Текст книги "На перепутье"

Автор книги: Владимир Волосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

В КАМЕННОМ ПЛЕНУ

Николай Петрович спешит взять первый замер, и я торопливо хватаю наушники и секундомер. Когда расход измерен и расчет сделан, Евдокимов берет блокнот и весело нам подмигивает.

– Т-так-с и есть. Значит, в русле реки теряется не более двух к-ку-бов! – Он торопливо одевается, стучит зубами и не может сдержать скупой довольной улыбки. – П-поймали г-голубушку! Т-так-с!

Мы с Гошкой тоже натягиваем на себя плащи, начинаем бить друг друга по спине – нам становится весело и даже чуть-чуть жарко.

– Николай Петрович, а почему вода в Каменке теряется? – осмелев, впервые спрашиваю я, и мне тут же становится не по себе при мысли, что Евдокимов сейчас победно усмехнется.

Но он не смеется. Пристально поглядев мне в лицо, он одобрительно хлопает меня по плечу, гасит фонарь и в ревущей темноте громким резким голосом рассказывает:

– Видел скалы у села? В них расщелины, трещины, пещеры. Есть целая группа пород, которые довольно легко поддаются разрушительному действию воды. Вода вымывает в них трещины, ямы, гроты… К таким породам относятся и известняки с доломитами, распространенные в нашем районе. В них тоже много вымоин, пустот, трещин. Это так называемый карст. Карстовые пустоты. Так вот реки (не только Каменка), которые протекают по таким закарстованным породам, – теряют часть воды. Сквозь песок и галечник, устлавшие дно реки, вода фильтруется и поглощается этими пустотами и вымоинами, которых очень много в коренной породе.

– А дальше куда она девается? – не выдерживаю я.

– Карст распространяется порой на многие сотни метров в глубину, – терпеливо продолжает Евдокимов. – Поглощенная в руслах рек или других участках поверхности вода проникает вниз, обводняя миллионы кубометров закарстованных пород…

– Нда… – задумчиво констатирует Гошка, и я невольно напрягаю воображение, стараясь представить себе, как это получается.

Будто отгадав мои мысли, Евдокимов включает фонарь и направляет луч света в конец пещеры, туда, где между острых глыб черного блестящего известняка, вскипая, исчезает поток.

Мне опять становится немножко жутко, но я все же спрашиваю:

– Мы для этого и замеряем расход воды во всех речках и источниках?

– Конечно! – радуется чему-то Евдокимов и опять гасит фонарь. – Вообще-то гидрология наука обширная. Она изучает режим и законы формирования поверхностных водоемов. Гидрометрия – только ее раздел. В данном случае для нас очень важно знать, сколько воды теряют реки на донную фильтрацию на территории месторождения.

– Понятно! – кричу я. – Мы для этого и имеем на каждой речушке по нескольку створов, чтобы уловить потери воды!

– Точно!

Нет. Голос Евдокимова вовсе не неприятный. Он просто резкий, отрывистый. Так чего тут особенного? Рождаются ведь люди не с тем цветом глаз, который им хотелось бы иметь. Ерунда какая… И когда я выдумал, что голос у Николая Петровича скрипучий?

– В большей своей части различные крупные месторождения приурочены именно к известнякам, – продолжает Евдокимов. – Представьте себе наш район. Он со всех сторон ограничен горными хребтами. С внутренней стороны этих хребтов сток воды в виде рек и ручьев идет в нашу сторону. Все они протекают возле месторождения или над ним. Зона, ограниченная хребтами, – это так называемая площадь водосбора. Мы точно знаем ее площадь в квадратных километрах. Из данных метеослужбы нам известно, сколько выпадает осадков. Следовательно, нетрудно подсчитать, какое количество осадков в кубометрах приходится на наш район.

– Как просто! – удивляюсь я.

– Ведя замеры на всех реках, ручьях и источниках, мы почти точно знаем, сколько воды идет на поверхностный сток, то есть уносится из нашего района главной водной артерией рекой Ай. Сделав поправку на испарения и прочие потери влаги, мы можем с реальной точностью подсчитать, какое количество воды идет на подземный сток, то есть обводняет месторождение. В общем, определяем водный баланс района. Ясно?

– Ясно! – опять удивляюсь я своему невежеству, а Гошка громко гогочет.

Евдокимов снова включает фонарь, и мы видим по рейке, что уровень воды повысился.

– Интересно… – бормочет Николай Петрович. – Сколько может поглотить эта утроба…

Мы снова замеряем расход воды и опять тесной кучкой усаживаемся на нашем каменном балконе. Темнота, сырость. Полоска мерклого вечернего света, проникавшего снаружи, из входного отверстия, становится уже. Вода ревет и гудит. Интересно, идет ли еще дождь? Мне почему-то очень хочется на волю, туда, под нудную дождевую морось, в грязь… Во мне родилось и уже не исчезает чувство узника, какая-то животная боязнь этой каменной клетки. Гошка тоже теснее прижимается к моей спине и расстроенно сопит. Я понимаю, что его страшит перспектива снова лезть в воду. А полоска света все уже и уже. Уровень воды повышается.

– Вот что, – после долгого раздумья решительно говорит Евдокимов. – Выбирайтесь отсюда. И домой!

– А вы? – спрашиваем мы враз.

– Надо уловить максимальный приток. Всем здесь делать нечего. Собирайтесь!

– Н-не… Я не пойду… – после минутного замешательства плачуще говорит Гошка и выдает свою тайную надежду. – Может, снизится уровень…

– Не разговаривать! – властно повышает голос Евдокимов и, помолчав, тихо добавляет: – Скоро ночь… Уровень наверняка повысится. Мы можем остаться без притока воздуха.

– Н-не… я останусь… – канючит Гошка.

– Все так все! – вдруг решаюсь я и холодею от собственной смелости.

Николай Петрович освещает наши лица, долго глядит нам в глаза и неожиданно мягко улыбается.

– Ну… Ладно…

Подбодрившись, мы берем четвертый замер.

Узкая полоска света совсем сжимается. Вот она еле брезжит и потом как-то незаметно, плавно гаснет. Мы отрезаны. Выбраться из пещеры теперь можно, только с головой окунувшись в воду. Нужно выныривать. Нам с Гошкой становится не по себе. Словно почувствовав это, Евдокимов вдруг усмехается:

– Герои… Гидрогеолог не должен бояться воды. Бывали в шахте, в мокром забое?

Вопрос явно бессмысленный, но мы все же отвечаем вразброд:

– Н-нет…

– Надо побывать. Гидрогеолог для этого и работает, чтобы в шахте было суше…

– Это для того и откачку из скважин делают? – спрашиваю я, чтобы не молчать.

– Да. Представьте себе наше месторождение боксита. Боксит – алюминиевая руда. Сырье крылатого металла. Он очень ценен. К тому же из нашего месторождения большая часть руды может быть использована для изготовления абразивов. Абразивы – необходимейший материал для металлообрабатывающей промышленности. Видали на заводах наждачные, шлифовальные круги? Понимаете, какая ценность! И вот мы, гидрогеологи, должны сказать, как можно взять эту руду, какие притоки воды будут в шахту, в штольню, в систему подземных выработок… Мы должны конкретно сказать проектировщикам, как можно осушить месторождение, какой мощности насосы нужно ставить на водоотлив. Для этого мы бурим гидрогеологические скважины большого диаметра, для этого ведем откачки, изучаем карст и даже занимаемся гидрометрией…

Мы с Гошкой неуверенно хохотнули.

Евдокимов продолжал:

– Представьте себе, что гидрогеолог ошибся. Неправильно провел изыскания, напутал в расчетах… Вот работает в мокром забое шахтер. Добывает руду. Идет мелкая капель со стен кровли и забоя. Вода собирается в дренажные, водосборные устройства и откачивается насосами. Работа идет. Сделали отладку. И вдруг…

– Вот посмотрите… – Евдокимов зажигает фонарь и освещает гудящий поток, рвущийся в пещеру. – Вы представьте себе, что в горную выработку вдруг хлынет такой поток. Насосы не справляются с откачкой. До подъемника из шахты далеко. А воде стекать уже некуда. Мигом море захлестнет забой, некуда деваться шахтеру… А у него семья… дети… Что может подумать перед неминуемой гибелью человек там, на глубине сотен метров, в темноте и безызвестности?..

Мы с Гошкой смотрим на клокочущую под нами воду, и нам обоим становится стыдно своего малодушия, своей боязни. То, что стыдно обоим, – это точно, так как мы враз соскакиваем и предлагаем сделать очередной замер. Евдокимов понимающе улыбается и соглашается.

Нет, почему я раньше не замечал этой скупой, но так много говорящей улыбки…

Пятнадцатый замер мы сделали в час ночи. Воздух в пещере как будто погустел, тяжело дышать, и мне порой кажется, что он горячий и клейкий, будто прилипает к гортани. Почему-то хочется спать, хотя мы продрогли. Одежда уже не согревает нас. Сырой, мозглый воздух лезет в каждую щель, в рукава и за ворот, и от него по телу противной гусиной россыпью растекается озноб. Мы с Гошкой дрожим и стараемся согреть друг друга слабыми тумаками. А Евдокимову хоть бы что. Он бодро прыгает по бревну, следит за уровнем воды, контролирует время замеров и начисто переписывает расчеты в особую клеенчатую тетрадь. Его неуемность подбадривает нас, и мы даже пробуем рассказывать анекдоты. Но больше всего мы слушаем Николая Петровича, и я удивляюсь обилию интересных вещей в нашей скромной профессии. Оказывается, уж не такая я ничтожная пешка в организме гидрогеологической партии! Честное слово, только дурь могла толкать меня в политехнический.

В два часа ночи уровень воды установился, а еще через полчаса пошел на убыль. Дышать вскоре становится легче, очевидно, вода уже не захлестывает каменный козырек над входом. Теперь работа менее интересная. Мы просто контролируем себя, замеряя расход на ранее взятых уровнях. И может быть, от этого, а может, от усталости, нам неодолимо хочется спать. Черт с ней, с сыростью, с холодом, лишь бы хоть на полчасика сомкнуть глаза. Евдокимов сначала пробует нас тормошить, смеется, потом начинает сердиться. Это действует на нас лучше, и мы беремся за очередной замер.

Сонный, вялый, я лезу на бревно и ставлю вертушку против течения. Почему-то вспоминаются дом, мама… Ах, мама-мама! Если бы она видела меня сейчас. Я уверен, что она на себе утащила бы меня на станцию, к поезду, подальше от этой распроклятой гидрогеологической партии. Довести до такого состояния ее ненаглядного ребенка! Загнать ночью в какую-то пещеру! Но знаю я сейчас и другое, знаю, что теперь никакая сила не сможет вернуть меня в город, на мягкую перину, к вкусным маминым пирожкам… Мое место здесь, в сырых гористых местах, рядом с Гошкой и умнейшим, пресимпатичнейшим Евдокимовым. Своенравная Каменка, закарстованное месторождение чем-то заинтересовали, чем-то влекут меня к себе. Влекут и интригуют так, как не влекло ничто и никогда.

– Готово! Переставляй! – кричит Гошка, и, встрепенувшись, я вдруг чувствую, что опора ускользает из-под ног и я лечу куда-то в бездну.

Удар! И как током пронизывает меня от обжегших тело студеных объятий воды. Дальнейшее я помню плохо. Куда тут было помнить что-нибудь! Стремительное течение перевернуло меня, когда я попробовал было встать, и поволокло. Потом, помнится, я зацепился за что-то капюшоном плаща и никак не мог поднять голову и плечи над ревущим потоком. Упругие струи хлестали в глаза, забивали рот, когда я пробовал хватить воздуха. Глоток, глоток, глоток… в глазах потемнело, и не знаю, что было дальше, долго ли еще я беспомощно бился в студеной купели.

Пришел я в себя на мокрой известняковой глыбе в конце пещеры, а рядом по пояс в воде стоял Евдокимов и держал меня за плечи, чтобы я опять не свалился в поток. Вверху помаргивал фонарик в трясущихся Гошкиных руках.

– Жив, чертенок? – счастливо передохнул Николай Петрович, заглядывая мне в глаза. – Сорвался… Экой кульбит сделал…

– Жив… – тяжело выдавил я, окончательно обретая ясность сознания.

– Ничего не ушиб? – заботливо спросил он.

– Вроде… нет… – пошевелился я и от ощущения холода почувствовал прилив энергии.

– А я думал, захлебнешься, пока капюшон твой с камня срывал! Как капканом захватило… – весело кричал Евдокимов, придерживая меня за локоть, когда мы брели против течения к нашей каменной галерке.

– Думал – конец… – в тон ему, весело и легко признался я.

ПЕТРОВИЧ-ПЕТРОВИЧ…

Через несколько минут, держа над собой счетчик и записи, мы выбрались из пещеры. Гошка тоже не стал раздеваться и вылез вслед за нами со штангой в руках, мокрый по грудь, счастливый и возбужденный.

– Э-эх… голова! – укоризненно встретил его Евдокимов. – Надо было раздеться… Уж мы поневоле…

– Все так все! – бесшабашно хлопнул себя по мокрым бокам Гошка, сияя конопатым лицом, и кинулся обнимать меня. – Цел! С-скотина…

Дождя не было. Серый, ветреный рассвет занимался над отяжелевшими от сырости скалами. Рваные лохмотья облаков быстро проплывали над их почерневшими зубцами. У ног бушевала Каменка, сердитая и пенистая. Порывистый ветер раздувал полы наших мокрых плащей, но, после мозглой сырости пещеры, он казался удивительно теплым и мягким.

– Хорошо… – скупо улыбается Евдокимов, поднимая взгляд к хмурому, неприветливому небу, и мы с Гошкой понимаем его, тоже задираем головы вверх, с наслаждением вдыхая чистый, удивительно запашистый вольный воздух.

Хорошо после добровольного заточения в каменной клетке стоять вот так под открытым небом и любоваться пусть хоть и пасмурным, но бесконечно прекрасным миром. Что из того, что одежда на тебе мокрая и зубы выбивают мелкую надсадную дробь. Мы стоим с Евдокимовым рядом, простоволосые (у обоих фуражки сорвало потоком), очень разные и в то же время одинаково возбужденные.

– Спасибо, Николай Петрович… – догадываюсь, наконец, поблагодарить я.

Он очень внимательно смотрит на меня, потом вдруг улыбается одними своими маленькими глазами, собрав вокруг них сноп веселых морщинок, и говорит, протягивая худенькую ладонь:

– Ладно уж… Давай лапу. Молодец!

Я сжимаю его руку и вдруг осознаю, что это пожатие, – признание настоящей мужской дружбы. Мне совестно за свою прошлую невежливость, отчужденность, но в то же время и радостно.

Почти всю дорогу до села мы бежим бегом. Нам с Гошкой жарко. Мы тяжело дышим и стараемся сбиться на шаг, но наш неугомонный начальник подстегивает нас, задорно прикрикивая:

– Рысью! Не отставать! Гриппа хотите?

Он бежит легким кошачьим шагом и, кажется, совсем не устал. Только голова блестит под редкими мокрыми волосами.

Посреди села он останавливается, забирает у Гошки блокноты, тетрадь и командует:

– Марш домой! До завтра.

– А вы что ж… – мнемся мы, еле переводя дух.

– Мне в контору еще надо. Потеряли ведь нас. В общем – марш! – и обычной широкой, валкой походкой направляется на базу партии.

Мы долго стоим на перекрестке, глядя ему вслед, а потом устало расходимся. Гошка домой, я – в общежитие.

На следующее утро Евдокимова в конторе не оказывается. Мы с Гошкой толкаемся по кабинетам, идем в механические мастерские, но нашего маленького начальника нигде не видно.

– Куда он подевался? – тревожно косит на меня Гошка удивленные глаза, но у меня самого вертится на языке точно такой же вопрос.

Наконец, на конном дворе находим дядю Егора.

– Заболел наш Петрович, – хмурится он, сердито начищая лошадь. – Не сберегли… Орлы косопузые…

Мы сломя голову несемся на квартиру к Евдокимову.

Николай Петрович лежит в постели. Лицо его осунулось, как-то постарело, и обострившийся подбородок светится рыжей щетиной, точь-в-точь такой, какую я видел у него в первый день нашего знакомства.

– Вот… подгриппнул я… – слабо улыбается он, и нам становится жалко этого маленького, так похожего сейчас на старого ребенка, человека.

Мы виновато топчемся около кровати и не знаем, что говорить.

– Шанежек не хотите? – вдруг предлагает Гошка, с готовностью хватаясь за авоську.

– Спасибо… Не надо, – растроганно благодарит Николай Петрович.

У меня в кармане только бутерброд с селедкой, и я мнусь, не зная, что предложить.

– Может, в магазин надо или за врачом сбегать? – догадываюсь, наконец, я.

– Спасибо, Костя… – улыбается он и приподнимается на локте. – Вот что, хлопцы… Завтра приезжают специалисты. Настоящий гидрометрический отряд. Понятно? Будут от нас объекты принимать…

– А мы… Мы-то… – опережает меня Гошка.

Наше беспокойство, видимо, нравится Николаю Петровичу.

– Мы… – лукаво щурится он. – А мы на откачки пойдем. Настоящей гидрогеологией займемся.

– И мы тоже? – не верится мне.

– И вы.

– А начальство как? – с сомнением допытывается Гошка.

– Все согласовано. Вместе со мной на участок, – тихо подтверждает Николай Петрович и жестом приглашает нас подсесть.

Мы обрадованно хватаем табуретки и садимся вплотную к кровати.

– Вот что… – объясняет он нам. – Нужно сегодня начисто подготовить паспорта на все гидрометрические и водомерные пункты… Чтобы все в порядке было. Понятно? Ты займись этим, – кивает он Гошке.

– Есть. Будет сделано! – по-солдатски вытягивается тот.

– А ты, Костя, езжай с Егором по всем точкам. Проверь, все ли в порядке. Сделайте с ним контрольные замеры. Ясно?

– Ясно! – тоже вскакиваю я.

– Вот так. Сдадим честь по чести и – за новое дело. Понятно?

– Понятно! – одновременно рявкаем мы.

– Ну и хорошо, – удовлетворенно вздыхает Николай Петрович и виновато улыбается. – Вот… Квелый какой стал. Глаза так и слипаются. Вроде год не спал…

Мы на цыпочках идем к двери.

– А то, может, тебе, Костя, не по вкусу работа, так можешь перейти на бурение или еще куда… – вдруг тихо говорит он вслед.

– Что вы! – вздрагиваю я от испуга и обиды. – Что вы! Это дело по мне!

– Ну и правильно! – еще раз улыбается Евдокимов, и я понимаю, что улыбка эта предназначена только мне. – Гидрогеолог из тебя тоже должен получиться… Дельный гидрогеолог.

– Спасибо, Николай Петрович, – растроганно говорю я. – Поправляйтесь.

– Ну-ну… Давай.

Опять идет дождь. Когда мы выходим на крыльцо, порывы ветра бросают в наши лица пригоршни мелких водяных брызг. Но мы почти не замечаем этого и думаем каждый о своем. Думаем, очевидно, одинаково.

– Нда… Петрович-Петрович…

Я с радостным, легким чувством спрыгиваю с крыльца, озабоченно бегу прямо по лужам и еще не догадываюсь, что сейчас этот маленький человек с богатырской душой помог мне окончательно определить дело, которому я буду служить всю жизнь.