – Давай сейчас отойдем в сторонку, чтобы классная не видела…

– Не буду я с ним…

– Что, сосцал?

– Ничего я не сосцал. Просто не хочу.

– Сейчас скажешь, что голова болит или еще что-нибудь, да?

– Ничего у меня не болит…

– Тогда чо ты сцышь?

– Сказал я, что не сцу…

– Значит, будешь?

Кириллов ударил первый – несильно, но в нос. Пошла кровь. Я ударил ногой. Хотел прямо в яйца, но промазал – самому стало больно. Я закричал. Кириллов отступил. Я ударил еще раз – кулаком под глаз и в ухо. Кириллов отвернулся, схватился за лицо.

– Все, хватит, – сказал Кузьменок.

Автобус ехал мимо серых полей. Болел большой палец на правой ноге – это ей я ударил Кириллова. Кириллов сидел у окна, рядом с ним – Кузьменок. Кузьменок содрал с него шапку, высунул ее в окно – типа, собирался выбросить. Кириллов подпрыгивал на сиденье, тянул руки за шапкой.

– Что у вас там такое? – крикнула классная. – Ну-ка быстро прекратили баловаться.

За окном мелькнули белые буквы «Могилев».

Я присел на лавку в прихожей, стащил резиновый сапог и носок. Палец распух. Я попробовал сделать шаг – и не смог. Пришлось прыгать на одной ноге.

– Что случилось? – спросила Наташа.

Она сидела в зале за столом, делала уроки. Выпускные классы – восьмые и десятый – в колхоз не ездили.

– Хотел выбить картошину из земли…

– Только мне не рассказывай эти сказки, хорошо? С кем ты уже там подрался?

– С Кирилловым.

– Нашел, с кем драться… Тебе не стыдно? Его же и так все бьют…

– Он первый полез. Маме с папой не говори…

– А что ты им скажешь?

– Что играл в футбол.

– Картошиной?

– Ну да.

* * *

Хлопнула входная дверь – папа ушел на работу. Я уже не спал, но вставать не хотелось.

На кухне завтракали мама и Наташа.

– Зачем было ерундой заниматься? – говорила мама. – Играть картошиной в футбол… Надо же было додуматься… Теперь пусть сидит дома со сломанным пальцем, школу пропускает…

– Ничего страшного, если несколько дней и пропустит. Что там хорошего – в школе?

– И это ты говоришь, старшая сестра? Ты должна пример показывать…

– А я и показываю. Во всем, – Наташа засмеялась. – Ну, почти во всем.

Я встал с кровати, с трудом натянул спортивные штаны на лангет, надел зеленую рубашку в клетку.

На плите, в сковороде, накрытой крышкой, стоял мой завтрак – две котлеты. Я поставил сковороду на стол, взял вилку, насадил на нее котлету. Она уже начала остывать. Я открыл холодильник, вынул начатую бутылку кефира, налил себе в стакан.

На четвертом канале шло «Время». Я переключил на «семерку». «Утро республики». За окном, через улицу, светились окна школы: «химия» на третьем этаже, два «русских», «белорусский», «история», две «математики». От остановки бежала «немка» Семина. Она у нас не вела, но все знали, что она – шизанутая. В том году я вышел на уроке в туалет и слышал, как она ругалась с Одинцовым из восьмого «а». Он заглянул к ней на урок, попросил позвать Крылова. Семина замахала руками и бросила в него куском мела. Мел вымазал пиджак Одинцова, упал на пол и раскололся. Одинцов сказал:

– Тебе лечиться надо, дура.

– Ну-ка пойдем к директору! – заорала Семина. – Ты как с учительницей разговариваешь?

– А не надо кидать в меня мелом. Пошли к директору, я ему расскажу. Что, сосцала?

* * *

Троллейбус подкатился к светофору. В центре площади Орджоникидзе стояла скульптура: мужик и баба. Их руки были задраны вверх, они держали модель спутника.

Загорелся зеленый. Троллейбус переехал Пионерскую, остановился. Я вышел, повернул на Ленинскую. Лангет сняли только вчера, палец еще немного болел.

Я зашел в «Игрушки». Там не было ничего интересного. Раньше мне в нем много что купили: и амфибию, которая плавала в ванне, и железную дорогу «Pico Modelbahn» – правда, она скоро сломалась, и паровоз перестал ездить по рельсам. А еще мне здесь покупали оружие: пластмассовый автомат с красной лампочкой в стволе, черный железный маузер, маленький коричневый пистолет на пистонах. В четвертом классе и в начале пятого я играл с пацанами в войну в детском саду за столовой. Там была «вышка» – двухэтажный сарай с лестницей на второй этаж. Чтобы победить, надо было «взять вышку».

В комиссионном стояли японские «маги» по тысяче рублей и больше – «Sharp», «Toshiba» и «Sony». На всех них были яркие наклейки – «25 W» или «Hi-Fi». Возле них всегда стояло много пацанов и дядек.

На двери магазина висела бумажка, на ней было написано от руки:

«Список имеющихся в продаже автомобилей:

ЗАЗ-965 – 600 руб.

ЗАЗ-965А – 650 руб.

ЗАЗ-968 – 2200 руб.».

Я закрыл за собой дверь и сказал:

– Здрасьте.

Пацаны за столами кивнули. Роговец глянул на меня.

– И где это ты был, мой хороший?

– Я палец сломал…

– Двадцать первый! – крикнул Потапов.

– …на ноге. Справку могу принести.

– Справка мне твоя не нужна. Здесь тебе не школа, здесь все добровольно. Раз сказал, что сломал, значит, верю. Раздевайся – и за работу.

Я снял куртку, повесил на вешалку рядом с другими. Над вешалкой были прилеплены кнопками фотографии с прошлогодней «области»: пацаны с лентами «Юный чемпион». Были там и Пика с Додиком – они сейчас сидели за столами и паяли машины.

Я подошел к столу и включил паяльник.

Открылась дверь. Зашел Куцый, посмотрел по сторонам. Он был старше меня на два года, но учился в седьмом – сидел два года в первом классе.

– И где это ты был? – спросил Роговец. – Тоже палец сломал?

– Не, я «двойку» исправлял…

– По чему?

– По немецкому…

– Немецкий – это хорошо. Я в техникуме немецкий учил. Два года. У меня даже было по нему «четыре» за два года…

– В общей сумме, – шепнул Пика.

Мы все засмеялись.

– …Только ничего уже не помню. Только «ви хайст ду» и «колохозбауэр». А в школе учил английский. Помню, как будет велосипед. «Байсикл».

Куцый стоял у стола Роговца, держал в руке свою машину – «Metallex MTX». Он спаял только половину кузова.

Роговец выдвинул ящик стола, достал пачку «Астры», взял сигарету.

– Сходи-ка подкури мне от спирали.

Куцый взял сигарету, подошел к обогревателю. Я помазал кислотой бок машины, сунул паяльник в жестянку с оловом, приложил к машине.

Запахло табаком. Куцый понес сигарету Роговцу.

– Не, ну ты вообще – колхозбауэр. Я тебя попросил подкурить, а не полсигареты спалить. Придурок… Байсикл-колхоз, вот ты кто.

* * *

Папа храпел на кровати в спальне. Он пришел полчаса назад, пьяный, разделся и лег на покрывало – в красных «семейных» трусах и салатовой майке. Голова вдавилась в верхнюю из двух подушек – мама, когда заправляла кровать, всегда клала подушки в углу, одна на одну.

Я сидел за столом, заканчивал алгебру. Мама зашла в комнату, тронула папу за плечо.

– Петя, вставай. Пора уже стелиться…

Папа что-то пробурчал, повернулся, продолжал храпеть. Мама опять тронула его плечо, в этот раз – сильнее. Папа заворочался, открыл глаза.

– Встань, – сказала мама. – Надо разобрать постель…

Папа посмотрел на полированную дверь шкафа.

– Ну, сколько тебя ждать? Уже одиннадцатый час, пора стелиться. Игорь скоро будет ложиться…

– Я еще не ложусь, – сказал я.

– А пора. Уже пятнадцать одиннадцатого…

Папа сел на кровати.

– Ты что, русского языка не понимаешь? – спросила мама. – Долго тебя ждать?

– Недолго. Вообще меня ждать не надо. Сейчас уйду – и все.

– Куда ты уйдешь? Что ты такое городишь?

– Отойди, не мешай.

Папа спустил с кровати ноги, посмотрел на меня, встал, шатнулся, схватился за спинку кровати. Мама начала снимать с кровати покрывало. Папа взял со стула свои брюки. Пряжка ремня звякнула, ударилась о спинку.

– Куда ты собрался? – сказала мама. – Ложись. Я сейчас постелю – и ляжешь.

– Все, все, все… Хватит. Ухожу. Идите вы все на х… Все, все, все…

Папа застегнул ширинку, конец ремня болтался. Он просунул руки в рукава рубашки.

– Что такое, Петя? Что случилось? Ты ложись, поспи…

Дверь открылась, заглянула Наташа.

– Что у вас тут такое?

– Иди отсюда, не мешай. – Папа пытался застегнуть рукава рубашки. – Все идите на х… Ухожу. Больше не могу. Сами все решайте… Больше я за вас не буду думать… Ничего, поймете. Все поймете, только будет поздно… Хватит с меня, хватит.

Наташа отскочила в сторону. Папа вышел в прихожую, нашарил выключатель, включил свет.

– Сделай что-нибудь. – Наташа посмотрела на маму. – Он собрался уходить куда-то…

– Петя, успокойся… – начала мама. – Ложись, поспи.

– Не говори мне больше это. И пятьсот рублей своих можешь забрать. Мне больше не надо. Мне уже ничего не надо. Поняли? Все. Ничего больше не надо. Или вы еще не поняли? Хватит, я сказал… Ухожу к е…ни матери. Ухожу. Потом поймете… Будет поздно…

Папа сунул ноги без носков в ботинки, стал завязывать шнурки.

– Папа, перестань, – сказала Наташа. – Что с тобой такое? – Она повернулась к маме. – О чем он говорит? Какие пятьсот рублей?

– Думаешь, я знаю?

– А где он был сегодня, с кем выпивал?

– Он мне не отчитывается, ты прекрасно знаешь…

Папа встал, его шатнуло. Он сдернул свою куртку с вешалки.

– Быстро раздевайся и ложись! – закричала мама. – Что ты здесь концерты нам устраиваешь? Кому сказала? Быстро раздевайся и ложись! А то сейчас не знаю, что тебе сделаю!

Я испугался, что папа ударит маму. Он сел на лавку в прихожей, стал стягивать с ног ботинки.

– Давно бы так, – сказала мама. – А то устраиваешь непонятно что при детях. Тебе что, вообще на них наплевать? Ты не понимаешь, как ты их травмируешь такими вот концертами?

Папа пошел в спальню, на ходу пытаясь снять рубашку. Мама подошла к нему, помогла, выключила свет. Горела только настольная лампа. Мне осталось решить одно последнее уравнение.

* * *

За окном шел снег. Мы работали в слесарной мастерской – опиливали заготовки гаечных ключей. Это был заказ троллейбусного парка. Владилен сидел у себя в кабинете. Он всегда давал задание и уходил в свой кабинет – сидел там и читал «Советский спорт».

Прозвенел звонок – начался перерыв между «трудами».

– Погнали в снежки! – крикнул Кузьменок.

Дверь на улицу была напротив мастерской. Кузьменок открыл ее и выскочил на снег, за ним – все остальные: как были, в тапках и черных фартуках поверх пиджаков. Все начали лепить снежки и кидать друг в друга.

Владилен выглянул из дверей.

– Дальше отойдите! – крикнул он. – Чтобы в окна не попасть! Не дай бог, разобьете – сами будете стеклить. Что, неясно?

Мы столпились вокруг стола Владилена со своими ключами. Только Кириллов еще стоял за верстаком и водил по ключу напильником.

– Кириллов! – крикнул Владилен. – Быстро закругляйся. Все тебя ждут.

Кириллов отжал тиски, вынул ключ. Все посмотрели на него и заржали. Ключ был кривой, как чертеж от руки.

– Ну, Кира, тебе «два» обеспечено, – сказал Кузьменок.

– Какое там «два»? «Кол». – Стрельченко выхватил ключ у Кириллова. – Можешь сразу его выкинуть в мусорку.

– Отдай ему ключ, – сказал Владилен. – Здесь я решаю, что кому ставить. Быстро отдай ему ключ.

Кириллов забрал ключ у Стрельченко. Владилен поманил его пальцем, взял ключ, подержал в толстых пальцах со шрамами.

– И что это такое, по-твоему? Ключ? Если ты следующий раз не доделаешь его по-человечески, я тебе «единицу» поставлю.

Он взял ручку и вывел в засаленном журнале «тройку с минусом». Минус был длиной почти сантиметр.

* * *

Я повесил пакет с тапками и куртку на вешалку, взял номерок – сто девяносто девять. С таким номером хорошо сыграть с кем-нибудь на щелбаны, но сейчас уже никто не играет, надоело. Играли в том году, когда в гардеробе только поставили новые вешалки с номерками. Первое время в гардероб никого не пускали, а номерки выдавали дежурные классы.

Техничка Семеновна водила шваброй по плиткам пола. Рядом стояло ведро с водой. В ведре плавал мусор. У дверей на лестницу стояла толпа. На второй и третий этажи до первого звонка не пускали.

На углу лавки сидел Кузьменок. Он сказал:

– Привет.

Я кивнул.

Кузьменок открыл дипломат, вынул свою тетрадь в клетку – он всегда в ней рисовал на уроках.

– Смотри, Разов, какого я солдата нарисовал. Нормальный солдат, да?

Он не умел рисовать вообще, и все его солдаты были похожи на роботов.

Я сказал:

– Да, нормальный.

– А этот как – нормальный?

– Ага.

– А какого бы ты выбрал – этого или этого?

– Этого.

– Смотри, вон тот пацан ограбил буфет. – Кузьменок показал на Щукина из десятого «А». Я знал про этот случай – Наташа рассказала. Месяц назад, в воскресенье Щукин и Горшков из его класса выломали дверь буфета и забрали деньги – двадцать пять рублей и сорок шесть копеек. Но их сразу поймала буфетчица Лиля Петровна – она случайно зашла в школу в выходной. Дело потом замяли, потому что папаша Щукина – председатель профкома на регенератном заводе, а завод – наши шефы.

Прозвенел звонок. Дежурные пацаны из седьмого «Б» открыли дверь на этажи. Толпа рванула вверх.

– Ну-ка шагом, не бегом! – орала Софья Эдуардовна, классная седьмого «Б», маленькая и седая.

Радио над дверью захрипело:

– Внимание, начинаем утреннюю гимнастику. Первое упражнение: поставьте ноги на ширину плеч, разведите руки в стороны…

Историца сидела за столом, листала журнал и лизала дужку очков.

– …Делаем наклоны. На раз – наклонились, на два – выпрямились. Раз-два, раз-два…

Историца подняла на нас глаза.

– Ну-ка, все, руки из карманов, делаем зарядку, а не притворяемся, что делаем. Это надо вам, а не мне – чтобы не сидели на уроке как сонные мухи.

* * *

Шел снег. Я стоял у перехода на Челюскинцев и ждал, пока проедут машины. На дороге снег был светло-коричневый – от грязи на колесах машин. Проехал троллейбус – в нем сидела учительница из «нулевки».

Я снял ботинки и куртку, стряхнул с куртки снег, повесил на вешалку, зашел в кухню.

Наташа ела суп.

– Открой холодильник, посмотри, что папа принес в обед.

Я взялся за ручку, открыл дверь, заглянул. На полке лежал прозрачный пакет с мандаринами.

– Возьми мне и себе по два, – сказала Наташа. – Но сначала супу поешь, хорошо?

– Хорошо.

На каждом мандарине был налеплен черный ромбик «Maroc». В том году мама покупала апельсины с такими наклейками.

– Мандарины – из Марокко, – сказала Наташа.

– Я знаю. А почему их всегда привозят в декабре?

К стеклу налипали хлопья снега, и двора почти уже не было видно.

– Наверно, потому что там сейчас урожай.

– Урожай там должен быть круглый год. Марокко – почти у экватора.

– Тогда не знаю. А какая разница? Летом есть яблоки, например… Или груши…

По радио кончился перерыв, передавали сигналы точного времени:

– …в Чите – девятнадцать, во Владивостоке – двадцать один, в Магадане – двадцать три часа, в Петропавловске-Камчатском – полночь.

* * *

– Встань на стул и приклей снежинку вон там. Ты выше, – попросила меня Зенькович.

Она сидела за столом классной и вырезала из тетрадной бумаги снежинки, мазала их куском хозяйственного мыла и лепила на окна. Зенькович была в черной кофте и джинсах – тоже «Милтонс», как у меня, только новых.

Другие мыли парты и стены или стояли на партах и вешали «дождик» на абажуры ламп. На уборку в первый день каникул пришли не все. Не было Кутепова, Кузьменка и еще некоторых.

Я пододвинул стул поближе к окну, встал на него. Зенькович подала мне снежинку. Я спросил:

– Здесь или выше?

– Можно чуть выше.

Я прилепил снежинку к стеклу, прижал пальцами, разгладил.

Классная стояла у двери, молча смотрела на нас.

– А что будет тем, кто не пришел сегодня? – спросила Лозовская.

– Им будет снижено поведение, – ответила классная.

– Но оценки за четверть уже выставлены…

– Ну и что? Всем будет снижено поведение за первую неделю третьей четверти.

– Вы только так говорите каждый раз, но ничего не снижаете. Следующий раз и я не приду…

Зенькович подала мне еще одну снежинку. Я прилепил ее и посмотрел в окно. По улице Горького ехала синяя «Нива». Дядька вез на санках малого. Из труб деревянных домов шел дым. Под кофтой Зенькович выделялись груди. Она заметила, куда я смотрю. Я покраснел.

* * *

В комнате пахло хвоей. Папа обрубал внизу ствол елки, чтоб он влез в подставку. Я, Наташа и мама распаковывали игрушки – с прошлого Нового года они лежали в кладовке, в коробке от старого пылесоса. Игрушек было много – большие разноцветные шары, прозрачные и блестящие, шары поменьше, с разными узорами, домики, рыбки, машинки, «дождик».

Папа закрепил елку в подставке, задвинул ее в угол – между телевизором и столом, – собрал мусор в совок.

– Все, можете начинать украшать.

– Да, пора, – сказала мама. – А то ведь надо еще готовить…

– Ну, все, надо включить, – сказала мама. – Посмотреть, как оно выглядит.

Я подключил к батарейке звезду – красную, как на кремлевских башнях, – мама купила ее в ГУМе в том году. Наташа вставила в розетку вилку от фонариков. Елка засветилась.

– Замечательно, – сказала мама. – Просто красавица. – Она повернулась к Наташе. – Ты во сколько уходишь?

– Часов в семь.

– А зачем так рано?

– Надо все подготовить…

– Ну, смотрите, чтобы все там было нормально. Вы – люди взрослые, выпускной класс…

– Не волнуйся. Конечно, все будет нормально.

Я и папа сидели у телевизора. Папа пил пиво из большого бокала – в такие летом наливают квас. Шел фильм «Два гусара». Мама возилась на кухне – оттуда пахло жареной курицей. Из спальни вышла Наташа – в джинсах «Rifle» и темно-красном свитере, с накрашенными глазами и губами.

– Ну, я пошла. Всем пока. С Новым годом, с новым счастьем!

– А подарок когда ей подарим? – спросил я.

– Подарок свой она завтра получит! – крикнула из кухни мама. – Неинтересно заранее.

Мы сидели за столом вчетвером: я, мама, папа и бабушка. На экране читал новогоднее поздравление Черненко.

– Такое впечатление, что он это все записал, не приходя в сознание, – сказал папа.

– Ты только нигде такое не говори, мало ли что… – Бабушка глянула на папу.

– Не бойтесь, не бойтесь, я только при своих могу…

– С наступающим Новым годом, дорогие товарищи! – проговорил Черненко.

Вместо него на экране появился циферблат часов на Спасской башне. Начали бить куранты. Папа взял бутылку шампанского, раскрутил и снял проволоку, медленно вытащил пластмассовую пробку. Хлопка почти не было слышно. Он налил шампанское в бокалы – всем по полному, а мне чуть-чуть. В телевизоре начался салют, появились цифры 1985.

* * *

Я открыл глаза. Надо мной стоял папа.

– Вставай. Тебе в школу. Каникулы кончились.

Папа подошел к стене, щелкнул выключателем – зажглась одна лампа из двух. Их с мамой кровать уже была застелена. В ванной лилась вода. На кухне работало радио.

Я встал с кровати, взял со стула спортивные штаны и рубашку, надел, сунул ноги в тапки с придавленными задниками. Из зала вышла Наташа в школьном платье и белом переднике, с красной повязкой на руке. Их класс дежурил по школе, и она уходила на полчаса раньше.

– Мам, я не успела убрать постель, ладно? – сказала она.

Я подошел к окну в зале. Светились окна в школе, в сто восемьдесят первом доме, в своих домах на улице Горького и в переулках. А выше, далеко-далеко, светились совсем маленькие, еле заметные огоньки – дома в Заднепровье.

В кухне стояла тарелка с яичницей-глазуньей для меня. Остальные уже поели. Я не любил, когда глазунья получалась слишком жидкая, а сегодня была как раз такая. Я взял кусок серого хлеба, открыл масленку, намазал хлеб маслом.

– Ну, мы пошли! – крикнула из прихожей мама. – Хорошо закрой дверь.

– Ладно.

Я стянул домашние спортивные штаны, надел другие, тоже синие, только поновей, заправил штрипки в носки. Некоторые пацаны носили штрипки поверх носков, но мне так не нравилось.

Школьный костюм – вместе с рубашкой – висел на плечиках в прихожей. Мама его вчера погладила. Я надел рубашку, брюки, застегнул пуговицы, подошел к зеркалу в спальне, завязал галстук. Пионерский значок на пиджаке был поцарапан – я носил его с самого начала, как только приняли в пионеры. Седьмым классам уже выдали новые – «старший пионер».