Текст книги "Жало (СИ)"
Автор книги: Владимир Голубченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Жало
Сентябрь 1887 года
Санкт-Петербург
Глубокая ночь, или столь редкий в наших краях солнечный день; ранее утро, или поздний вечер, для меня уже давно все стало единым целым. Единим, неразрывным мгновением борьбы со всепоглощающей злобой и тьмой, таящимися у порога моего сознания и грозящимися в любой момент прорвать старческий рубеж обороны, тем самым погрузив мой мозг в пучину бесконечного безумия.
Уж не счесть сколько лет, минуло с тех пор, как треклятое золотое изваяние диковинного существа свело с ума мужей моего рода. Некогда известная, почитаемая и уважаемая фамилия, потугами высших сил, проникших в этот мир через чертового золотого скорпиона на резном куске мрамора, превратилась в жалкое свое подобие. Огромные особняки, конюшни, поля и графский титул пожалованным самим императором, когда-то всецело принадлежащие почитаемому роду Евдохиных, ныне рассыпались в прах. Ну а несчетные капиталы поиссякли, оставив в моем разумении жалкие крохи, на которые я могу позволить себе одного единственного лакея, уже давно сменившего столь уважаемый чин на звание няньки, неустанно следящей за своим подопечным – мною.
Именно в таком состоянии, состоянии полного одиночества, безумства, самобичевания и нескончаемого ужаса, вы мой дорогой гость меня и застали. Мягкий шелест умирающего пламени, лишь изредка осеняющего скудную гостиную квартиры на третьем этаже; пробирающий до последней кости озноб; сквозняк, снующий из одного пустого угла в другой, все это, как ни странно весьма удачно подходит для моего короткого рассказа. Рассказа, после которого держу пари, ваш высокомерный взгляд сойдет на нет, уступив место безумию, что вы сейчас можете видеть в моих давно побелевших глазах.
Несомненно, я бы мог пуститься в долгий рассказ о тех самых золотых деньках рода Евдохиных, тех временах, когда в каждом дворе Санкт-Петербурга самозабвенно повторялась фамилия Евдохиных, тех временах, когда пороги нашего дома изо дня в день обивались галошами разномастных купцов, князей, офицеров и даже графов. Тех днях, конец которым был положен невесть откуда появившимся золотым скорпионом на треклятом мраморе.
Но зачем вам самозабвенные грезы о прошлом из уст обезумевшего старика? Держу пари не за этим вы явились в мой дом и не за этим, готовы терпеть не самое приятное общество иссошхегося труса, чья жизнь на этой земле продолжается только благодаря усилиям лакея.
То, о чем, вы сейчас услышите случилось давно, но то с чего все началось, куда старше чем вы, чем я, да держу пари и чем вся наша земля. Несомненно, зло, что таилось в глубинах золотой фигурки, существовало всегда, оно существовало до появления жизни и несомненно продолжит жить после того, как последний человек сгинет со света. От того, прежде чем я начну, я бы хотел, чтобы вы задались вопросом: а готовы ли вы услышать об этом? Сможете ли вы справиться со знанием, приведшем мой дух и тело в то состояние, которое вы имеете удовольствие наблюдать?
Одним погожим, и как мне кажется ничего не предвещавшим деньком, в квартиру моего деда, генерала Фёдора Михайловича Евдохина, постучался неизвестный молодой человек в чудаковатой восточной одежде. Обмолвившись парой будничных фраз, юноша сунул в руки лакея небольшой ларец и любезно уклонившись от ответа на вопросы, сыпавшиеся на него из уст камердинера, быстро ретировался прочь, оставив верного слугу в глубоких сомнениях, которые, впрочем, скоро были быстро развеяны. Несмотря на весьма возвышенный титул, дед мой был прост, от того в общении как с князьями, так и с их слугами избирал единый слог и характер общения. Спустя мгновение после того, как пыль, поднятая резвым шагом восточного посыльного, благополучно вернулась на свое место, Фёдор Михайлович возник за спиной своего лакея и тотчас подхватил внезапную посылку, тем самым избавив камердинера от мук профессионального выбора, вместе с тем, ввергнув будущее своего рода в неизбежное небытие.
Истратив немногим больше секунды, на безуспешную попытку выяснить кем же являлся столь неординарный посыльный и самое главное кем был отправитель внезапной посылки, Фёдор Михайлович быстро расправился с податливой бумагой и уже спустя мгновение выудил на свет божий занятную вещицу – изящного золотого скорпиона, водруженного на искусно обработанный кусок цельного мрамора. Несмотря на миллионы капитала и сотни душ, обусловившие широту взглядом, Фёдор Михайлович тотчас испытал благоговейный трепет от приятной тяжести мифического предмета. Аккуратные симметричные линии, словно отделявшие каждую золотую чешуйку панциря друг от друга, мелкие бусины жемчуга и массивное янтарное жало одним коротким мигом запечатлелись в мозгу Фёдора Михайловичу, впредь больше никогда не выпускав его из своих коварных объятий.
Вынужден прервать свой путанный рассказ, чтобы пуститься в короткое, но от того не менее важное отступление, потребность в котором я только что увидев в ваших глазах. Возможно ваше сиятельство задумались важным разъяснением, без которого, мой рассказ походит на выдуманную повестушку. Поспешу вас огорчить, я не просто придумал столь точное описание событий того злополучного дня. Тем утром я был там, еще совсем юным ребенком, не более пяти лет от роду, я видел, как треклятый скорпион завладел разумом моего деда. Одним коротким мгновением, мистический артефакт поглотил некогда гениальный ум философа.
Фёдор Михайлович, был если не в преклонных годах, открывая таинственную посылку, то приближался к ним. Философия, история, военная наука и наконец любовь к литературе, должно быть сумели совладать со всепоглощающим злом, с каждым днем по чуть-чуть приближавшем его к безумству. Первые ростки сумасшествия в поведении его, мы стали замечать спустя годы. Тогда, когда восторженные истории о прелести и изящном исполнении мистического артефакта, к слову сказать набившие изрядную оскомину у всех домочадцев Евдохина (в том числе и у меня), внезапно сменились губительной идеей розыска таинственного отправителя.
Спешу пуститься в очередное уточнение. Федор Михайлович и прежде пытался установить имя и род занятий того, кто одарил его столь памятным артефактом, но никакие его усилия не давали результатов. Ни гениальные голландские сыщики, ни становые приставы, ни личные изыскания не дозволили деду выяснить кто же стоял за внезапной посылкой. Единственное, что направляло пытливый ум графа в верное русло поисков – это короткий очерк об адресате – Фёдоре Михайловиче, исполненный на языке, который дед прежде видел, причем не единожды. Фарси – персидский язык был для него знаком по разным причинам, в числе которых, ряд весьма удачных экономических сделок, завершившихся весомым увеличением капитала. Осуществляя подписание документов с персидскими вельможами, Фёдор Михайлович, никогда не бывавший далее Кавказа, освоил некоторые символы и их незаурядный способ нанесения.
Но множественные обязательства, как государственные, так и семейные не позволяли графу всецело отдаться поискам отправителя сокровища, вплоть до очередного памятного дня, когда Фёдор Михайлович ни с того, ни с сего заявил о желании оставить службу и совершить «небольшое путешествие». Оставив при себе истинную причину столь поспешного отбытия, Фёдор Михайлович оставался глух к просьбам и мольбам домочадцев, в числе которых к слову был и я. Несмотря на достаточно пухлый кошель, с которым Евдохин отправлялся на свои поиски, все понимали, что обратно он уже не вернется. К сожалению, к моменту о которому я сейчас толкую, здоровье Евдохина оставалось в не самом лучшем состоянии. Тяжелый кашель, бледный цвет лица и с трудом скрываемое помутнение рассудка весьма красноречиво говорили о скорой кончине Фёдора Михайловича, которая совсем не заставила себя ждать.
Получив в очередном письме не знакомые каллиграфические начертания, а короткое уведомление о бессрочной погибели Федора Михайловича, вдова его – Наталья Ардалионовна тотчас ощутила облегчение от осознания случившегося. Сумасшествие захватившее сознание ее супруга не было внезапным, но приближалось постепенно, от того, Наталья Ардалионовна уже давно прекратила лить слезы и, наверное, даже обрадовалась мысли о наступившем покое для своего супруга. Впрочем, принимая из рук посыльного посмертное письмо, Наталья Ардалионовна приняла и еще одну вещицу, заставившую в скорости забыть об облегчении. Золотой скорпион на благородном камне, вызывал в новоиспеченной вдове лишь отвращение. Отчасти Наталья Ардалионовна возлагала на золотого скорпиона вину в безумстве супруга, но все же образованность и прагматичный ум моей бабушки убедил ее в том, что если этот артефакт и виноват в случившемся с Фёдором Михайловичем, то лишь отчасти.
Вскорости, то ли от одиночества, то ли от скуки, внезапно захватившей семейство Евдохиных захворала и сама Наталья Ардалионовна. Поспешно оставив дела, весьма умело подхваченные ею из рук обезумевшего супруга, Евдохина была вынуждена уединиться в особняке далеко за чертой города. Столичная суета Петербурга действовала не самым лучшим образом на уставшие нервы бабушки, что и заставило ее водрузить обязанность поддержания светлого имени рода Евдохиных на моего отца.
Вот тут я наконец и перехожу собственно к тому, чье имя и стоит поставить в заглавии этого рассказа. Лев Фёдорович Евдохин – мой отец, был истинным сыном своего отца и единственным продолжателем рода Евдохиных. Так уж случилось, что к своему осмысленному возрасту, Лев Фёдорович остался единственным ребенком в семье. Много в ту пору ходило по Петербургу пересуд и слухов и том, что род Евдохиных прогневал всевышнего. Оно и не мудрено...
В младенчестве Лев Фёдорович был четвертым братом в семье, а к отрочеству остался последним. Старший, чьего имени мой старческий мозг к стыду своему и припомнить не может, скончался вскорости после рождения моего отца от тифа, оставив мою бабушку Нину Ардалионовну в глубокой печали, конец которой был положен лишь на смертном одре. Двое же других братьев Гаврила и Парфен, зимой, что следовала за зимой, унесшей жизнь старшего брата отправились на реку рыбу ловить, да никто их после этого и не видел. Много стараний, капиталов и нервов был положено на их поиски, только что уж там... Так братья и не нашлись...
После горьких утрат, обрушившихся на прежде счастливое семейство Евдохиных, дед мой, о котором я уже толковал, окружил такой заботой своего единственного наследника, о которой вы и помыслить милостивый государь не в состоянии. Денно и ночно подле юного Евдохина была гувернантка в компании военного, готового в любой момент пожертвовать свою жизнь, дабы спасти Льва Фёдоровича от всяческих невзгод. С момента кончины близнецов, жизнь моего отца всегда была под пристальным наблюдением целой ватаги лакеев, бросавшихся наперегонки исполнять любое желание последнего Евдохина. Я всегда задавался, как моему отцу удалось при всем вышеописанном, вырасти достойным членом нашего общества?
Однако же, несмотря на исполнение любых его желаний и редких капризов Лев Фёдорович, проявлял изрядную сдержанность в вопросах житейских, а к бесчисленным занятиям ученическим относился с должным уважением. Несомненно, он испытывал тоску по братьям, которых ему толком и не довелось узнать, от того, видя страдания родительские старался как можно реже гневить их своим непослушанием.
Все, о чем я сейчас вам толковал, имеет самое прямое отношение ко всем злоключениям, обрушившимся на голову Льва Фёдоровича и его супружницы – моей матушки Лизаветы Филипповны к рассказу о которых я уже практически преступаю. Из рассказа моего, я хочу, чтобы вы вынесли одно, самое главное разумение – отец мой, был не каким-то взбалмошным богатеем, решившим отправиться в губительное для себя путешествие, но образованным, целеустремленным и в еще больше степени ответственным человеком, достигшим к своим тридцати шести годам таких высот в своем деле, о котором многие умельцы не могут и помыслить. Приняв из рук своей умирающей матушки бразды правлением финансовой империей деда, Фёдора Михайловича, отец многократно увеличил нажитые Евдохиным старшим капиталы. Словно по проведению высших сил, Лев Фёдорович из месяца в месяц умудрялся совершать сделки, порой казавшиеся губительными, заранее обреченными на убытки, однако же в скорости дававшими результаты во стократ превосходящие любые самые смелые предположения финансистов, наперебой обивавших пороги отцовского кабинета.
Несмотря на описываемою мною удачу в работе и заработке, Лев Фёдорович, равно как и его отец Фёдор Михайлович оставался человеком простым, уважительно относившимся ко всем домочадцам, ростовщикам и чиновникам, от того прослыл в народе истинным добряком, умудрявшемся даже переигранных им финансистов оставлять не в самой глубокой печали...
Не припомню же и я, чтобы отец лишал меня радости вечернего нашего общения. Выуживая из тяжелого распорядка дня драгоценные для меня мгновения, отец всенепременно пребывал в мою комнату, чтобы рассказать мне о заграничных странах и их чудесах, которые он успел посмотреть еще до моего рождения. Отходя ко сну, я всегда слышал мягкий голос Льва Фёдоровича, повторявший мне о скорости нашего совместного путешествия.
Сперва, полученный отцом от Натальи Ардалионовны скорпион не взыскал в разуме отца желанного темными силами отклика и был скоропостижно отправлен к иной мистической рухляди, хранившейся в кабинете отца, перешедшей ему по наследству в избытке. Однако зло всегда найдет способ пустить свои корни в неповинные души...
В те редкие мгновения, когда кабинет отца пустовал, я любил исследовать закоулки этого просторного помещения. Я без устали перекладывал с места на место огромные книги, с записями смысл которых оставался для меня неизвестным, исследовал разномастное диковинное оружие, хранящееся за спиной отца в избытке и наконец не без интереса, изучал диковинные предметы, собранные семейством Евдохиных долгими летами деловых разъездов. В один из таких дней, когда как мне казалось мои проказы, останутся неизвестными, я был застигнут отцом врасплох. Увлеченно изучая мелкие лини золотого узора, оторачивающие мелкое тельце диковинного скорпиона, я не расслышал отварившейся двери.
Вопреки всем наказам о запретах посещения отцовского кабинета я не был подвергнут унизительным наказаниям, или иным ужасам, что тотчас представилось моему юношескому мозгу. Напротив, отечески улыбнувшись, Лев Фёдорович, принял из моих ручонок треклятого скорпиона и усадив меня подле себя осведомился, что же это такое. Как он в скорости мне рассказал, с момент гибели Фёдора Михайловича, скорпион, что чудом вернулся из дальнего путешествия ни разу не попадал в его руки и только неуемным моим желанием вновь оказался в центре внимания.
Я готов вам поклясться ваше сиятельство, что именно в тот день, в то самое мгновение, когда Лев Фёдорович, склонился над мистическим артефактом, словно высматривая в нем какие-то тайны человечества, он был более всего похож на своего отца Фёдора Михайловича в то самое злополучное утро, когда зло проникло в жилище Евдохиных.
С тех самых пор безумие прежде пожиравшее мозг деда, с утроенной силой принялось за сознание моего отца, не смевшего даже предположить о существовании подобного зла. С первых дней, в поведении Льва Фёдоровича было сложно различить какие-то перемены. Такое же усердие в работе и в быту, все та же, прежде не подводившая его удача в делах служебных, однако же, тогда я и заметил не здоровый интерес к языку фарси. Уделяя короткие мгновения своим новым увлечениям, в число которых входило изучения персидского языка, истории древней Персии и ее мифологии, с каждым днем Лев Фёдорович все больше удалялся от своей обыденной жизни, уделяя все больше времени столь далекой и мистической державе как Персия.
Вслед за здоровым сном и дружескими посиделками с соседствующими семьями, отец, не кривя душой пожертвовал и нашими с ним вечерними бдениями, всецело посвятив себя изучению старинных талмудов о Персии, количество которых неустанно ширилось день ото дня. Конечно же, моя детская обида не позволила мне разглядеть зарождающиеся отголоски безумства, проявлявшиеся в действиях Льва Фёдоровича все больше и больше. Чувствуя злость на отца, я не смел даже предположить, в сколь губительном положении он скоро окажется по моей вине и конечно же не мог этому помешать.
Следующим судьбоносным днем в истории рода Евдохиных несомненно стоит считать то злополучное весеннее утро, которым мой отец, равно как и его отец прежде, заявил о желании отправиться в короткий рабочий отпуск в Персию. Лев Фёдорович, все же не слагал с себя полномочия кормильца и продолжателя знатного рода, от того для пущей убедительности сопроводил свое громкое заявление парой уверений о том, что чувствует прибыльные сделки на территории загадочной страны, в которых он вознамерился поучаствовать. Маменька моя – Лизавета Филипповна хоть и согласилась с красноречивыми убеждениями супруга, все же не воспринимала их в той мере, на которую надеялся Лев Фёдорович, от того, в скорости заявила, что разделяет предпринимательские измышления мужа, однако чувствует свою обязанность в поддержке его в этом без сомнения значимом путешествии. Все дальнейшие препирательства моего отца были благополучно изничтожены о непоколебимую стойкости матери, для пущей уверенности заявившей отцу о необходимости и моего путешествия на песчаную землю.
Вскорости, после консультаций с выдающимися путешественником Петербурга Рублевым Петром Афанасьевичем, отцом была снаряжена экспедиция, во главе с сами же Рублевым.
Не буду скрывать, предстоящее путешествие к загадочным для меня землям, я ожидал не просто с неподдельным интересом, но с откровенным восторгом, который мне как воспитанному юноше, впрочем, не стоило выставлять на показ, особенно принимая во внимание мрачное настроение моей маменьки, явно в меньшей степени восхищавшейся предстоящей дорогой. С каждым новым днем, мерящим скорейшее отправление, Лизавета Филипповна становилась темнее тучи и по долгу пропадала из дома. Это потом, по возвращению из кошмарного путешествия мне стало известно, что все это время, мама обивала пороги соседнего храма, ища прощения своей душе и возможного спасения.
Впрочем, как бы не было мне горестно об этом думать, по итогам скоропостижных, но вместе с тем обстоятельных сборов, наша небольшая экспедиция, состоящая из отца, матери, меня, нескольких лакеев, чьи имена в нашем рассказе не важны и конечно же Петра Афанасьевича, выдвинулась в Астрахань, по достижению которой, Каспием нам предстояло отправиться к берегам искомого нами государства. Путешествие это хоть и казалось мне обширным и что самое главное длительным, обернулось для меня достаточно приятной прогулкой, наконец показавшей мне и как ни странно матушке Россию за пределами слякотной столицы. Деревни сменялись новыми деревнями, на смену которым обязательно следовали новые и так до самой Астраханской губернии, для которой очередные путешественники, вознамерившиеся повидать восточный мир и заключить несколько удачных контрактов были обыденностью и не взывали к излишним оторопелым возгласами, коими сопровождалось наше отбытие из Петербурга.
Истратив еще несколько отцовских тысяч, Петр Афанасьевич, очень быстро раздобыл нам судно, внушающее доверие и вскорости, наша экспедиция покинула Астраханские берега, увлекая мое семейство все ближе к своей кончине. Путешествие наше по морю, равно как и сушей, не омрачилось ни единой проблемой. Напротив, я вновь обрел мимолетные мгновения дружеского общения со своим родителем, внезапно решившим дозволять себе небольшие перекуры, между продолжительным изучением старинных манускриптов о Персии. Впрочем, даже тогда, с улыбкой вслушиваясь в разгоряченные речи Льва Фёдоровича, я с горечью осознавал, что во мне он не видел того беззаботного ребенка, коим я был на самом деле. В эти редкие мгновения общения, я был его личным ученическим классом, лекционной группой, которой он в самозабвенном экстазе декламировал мифы о древних Персидских божествах, затерянных городах и потусторонней жизни.
Маменьку же отец словно не замечал. Ограничиваясь короткими и сухими фразами, лишь на короткий миг дозволяя себе зрительный контакт со своей супружницей, Лев Фёдорович буквально ее сторонился, всячески избегая неоднократно поднимаемые ею разговоры о вере и всеобъемлющем прощении.
Не буду распаляться о красотах порта, в доках которого пришвартовался наш корабль и точно не стану утруждать вас внезапным откровением моего отца, в самые кротчайшие сроки заявившего о неотложном деле чуть ли что не государственной важности, в котором он и был в первую очередь заинтересован отправляясь из Петербурга. Мне кажется из содержания моей длинной прелюдии, вам ваше сиятельство должно статься это понятным. Уточню лишь, что прежде чем отправиться сушей в лапы чудовищных кошмаров, Лев Фёдорович настоял на значительном расширении численности нашей компании, после которой экспедиция прежде не превышавшая и десяти человек, увеличилась до неприличных пятидесяти душ, участь которых вскорости стала незавидной.
Первые ночи, проведенные нашим семейством в походных шатрах, запомнятся мне страхом, овладевшим моим детским сознанием, когда я впервые увидел, как Лев Фёдорович, не открывая глаз с жаром декламировал лишь одному ему известные стихи на языке, который прежде мне никогда не приходилось слышать. Несмотря на ужас, обуявший и меня и маменьку, нам не дозволено был навлекать страх на суеверных бедуинов, вызвавшихся к нам в экспедицию, от того, Лизавета Филипповна шмыгнула в соседскую палатку, чтобы вызвать нашего известного провожатого, от которого, впрочем, проку оказалось немногим больше чем от меня. Равно как и мы с матушкой, ему впервой довелось слышать произносимые бредившим отцом слова. Той ночью, я не смел сокрыть глаз...
Следующим днем, Лизавета Филипповна не смела обратиться к отцу с разговором о минувшей ночи, но все же настояла на моем дальнейшем ночном пребывании в шатре путешественника Рублева. К моему великому удивлению отец, услышав, как мне казалось неприятное для него предложение лишь пожал плечами, улыбнулся пустой улыбкой, осенив матушку безразличным взглядом и вновь уткнулся в свои чертовы книги. Второй ночью мне все же удалось отдохнуть, во многом причиной этому была усталость не привыкшего к оным нагрузкам юнца, ну а во многом заряженный кремниевый пистолет, который Петр Афанасьевич, тайком от меня упрятал под свою подушку. Именно в те две ночи, предшествовавшие конечной точке нашего путешествия я наконец и осознал, что человека, некогда именовавшим себя моим отцом со мной больше нет. Разумом Льва Фёдоровича завладели мифы, окончательно вытравившие из его головы все воспоминания обо мне, маменьке и всем семействе Евдохиных.
Утром третьего дня, наше путешествие по раскаленным песчаным барханам внезапно прервалось торжествующим воплем существа, захватившего тело моего дорого отца. Не удостоив следовавших за ним семейство и верного помощника никаким разъяснением, он спрыгнул со своего верблюда, опрометью бросился куда-то прочь от проложенной тропы и скрылся за очередным барханом.
То было место истинного назначения нашей экспедиции, о котором отец, или тот, кто к тому моменту разъедал его сознание, не спешил никому сообщать, что, впрочем, не имело никакого значения, ведь результатом умелой работы сорока голодных до наживы бедуинов и мне и маманьке стало известно, что побудило отца совершить столь отчаянное путешествие, окончательно ввергнувшее его сознание в лабиринты сумасшествия.
Огромная фигура скорпиона, высившаяся над невесть каким образом, обнаруженным в бескрайнем океане песка входе в затерянный храм, символы и обозначения которого оставались загадкой абсолютно для всех участников экспедицией за исключением меня и маменьки, очень скоро донесли до нас что искала тварь, перевоплотившаяся в моего отца. Раскопки, начатые бедуинами по прибытию на место, были прекращены сразу по наступлению ночи, от того содержимое таинственного подземного хранилища оставалось для участников вылазки тайной, впрочем, как мне кажется, Лев Фёдорович, не возвращался в свой шатер и несмотря на всепроникающий холод ночной пустыни, провел всю ночь у самого входа в столь желанный для него мистический реликт.
Начало следующего дня выдалось суетным и достаточно мрачным. Виной всему было внезапное отсутствие одного из бедуинов, прошлой ночью решившего отлучиться из своего шатра. Не вернувшись к своему ложе до самого утра, абориген не оставил никакой записки, или обозначения о причинах своего исчезновения. Рублев, со свойственной ему задумчивостью и рассудительностью, предположил, что суеверный перс решил покинуть раскопки, дабы не тревожить древних богов, однако же для него оставалось загадкой, как человек сумел исчезнуть, не оставив ни единого сигнала о себе. Отец же мой, отслушав доклад Петра Афанасьевича, распорядился не задерживать остальную экспедицию и не отвлекаясь на эту оплошность скорее приступить к раскопкам. По его личным подсчетам, заваленный песками и разрушенными камнями вход в потаенный храм должен быть открыт к полудню и это событие значило куда больше нежели пропажа одного единственного суеверного недотепы.
Отсутствие одного участника экспедиции заметно снизило ту ретивость, с которой прошлым днем работали бедуины, однако же вскорости лопаты и кирки вновь засвистели над головами рабочих и наконец очередной глухой удар кирки и последовавший за ним грохот обвалившегося камня возвестил о свершении задуманного Львом Фёдоровичем. Таинственный вход, или скорее лаз, наконец открыл свое лоно пустив в свои недра раскаленный воздух жаркой пустыни. Тотчас в лица рабочих и всех, кто окружал огромный кратер вырытый рабочими, ударил затхлый воздух, наполнивший легкие отвратительным тысячелетним смрадом. Вонь стояла столь ужасная и нестерпимая, что все мое нутро буквально было вывернуто наизнанку, стоило мне вдохнуть чудовищный запах мистических катакомб. Лишь самые сильные в числе которых как ни странно оказался Лев Фёдорович стоические выдержали столь ужасный запах.
К моменту описываемых мною событий, солнце уже было близко к закату, от того, по настоянию Петра Афанасьевича, попыток спуска в отваренные адовы врата сделано не было. Лев Фёдорович сосредоточенно выслушал все неоспоримые доводы бывалого искателя приключений и заговорщицки улыбнувшись кивнул ему в знак согласия, тем самым отодвинув драматическую развязку нашего покаяния еще на один день.
Следующим днем, экспедиция моего отца не досчиталась еще пятерых душ. В этот раз, на месте их ночлега были оставлены следы и личные вещи, что свидетельствовало о скорых сборах, или даже некой борьбе, развернувшейся в стенах опустевшего шатра. Отслушав очередной доклад, Лев Фёдорович хотел было накинуться на Рублева с кулаками, мол не уследил за людьми, которых он нанял, но вскорости успокоился и не обременив себя излишними извинениями скомандовал снаряжать отряд в дальнейшее путешествие к недрам древнего храма.
Тут я вынужден прервать свой подходящий к окончанию монолог и в очередной раз извинившись пуститься в короткое уточнение, относительно моего личного участия в дальнейших событиях и конечно же моей маменьки – Лизаветы Филипповны. После отцовского ночного молебна неизвестным богам, маменька окончательно убедилась в совершенной ею глупости. Находясь где-то в глубине персидской пустыни, она внезапно поняла, что навлекала на себя и как я полагаю для нее самое худшее – на меня необратимость последствий этого путешествия. С тех самых пор, прежде яркий и лучезарный взгляд озорных глаз Лизаветы Филипповны сменился отчаянием и страхом. Находясь рядом с раскопом, я постоянно ощущал на себе обеспокоенный взгляд матери понимающей, что она не в силах спасти свое чадо от надвигающегося зла. Надеюсь после моего короткого разъяснения вам Ваше сиятельство станет понятным, отчего я не смогу вам пересказать всех событий, случившихся в недрах дьявольского колодца, а лишь перенесу к самой развязке, финалу моего длинного рассказа, о котором как я полагаю вы и так давно догадались.
Взирая на спешные сборы отца перед отбытием его в храм, я искренне надеялся поймать на себе добрый отеческий взгляд. Тот самый, которым он одаривал меня вечерними разговорами в Петербурге, однако же, с трудом уличив мгновение на свои пылкие объятия я ощутил, как, Лев Фёдорович небрежно отстранил меня в сторону, продолжив путь к намеченной цели. В ту пору мне уже исполнилось двенадцать лет и как вы понимаете, сей возраст ограничивал меня в проявлении некоторых чувств, но в тот момент я не сдержался и буквально заревел от обиды на отца, всецело заполнившего мое место своим треклятым скорпионом. Маменька хоть и пыталась утешить мою истерику, однако же в голосе ее нескрываемо слышалось облегчение, которое вскорости уступило место истошному воплю ужаса.
С момента исчезновения последнего участника отряда добровольцев, вызвавшихся спуститься в недра зловонного колодца, минуло немногим больше семи часов и день медленно и уверенно стал клониться к завершению. Нервный срыв мой, которого я не переставал стыдиться наконец улетучился, и я с нетерпением ожидал появления отца.
Внезапно, из потаенного лаза раздался истошный вопль, вслед за которым из мрака мистического строения вынырнул бедуин, чей внешний вид навсегда запечатлелся в моей памяти. Измазанный черной как смоль слизью, испуганный мужчина с выпученными от нестерпимого ужаса глазами, свидетелем которого он очевидно стал, опрометью бросился прочь от зияющей дьявольской дыры, но спустя короткий миг опрокинулся на бок, тотчас потянувшись к ноге, которой к моему ужасу у него уже не было. Какой-то неведомой силой, на моих глазах взрослому мужчине отсекло конечность, заставив бывалого человека пустыни кататься в предсмертных муках, орошая алой кровью, исторгаемой искалеченным культяпом, кипящий пустынный песок. Словно по команде глашатая, к вопящему аборигену ринулись его компаньоны, чтобы уже в следующий миг броситься в рассыпную, встретившись глазами с тем ужасом, что уготовил для них жуткий подземный храм.
Ваше сиятельство, мне сложно вспоминать о следующих мгновениях моей жизни без дрожи в голосе, и я надеюсь на ваше участие к разбереженным мрачным воспоминанием нервам.
Не успел предсмертный вопль искалеченного аборигена заполнить всю бескрайнюю округу, как под палящим солнцем, возникло неведомое, что прежде ни мне, ни кому-либо из местных не приходилось видеть и я очень надеюсь, что более никто и никогда не увидит. Из бездонной черной пасти храмового лаза, одним мгновением возникло два огромных черных как самая беспросветная Петербургская ночь копья, тотчас вонзившиеся в изможденное тело истошно вопящего бедуина. Не думаю, что это было милосердие, проявленное тварью возникшей на пороге нашего мира следующей секундой, ведь в следующий миг огромное скорпионье жало, вонзилось в спину ближайшего убегающего аборигена буквально раскроив его тело на двое.
