Текст книги "Дело «Памяти Азова»"

Автор книги: Владимир Шигин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Александр Андреевич повторил свое приказание. Он, славно послуживший Отчизне, не мог стыдливо потупить взор, как человек, знавший за собой что–то дурное. Он нашел в себе силы остаться. Кто–то из митингующих крикнул:

– Офицеры без оружия! Бей их!

Призыв не смутил Родионова, он пошел к самодельной трибуне, сооруженной из двух столов, где ораторствовал очкарик в студенческой тужурке. Он шел, твердо ступая, и было во всей его фигуре что–то такое, чему нельзя было преградить дорогу. Матросы, разрывая круг, расступились, но вдруг – для всех неожиданно – раздался выстрел. Родионов побледнел, медленно качнулся и стал опускаться на грязный, затоптанный пол. Контр–адмирал Беклемишев кинулся на помощь, но его порывистое движение опередил второй выстрел. Несмотря на то, что матросы были сильно возбуждены, предательские выстрелы внесли в их ряды замешательство .»

В этот момент подошли и мятежники 1–й дивизии. Возглавлявшие колонну эсеры, начали звать матросов 2–й дивизии к совместным действиям в городе. Против них тут же выступил социал–демократ Егоров и его окружение. Началась словесная перепалка. Пока революционеры ругались, матросы обеих дивизий самостоятельно двинулись в город. По дороге к ним присоединилась группа прибывших в город боевиков–эсеров. Боевики пытались возглавить шествие революционных матросских масс, но были посланы куда подальше.

Один из участников боевой дружины впоследствии так описывает этот момент: «Подготовка восстания была так плоха, что даже наша рабочая пружина не знала, что делать и на что употребить имевшиеся у нас бомбы. Было решено, что восстание начнется по сигналу, но условленных пушечных выстрелов никто не слышал. Между тем, неожиданно послышалась пальба в разных местах. На улицах показались растерянные группы матросов с винтовками и безоружные. Мы спрашивали их, а они нас – куда идти и что делать? Никто ничего определенного не знал, и узнать было негде. Циркулировали разнообразные слухи… Сообщили, что форт «Константин» восстал, но тут же говорили обратное. А стрельба слышалась всюду. Один сообщил, что навстречу нам идут енисейцы для усмирения, другой передавал, что часть их отказалась стрелять, пристрелила офицеров. Неразбериха была невообразимая. Рабочие и часть матросов бросились строить баррикады.»

По дороге матросы взломали несколько винных лавок. Этого оказалось достаточно, чтобы часть из них сразу же навсегда забыло о революции.

Часть матросов 2–й дивизии все же двинулась к енисейцам, чтобы усовестить их и присоединить к мятежу. По пути захватили городскую электростанцию. Затем дорогу матросской толпе перегородила 10–я рота Енисейского полка с ружьями на руку. Матросы начали кричать солдатам, чтобы шли с ними. В ответ раздался залп. И хотя мятежников было в десять раз больше, они сразу кинулись прочь. Но на соседней улице их снова встретили изготовившиеся к стрельбе две роты енисейцев. При приближении мятежников они также дали несколько залпов. Теперь матросы кинулись бежать в центр города.

К этому времени в Кронштадт уже вошел лейб–гвардейский Финляндский полк. Вскоре гвардейцы уже гнали прикладами и штыками перепившихся матросов 1–й дивизии. Одновременно начали движение к центру и енисейцы. Часть матросов сразу же начала сдаваться, другие бросились к Пороховому заводу, неподалеку от которого стоял броненосный крейсер «Громобой», чтобы поднять команду на мятеж, третьи побежали на Красную улицу к почте и телеграфу. Но ни одна из этих попыток не увенчалась успехом. Команда крейсера, видя, что все уже кончено, отказалась примкнуть к мятежу. Более того, по команде «к орудиям» команда разбежалась по боевым постам в готовности отстрелять мятежников. Ротами Енисейского полка были уже заняты и почта с телеграфом.

Теперь финляндцы и енисейцы занимались тем, что вылавливали по всему Кронштадту разбежавшихся и прятавшихся мятежников. Сразу же исчезли, будто их и не было в городе, и боевая дружина, и агитаторы эсдеки с эсерами.

В 3 часа дня были заняты казармы обеих флотских дивизий. Начались массовые аресты. Всего было арестовано 2500 человек. По улицам патрулировали усиленные наряды полиции и солдат.

Из воспоминаний одного из вожаков Кронштадтского мятежа эсера матроса Николая Егорова: «В 10 часов в свободном помещении было собрано 50 человек самых решительных товарищей из трех экипажей, стоявших в нашем дворе (11–й, 16–й, 20–й). Им объявили о восстании, познакомили с общим планом действия и распределили между ними обязанности. Затем выбрали предводителя и разошлись по экипажам. Каждый представитель собрал свою команду и стал разъяснять, что должно произойти. Что тут было, сказать трудно!

Необыкновенное воодушевление охватило всех матросов. Лица загорелись победой и решимостью. Все заходило ходуном. Один матрос в безмерном восторге воскликнул:

– Наконец–то заря занимается. Скоро наступит день. Довольно мы походили в потемках. Не нужны нам прожекторы, они освещают нам путь гибели.

– Товарищи, – прервал я оратора, – времени остается не много, надо спешить, идем переодеваться.

В один миг весь двор покрылся матросами в темных фланелевых форменках. Пробило одиннадцать часов. Настало время действий. Назначенные заранее для захвата оружия люди выстроились во дворе с предводителем (этим предводителем был сам матрос Н. Егоров. – В.Ш.) в стройном порядке, двинулись со двора в канцелярию нашего экипажа. У входа в пирамидах стояли винтовки. Немного поодаль, у денежного ящика – часовой, а у окна с газетой сидел дежурный офицер Стояновский. Войти в помещение и схватить винтовки было делом одной минуты. С винтовкой в руках я подбежал к Стояновскому и прежде, чем он успел крикнуть, нанес ему несколько штыковых ран. Несмотря на раны, он подбежал вплотную к окну, очевидно, с намерением кричать о помощи, но еще несколько штыковых ударов положили его. Так погиб первый из встретившихся нам врагов».

Относительно Стояновского на суде матросы жалились, что «погорячились». Из объяснительной записки комендора Онуфриева: «Человек он (штабс–капитан Стояновский. – В.Ш.) был хороший и все к нему хорошо относились. Все мы его любили как отца родного.»

«Пока мы расправлялись со Стояновским, – продолжает Н. Егоров, – другие взламывали ящики с патронами и револьверами. Разобрав патроны, мы по команде выстроились и зарядили винтовки. В полном порядке мы вышли на двор, где к нам начали пристраиваться безоружные. В это время к нам приблизился младший флагман 2–й дивизии контр–адмирал Беклемишев в сопровождении капитана 1–го ранга Родионова. Подойдя к нам, Беклемишев строго спросил о причине сборища и приказал немедленно разойтись по казармам. Не успел он кончить, как раздался револьверный выстрел, и пуля поразила обоих офицеров. Родионов повернулся назад, а Беклемишев сделал еще несколько шагов по направлению к коридору 2–го экипажа. Вслед им обоим разом раздалось несколько ружейных выстрелов, которыми Родионов был убит наповал, а Беклемишев серьезно ранен. Не дойдя до коридора, он повалился.

Между тем к воротам подошли матросы 1–й дивизии. Ворота были заперты на замок, ключ от которых находился у дежурного офицера. За ключом, впрочем, остановки не было. Один из товарищей ломом вырвал скобу и ворота, таким образом, были открыты.

Прибывшие стали кричать, чтобы мы немедля пристраивались к ним. По плану этого не должно было быть. Мы должны были захватить с собой машинистов, отправиться на катерах на форты. Поэтому очень удивились новому распоряжению и решили, что первоначальный план отменен, так как предводитель 1–й дивизии требовал подчинения. Было неудобно ослушаться еще и потому, что пререкания двух предводителей дурно бы подействовали на дисциплину.

Я скомандовал своему отряду строиться, и мы двинулись за первой дивизией на Широкую улицу, где и остановились.

– Что же дальше? Зачем нас привели сюда? – спрашивали матросы, видя, что на Широкой улице делать нам решительно нечего и что мы стоим без толку.

Видно было, что предводитель 1–й дивизии растерялся и сам хорошо не знал, что надо делать (этим предводителем был член Государственной думы эсер Онипко). Правда, что растеряться было немудрено: все надежды на получение оружия рухнули, так как предполагалось, что присоединившиеся енисейцы снабдят нас оружием, а они не только не восстали, но стояли в полной боевой готовности для усмирения. Однако, моему отряду надо было выполнить свое дело. Я подошел к предводителю 1–й дивизии и решительно потребовал объяснений относительно действий. Он, видимо, на что–то решился, так как стал строить свой отряд, а нам приказал идти по своему назначению.

Что мне было делать? Возвращаться назад за машинистами? Это скверно подействовало на людей. Я решил немедленно вести дальше. Но у нас было мало оружия (всего 50 человек вооруженных), так что выполнить свое дело было трудно. Я просил помощи у первой дивизии, но получил отказ, так как и у них самих чувствовался не меньший недостаток оружия.

Мы двинулись к арсеналу, где должны были ожидать рабочие и матросы, но, ни тех, ни других не нашли. Решено было оставить арсенал и идти к енисейцам, чтобы попытаться поднять их. По пути зашли на электрическую станцию, взяли без сопротивления караул (10 человек) и оставили свой. В это время все были полны веры в победу и шли вперед бодрые, воодушевленные. Подходим к казармам Енисейского полка, видим – боевой знак (красный фонарь). Приходилось действовать осторожно, и мы двинулись в обход. Выйдя на эту же улицу с противоположной стороны, мы заметили выстроенных енисейцев, которые при нашем приближении отошли в угол. Мы стали кричать им:

– Товарищи! Присоединяйтесь к нам! Будем вместе биться за свободу!

Тотчас же загремели по нас выстрелы. Было ясно, перед нами, во всяком случае, не союзники. Отстреливаясь, мы стали отходить назад. В то же время и с другой стороны зарокотали пулеметы. Началась беспрерывная трескотня; пули, ударяясь в камни мостовой, с визгом отлетали в сторону. Плохо, видно, целили. Большого вреда эта пальба нам не приносила, но все же приходилось круто. Мы пользовались всяким прикрытием, занимали дворы, стреляли из–за заборов, прятались за углы зданий, в канавки. Положение наше становилось скверным: впереди – енисейцы, с боку – пулеметы, с тыла подходили тоже енисейцы. А нас небольшая кучка и притом почти без патронов. Дело прогорало.

– Куда хочешь, веди нас. Мы на все готовы, – говорили матросы.

Куда же мог повести я их, как не на верную смерть?

Идти к арсеналу не было смысла, так как, еще подходя к енисейским казармам, мы узнали от вольных, что арсенал взят отрядом матросов, но что теперь там действуют пулеметы. Пальба оттуда была слышна нам, а кроме того, мы были отрезаны енисейцами от центра города. Оставался один выход – бежать.

– Придется уступить, товарищи, – сказал я. – Хотя и досадно, но другого выхода нет.

И мы… побежали…»

Матрос Николай Егоров на деле оказался никудышным предводителем. Единственно, что он умел – это безжалостно и с упоением убивать безоружных людей. В этом Егоров был весьма схож со знаменитым Афанасием Матюшенко с броненосца «Потемкин», который с упоением крушил ружейным прикладом черепа раненым офицерам да вспарывал штыком живот раненому врачу. В неразберихе подавления мятежа эсеру Егорову удалось скрыться – помогли товарищи по партии. Вскоре после этого Егоров отличился тем, что застрелил главного военного прокурора Павлова.

Однако был схвачен на месте преступлении, судим военным трибуналом и расстрелян как террорист.

Другой вожак кронштадтских мятежников, эсер Федот Онипко, за участие в мятеже будет приговорен к смертной казни, которая в самый последний момент будет заменена на ссылку в Туруханск. Оттуда Онипко бежал, жил в эмиграции во Франции. Любопытно, что Онипко, как и его собрат Фундаминский, являлся на тот момент депутатом Государственной думы, т.е. представителем высшего законодательного органа государства, против которого же сам и поднимал мятеж. Впоследствии Онипко воевал во французском иностранном легионе. Вернулся он в Россию после Февральской революции. Был генеральным комиссаром Балтийского флота. Являлся одним из лидеров эсеровской боевой организации за что был арестован ЧК, но потом прощен. Работал в советских учреждениях, являлся членом общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Вновь был арестован в 1938 году органами НКВД и в том же году расстрелян. То, что не довершила с эсером–боевиком Онипко власть царская, завершила власть советская.

Вот как выглядит картина мятежа в воспоминаниях активного участника событий матроса Леонарда Ленцнера: «Окна нашей казармы были открыты, и мы чутко прислушивались к бою склянок на кораблях, с волнением ожидая условных сигналов из пушки. Время тянулось томительно долго. Вдруг ночную тишину разорвал пушечный выстрел. Не ожидая остальных двух выстрелов, все повскакивали с коек, сорвали с бескозырок белые чехлы, кокарды и ленточки, запихали их под матрацы и с криками «ура», «долой самодержавие» побежали через малый двор на главный экипажный двор.

Когда мы подбежали к караульному помещению, здесь уже хозяйничали дружинники «азиатской» команды (с крейсера «Азия». – В.Ш.) во главе с Дементьевым. Караульные и часовые с деланным сопротивлением отдавали дружинникам винтовки и патроны… Посовещавшись мы решили, что Дементьев с его дружинниками останутся во дворе за укрытиями, чтобы не позволить «почетной охране» (верным правительству матросам. – В.Ш.) выйти из казармы во двор. А мы с Лобовым и 80 дружинниками направились к главному морскому арсеналу. Когда мы подошли к Княжеской улице и свернули к арсеналу, к нам присоединились дружинники 12–го и 14–го экипажей. Руководителем восстания матросов 12–го экипажа был матрос Филипп Малиновский. Организатором восстания матросов 19–го экипажа и членом Ревкома крепости был старший квартирмейстер Бакланов, а в береговой команде крейсера «Азия» большую работу вел Игнатий Демин.

Когда восставшие матросы подошли к арсеналу, к ним присоединись рабочая боевая дружина в количестве 30 человек (на самом деле боевики–эсеры. – В.Ш.), все вооруженные револьверами. Матросы радостно приветствовали рабочих–дружинников и их вожаков Дряничева и Федорова. Всего в рядах восставших было около 220 человек. Оружие составляли 22 винтовки и 30 револьверов. Убедившись, что арсенал никем не охраняется, решено было часть вооруженных дружинников оставить у запертых ворот, а всем остальным перелезть через железную ограду, которой был обнесен арсенал.

После первого орудийного выстрела одновременно с 12, 14 и 19–м экипажами восстали матросы еще одиннадцати флотских экипажей (1, 2, 3, 4, 5, 7, 8, 10, 11, 16 и 20), находившиеся в Кронштадте.

Вначале восстание носило острый характер. На Павловской (ныне Флотская) улице находилось десять экипажей и два учебных отряда. Командир 5–го экипажа капитан 2–го ранга Добровольский вооружил своих стрелков, квартирмейстеров и фельдфебелей и. пытался оказать сопротивление. Угрожая открыть огонь, Добровольский предложил восставшим сдаться, но в ответ услышал: «Город и крепость в наших руках». В свою очередь матросы предложили Добровольскому сложить оружие, но он отказался. После короткой перестрелки сторонники Добровольского были разбиты, а сам Добровольский захвачен восставшими и расстрелян.

Когда командир 7–го экипажа капитан 2–го ранга Шумов узнал о восстании матросов его экипажа, он, разгневанный, явился в экипаж и пытался заставить восставших матросов ложиться спать, но был убит возмущенными матросами.

Временно командовавший 4–м экипажем капитан 1–го ранга Митурич был арестован восставшими матросами и посажен в карцер. Захватив двадцать винтовок, матросы с возгласами «Да здравствует вооруженное восстание!» вышли на улицу и присоединились к восставшим матросам других экипажей.

Командир 10–го флотского экипажа капитан 2–го ранга Николаев вместе с фельдфебелем Рака возглавили группу квартирмейстеров, фельдфебелей и кондукторов, вооружили их и пытались оказать сопротивление восставшим, но были обезоружены.

В это же время раскрылись ворота, ведущие в 11–йи 20–й экипажи. Здесь были слышны одиночные выстрелы. Вскоре из ворот вышло около 400 человек и направилось к воротам 94–го Енисейского полка.

Около 12 часов ночи минеры из учебного отряда перелезли через забор во двор соседнего артиллерийского отряда, чтобы помочь артиллеристам справиться с сопротивлением офицеров и примкнувшим к ним фельдфебелей, квартирмейстеров и стрелков. Вместе с восставшими артиллеристами они ворвались в казармы отряда и захватили оружие. Дежурным офицером сводной роты 11, 16 и 20–го экипажей в эту ночь был штабс–капитан Стояновский. которому вынесли смертный приговор.

. Восставшие вышли во двор и начали строиться в ротную колонну. К этой колонне вскоре подошли взводы восставших из соседних экипажей. Всего выстроилось здесь около 400 человек.

Когда вооруженное столкновение восставших с оставшимися верными самодержавию частями, происходившее на Павловской улице, закончилось, все восставшие (около 1500 человек) по приказу руководителя восстания Ивана Никифорова разделились на три группы: первая группа (800 человек) во главе с Никифоровым пошла к Енисейским казармам; вторая группа (500 человек) под командой Никитина направилась к главному морскому арсеналу и к пристаням; третью группу (200 человек) возглавил Сорокин и повел ее для захвата электростанции.

Когда первая группа. подошла к воротам Енисейского полка, и Никифоров предложил часовому открыть ворота и впустить матросов во двор, оказавшийся у ворот офицер в очень строгой форме приказал восставшим немедленно удалиться, указав при этом на стоявших у ворот роты вооруженных солдат. Всем стало ясно, что без оружия на успех восстания рассчитывать нельзя. И Никифоров повел восставших к арсеналу. Но на пути к арсеналу восставших матросов ожидал Иркутский полк и пять рот матросов школы строевых квартирмейстеров. На Офицерской улице вскоре завязался жестокий бой.

… В это время к арсеналу подошел отряд восставших матросов во главе с членами военно–революционного центра Сорокиным и Никитиным. Начались поиски винтовок, пулеметов и патронов к ним. Патронов вообще обнаружить не удалось.

В разгар поисков в арсенал прибежал со своими дружинниками Бакланов. Он рассказал, что в Енисейском полку солдаты выдали всех подпольных революционных работников и выступили на подавление восстания, что на Петербургской пристани высадился лейб–гвардии Финляндский полк.

В это время к арсеналу подошли восставшие матросы учебно–артиллерийского и учебно–минного отрядов, а также матросы других экипажей. Из собравшихся у арсенала 700 матросов осталось не более 300, остальные стали расходиться в разных направлениях.

Вскоре со стороны Петровской и Княжеской улиц послышались мерные шаги пехоты, а в конце Поморской улицы замелькали гимнастерки солдат роты Енисейского полка. Когда они почти вплотную подошли к засаде, раздался залп и рота почти полностью была уничтожена. Через несколько минут подошедшая со стороны Княжеской улицы рота лейб–гвардии Измайловского полка открыла огонь по дружинникам. Мы ответили на выстрелы двумя залпами. Противник занервничал и открыл огонь из двух пулеметов, заставив нас прижаться к земле. Когда пулеметы смолкли, гвардейцы с ружьями наперевес бросились на нас в атаку. Подпустив их на близкое расстояние, мы дали по ним три залпа и они побежали назад. Но у нас кончились патроны. Мы быстро перебежали улицу и через открытое окно проникли на первый этаж нашей казармы. Со стороны Павловской улицы также не слышно было больше выстрелов, но там шли аресты матросов солдатами лейб–гвардии Семеновского и лейб–гвардии Финляндского полков. Затем мы все одели на бескозырки белые чехлы и ленты, прикрепили кокарды, спрятали в рундуки сапоги. После этого все разделись и легли на свои койки.

Вошел Бакланов и, приведя в порядок бескозырку, обратился ко всем матросам с такими словами:

– Будут аресты и допросы, во время которых нас будут бить и пытать. Никто не должен выдавать своих товарищей. А если кто выдаст, такого наказать самой строгой матросской казнью. Согласны?

– Согласны, – дружно ответили матросы».

Из воспоминаний прибывшего в Кронштадт эсеровского боевика А. Пискарева: «Было приступлено к организации боевого штаба из представителей партий. Конечно, партии не сговорились; никто на уступки не шел, каждый хотел быть главным руководителем. Тратились целые часы драгоценного времени на обсуждение вопроса, например, о том, что делать с офицерами: убить или только арестовать. Особенное человеколюбие при этом проявляли меньшевики. Своей. защитой они вызвали недовольство матросов и рабочих (надо понимать, что большевики и эсеры требовали офицеров убивать). Вообще поведение интеллигенции было ниже всякой критики. Будь матросы предоставлены сами себе, они проявили бы больше организованности. Подготовка восстания была так плоха, что даже наша боевая дружина не знала, что делать и на что употребить имевшиеся у нее бомбы.

Было решено, что восстание начнется по сигналу. Но условленных четырех пушечных выстрелов никто не слышал. Между тем в разных местах неожиданно послышалась пальба. На улицах показались растерянные группы матросов с винтовками и безоружные. Мы спрашивали их, а они нас: куда идти и что делать? Никто ничего определенного не знал, и узнать было негде. Циркулировали разнообразные слухи. Сообщали, что форт «Константин» восстал, другие опровергали. А стрельба слышалась всюду.

Мы, новички в Кронштадте, не знали города и были беспомощны. Один сообщал, что навстречу нам идут енисейцы для усмирения, другой передавал, что часть их, отказавшись стрелять, пристрелила офицеров.

Неразбериха царила невообразимая. Рабочие и часть матросов бросились строить баррикады. Кажется, это послужило сигналом к погрому. Начали громить лавки, магазины; появилось вино. Винтовки бросали, чтобы принять участие в погроме. Это делалось не из корысти, а просто потому, что убедились в бестолковщине: овладело отчаяние, рассудок помутился, жажда деятельности искала выхода и находила в разрушении. Уже задолго до утра стало ясно, что восстание не удалось. Приходилось думать о спасении. Арестовывали всюду».

Несмотря на неуклюжие попытки оправдать погромы «разочарованием в высоких идеалах», эсер А. Пискарев признает, что если в начале восстания были высокие слова и идейные споры о высоких материях, то закончилось все банальным погромом и всеобщей попойкой. Винтовки и револьверы солдаты собирали прямо на мостовых, там же валялись и пьяные «революционеры».

Полицмейстер Богаевский докладывал: «.Руководители не сумели овладеть движением, и все шло вразброд; предполагаемое политическое движение благодаря разбитым винным лавкам и грабежу обратилось в бессмысленное пьяное буйство». В те дни говорили, что Кронштадт спасла водка. Массовых погромов и грабежей обывательских квартир, отличавших восстание 1905 года, на этот раз, правда, не было. Просто не хватило времени. Мятеж 1905 года в отличие от предыдущего был весьма скоротечен, а потому наименее сознательные матросы ограничились лишь погромом винных лавок.

Едва стало ясно, что мятеж обречен, начались схватки между самими матросами. Большая часть уже стремилась вернуться в казармы, чтобы не пришлось отвечать за содеянное. Активисты, исчерпав аргументы, начали просто– напросто резать ножами своих ненадежных сотоварищей, пытаясь оставить толпу на улицах. Но было уже поздно… Из хроники мятежа: «В экипажный лазарет набралось много раненых матросов. Большинство из них молчало, некоторые же заявили, что ранены большими ножами, которые якобы раздавали вольные».

К 5 часам утра 20 июля восстание было в основном подавлено, ак 10 часам – обезоружены последние его участники. В подвале одного из зданий собрались жалкие остатки военной эсеровской организации. Растерянные, они уже не столько переживали поражение, сколько обдумывали пути собственного спасения. Делили деньги, фальшивые паспорта и переодевались.

Член ЦК РСДРП большевик Л. Красин жаловался на негодяев эсеров в Америку А. М. Горькому, традиционно обвиняя их во всех грехах: «… Немедленно после роспуска Думы социалисты–революционеры заявили, что поднимут Кронштадт, что связи у них там великолепны, план выработан, что, с другой стороны, ждать больше нельзя. и прочее и прочее. Наши сведения отнюдь не подтверждали этих оптимистических надежд; правда, настроение солдат после думы было страшно приподнятое, но, говорили наши, форты берут не настроением, военно же техническая подготовка восстания оставляла желать еще очень многого. Решение эсеров относительно Кронштадта привело к преждевременной вспышке в Свеаборге. Тут работу вели исключительно социал–демократы, но социалисты–революционеры прислали несколько эмиссаров–солдат (своих) из Кронштадта, которые, пользуясь фактической возможностью проникнуть в крепость, накалили местную публику эсеровским враньем о Кронштадте, обещанием поддержки оттуда с броненосцев и прочее и прочее».

Революционная пресса обвинила в предательстве солдат Енисейского полка. Те оправдывались через большевистскую газету «Казарма»: «Матросы теперь очень злы на кронштадтских солдат, что мы их не только не поддержали, но даже усмиряли. Правда, у нас в полку Енисейском много черной сотни, но есть и сознательные, и их большинство в некоторых ротах, так что можно было рассчитывать на поддержку. Но беда в том, что о восстании ничего не знали, а уж как вывели – шум, стрельба, кого–то убивают – тут трудно вести агитацию: если есть время, можно перетянуть колеблющихся, а раз началось столкновение, дело кончено, – солдат стал как машина, знай, щелкай затвором, и особенно ночью, когда ничего толком не разберешь. Остановить стрельбу тогда почти невозможно. Надо еще знать, что солдаты еще плохо разбирают и не пойдут усмирять только в том случае, когда будут знать, в чем дело, а для этого надо пошире связь заводить».

Один из руководителей мятежа, Иван Безграмотный (он же т. Мануильский), впоследствии вспоминал: «По делу Кронштадтской военной организации после восстания захвачено было очень много людей, в том числе был арестован и я. Предавали провокаторы, из которых особенно выделялся рабочий Вельдерман, впоследствии, как мне передавали, в 1919 году опознанный и убитый в Донбассе».

Любопытно, что дружинники уже после ареста запугивали основную массу арестованных матросов, угрожая им убийством за сотрудничество со следствием, выгоняли приходящих священников. Уже известный нам Л.А. Ленцер: «. После ухода нашего защитника мы собрали всех своих прежних агитаторов и агитаторов соседней казармы и договорились, что нужно разъяснить всем арестованным товарищам, что защитники. подосланы охранкой и что нужно отказаться от их услуг. Через неделю к нам в казарму явился седенький священник с Евангелием.

Оказывается, священника прислал к нам Иоанн Кронштадтский, который больше всего заботился о том, чтобы мы, как христиане, немедленно покаялись в совершенных грехах. К священнику подошел Гуцаков и весьма добродушно сказал, что мы сегодня кушали скоромную пищу и поэтому никак не можем исповедоваться. Как только священник ушел, Суслов, Гуцаков, Астахов, Гусев (все члены боевых дружин. – В.Ш.) и я, обсудив создавшееся положение, пришли к выводу, что если мы легко отделались от защитника, то от священника отделаться будет труднее, ибо подавляющее большинство арестованных – люди религиозные, считающие Иоанна Кронштадского святым человеком, поэтому они пойдут на исповедь к этому сыщику в рясе (?!). Нужно принимать меры против возможных провокаций и предательства. Я предложил провести с арестованными беседу, в которой все объяснить им.

Суслов предложил усилить матросскую разведку, которая должна была узнать о недостойном поведении матросов на допросах и на суде и принимать в отношении этих трусов и предателей наши матросские меры. Начальником разведки назначили Суслова. Перед ужином Гуцаков и я пошли в соседние с нами помещения, где было около 200 арестованных матросов из разных экипажей. Мы предложили матросам выслушать нас и рассказали им о том, что нас посетил «добренький» священник и о том, кто и для чего придумал исповедовать нас. На вопрос, как быть, если среди нас найдутся провокаторы и выдадут своих товарищей священнику, а тот прокурору, матросы гневно заявили:

– Сами казним!

После этого мы попрощались и ушли. После поверки Суслов и Астахов также провели такое собрание».

Любопытно, что когда к арестованным кронштадским мятежникам поместили несколько участников мятежа на «Памяти Азова», то первые, заподозрив последних в излишнем любопытстве, избили их до полусмерти.

Непросто проходил и сам суд. Из воспоминаний Л. А. Ленцера: «… Наша разведка сообщила следующее: по решению ЦК партии эсеров в Кронштадт приехали четыре террориста ивих числе две девушки. Они привезли несколько специально изготовленных бомб и должны были передать их дежурному матросу–эсеру у ворот машинной школы, а тот, в свою очередь, – подсудимым матросам. чтобы они во время судебного заседания бросили их в судей. И когда террористы, приехав в Кронштадт, подошли к дежурному матросу и хотели передать ему бомбы, находившиеся в засаде охранники набросились на террористов и арестовали их. В тот же день военнополевой суд приговорил всех террористов к смертной казни и ночью они были повешены».

Утром 20 июля город был объявлен на осадном положении. В этот же день последовало «высочайшее повеление»: участников восстания судить военно–полевым судом.

Из отчета коменданта гарнизона генерала Адлерберга: «Я с начальником штаба крепости генерал–майором Шульманом, командиром 1–го крепостного пехотного батальона полковником Гулиным и другими офицерами отправился на поезде на Косу в 8 часов утра 20–го. В это время вели уже арестованных в город, – встретили их у разъезда загородных сараев. Приказал повернуть обратно, к лагерю инженерных войск. Здесь начали расследование опросом офицеров, которые затем давали письменные показания, вызвал начальника электротехнической школы генерал–майора Павлова, опросил его. Мною генерал Павлов был приглашен помочь производить расследование, а затем членом суда. На полковника Гулина была возложена обязанность прокурора, а защищать предложено было подпоручику 1–го крепостного пехотного батальона Сидорову; делопроизводителем я назначил поручика минной роты Беляева. Все расследование и суд происходили в присутствии товарища прокурора Кронштадтского военноморского суда штабс–капитана Твердого. Опросы нижних чинов и составление списка их было поручено офицерам пехотных батальонов, саперной и минной рот, под руководством полковника Гулина. Видя, что дело туго подвигается, я вошел в круг арестованных, обратился к ним с увещаниями выдать зачинщиков и убийц своих начальников, пригрозив при запирательстве массовым расстрелянием, – немедленно нижние чины минеры начали выдавать зачинщиков и убийц, фамилии таковых записывались. После того были сняты показания, кто на кого указывает, что и записано в две таблицы; в заголовке имена убийц, в другой – зачинщиков, а в вертикальных столбцах собственноручно расписывался указывающий; снято показание с убийц; было указано 8 минеров, на восьмого, рядового Павла Александрова, было только одно показание, почему полевой суд не нашел возможным по наскоро собранным данным предать его смертной казни сейчас же».