Текст книги "Танцы мужчин"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– ...Не люблю этот памятник. До чего ж противный, – проворчал Дайра.

– Почему, – сказал Ниордан. – Чушки как чушки.

– Все помешались на сумасшествии. Хватит, Ниордан. Пошли дальше. Ничего здесь нет.

"...не заметили меня, рожи, крестоносцы, главное было не думать о них, плавно как лодка (вид снизу), вот оно, вот оно, ах-х-х-х ты, что-то здесь, я боялся, не знаю, может быть, я и вправду боялся. Бой, в котором я заран... Он двинулся, он двинулся на меня, неподвижен! Замереть, распластаться, мимикрировать, не дышать, не излучать, жить, смотрят вниз, и тот, кто висел, и тот, кто стрелял в мою дорогую жену, всегда подсознательно не хотел знать ничего. Оказывается, правильно..."

...Хаяни не верил в случайную встречу с импатом. Тот затаился, конечно, и теперь много дней пройдет, прежде чем вскроют его убежище. Бессмысленность. Он затосковал было, но поймал себя на мысли о том, что тоскует слишком фотогенично, для собственного удовольствия, и резко, залихватски мотнул головой. Некоторое время он примерял к лицу самые различные выражения – бесшабашность, обиду, хмурость, даже подлость примерил, отчаянную такую подлость, но под конец остановился на ленивом барском равнодушии. Он небрежно глянул вниз, на уплывающий памятник, тонко улыбнулся, приподнял брови, и сморщив длинный нос, подумал, что в этой паре скульптур, несмотря на убогость замысла, есть все же "что-то". Какая-то искаженность, диспропорция, иллюзия жизни. Вот именно в отсутствии замысла, в намеке...

– Сколько раз смотрю на эту парочку, – сказал он Дайре, – никак не надоедает. Ведь правда, красиво?

– ...Кр-р-р-р-а-а-с-с-с-крассиво! – ответил Томеш.

МАЛЬБЕЙЕР

...ликовал. Разговор был напряженнейший и отвлекаться на посторонние мысли ни в коем случае не следовало, но он сказал себе все же, я знаю ключ, в каждом под ролью скрыт ребенок, я даже разочарован, до чего люди просты, и этот тоже, и чем больше он пыжится, тем больше он ребенок, ведь он сейчас просто боится меня, мистически боится, как несмышленыш строгого учителя, а ведь я знаю, я знаю не больше, чем он, вот чудеса.

– Вы что, заснули, Мальбейер?

Опять в его голосе появился приказ.

– Простите, задумался. Привычка.

– Недавно вас обсуждали... в связи с одним вопросом...

– Да-да? – Мальбейер изобразил вежливое внимание.

– Говорили там про вас, что вы интриган, что... но я не верил, я считал, что вы только играете роль интригана, ведь вам лично (да и кому угодно) все эти ваши комбинации практически ничего не дают. И вся ваша незаменимость, вся ваша власть – для чего она?

– Как? Для новых комбинаций, конечно, дорогой друг гофмайор.

– Не понимаю вас. Вы блефуете, я уверен.

– Потому что вы не знаете, что такое интрига. Вы привыкли думать о ней, как о чем-то низком и недостойном. На самом же деле искусство настоящей интриги утеряно много веков назад. Все заняты, никто не томится от безделья. А ведь настоящая, классическая интрига предполагает полную незанятость комбинатора, полную бесцельность действий. Правда, такие условия в те времена выполнялись крайне редко. Лишь тогда ясна цель, когда нет впереди настоящей цели, вы понимаете?

– Продолжайте.

– Я использую только один вид интриги, – или, говоря мягче, комбинации, – Мальбейер буквально пел. – Комбинация на предельное усложнение ситуации, когда невозможно все учесть, а значит – и не надо. Ошибка исправляется другой ошибкой, с виду бессмысленной, грубой, но это способствует усложнению, а следовательно, есть необходимый шаг. Цепная реакция, взрыв. Сложность только одна. Ситуации, как живые существа, рождаются и умирают. И бывают бесплодны. Мне кажется, сегодня первый раз события сложились достойным образом. Что будет, что будет, Свантхречи!

– Будет то, что я вас арестую, а облаву остановлю.

– А-а-а-а-а-а, значит, вы поверили мне? Поняли наконец-то, Свантхречи?

– Потрудитесь обращаться в уставном порядке! – загремел Свантхречи, но высокий фальцет Мальбейера перекрыл его рев.

– Мальчишка, щенок, ты ничего уже не сможешь сделать! Через час меня выпустят, а тебя прогонят, только пальцем шевельни против меня!

Свантхречи потерял дар речи и рухнул в кресло. Над ним навис Мальбейер. Он вдруг напрягся, побагровел, закрутил головой и завизжал что было сил:

– Запорю подлеца!

Бедный гофмайор после этих слов ощутил невесомость. Он испугался, причем не какого-нибудь там Мальбейера, нет, ему просто представилось, что вот он, слабый малыш с мягким тельцем, лежит на спине, а кто-то большой, грозный и непонятный собирается сделать с ним что-то ужасное. Детские страхи.

– Кто... кто... – просипел Свантхречи.

– Это я, все я, ваш друг Мальбейер, грандкапитан Мальбейер, друг гофмайор, – Мальбейер стал снова умилен, словно ничего не произошло, уже пятился подобострастно. – Жду ваших распоряжений.

– Идите... идите... – замахал руками Свантхречи.

В дверях Мальбейер остановился.

– Так вы замолвите словечко за Дайру? Теперь-то, надеюсь, нет других кандидатов?

– Что?! – крикнул Свантхречи, но грандкапитан уже захлопнул за собой дверь.

КИНСТЕР

Долгой веренице жизней Томеша Кинстера предстояло вскоре прерваться. Он знал, когда это произойдет, и даже – что произойдет после. Именно это "после" и заставляло его яриться.

Опустившийся, оборванный, мутный, насквозь пропитанный липкими запахами, он будет проживать в это время жизнь за жизнью в бесцельных блужданиях по Сантаресу, жители которого обожают проявлять любопытство на расстоянии, желательно из-за металлизированного окна собственной комнаты. Они давно отказались понять хоть что-нибудь в происходящем, они легко поддаются убеждению и, в большинстве своем, видят смысл жизни в том, чтобы прожить подольше и повкуснее, и сами же себя за то презирают, хотя и подозревают время от времени, что презрение их кое в чем безосновательно, но все же лучше как-нибудь по-иному, если б вот только не лень.

Те жители города, которые по браваде, легкомыслию, убеждению или, что чаще, по необыкновенному равнодушию пропустили мимо ушей сообщение о тотальном поиске, оторопело останавливались теперь, завидя импата, всматривались, как летит он или, скорее, ползет с неожиданной скоростью, запрокинув голову, вытянув руки вперед, словно ныряльщик... а затем срывались и убегали в панике. Некоторые, раскинув руки, выходили ему навстречу, но спроси их в ту минуту кто-нибудь, что именно хотели они сделать, вряд ли можно было ожидать от них вразумительного ответа. Тут было все: и восторг перед самоубийством, и усталость от вечного подспудного страха (с самого детства, страха изнурительного, унижающего, иногда ничем реальным не подкрепленного), и презрение, омерзение даже к существу, которое заражает улицы, весь город, которое немыслимо здесь, и торжество необыкновенное, что вот он – предел совершенства, а все-таки ниже, все-таки изгоняем, все-таки обречен. Томеш обходил их, он не испытывал к ним достаточно ярости.

ДАВИН, ДЕЛАВАР И ДРУГИЕ

Горизонт общественного транспорта или, как его называли сантаресцы, Новое Метро, замер в момент сигнала облавы. Застыли многополосные тоннели-конвейеры, забитые людьми, остановились двухместные экипажи, управляемые с унипульта. Только что они носились под городом на двухсотмильных скоростях; визжали на крутых поворотах, ухали при переходе с одного горизонта на другой, врывались в темные тоннели, выскакивали на подземные площади, где в полном хаосе, казалось бы, чудом не сталкиваясь, мчались их точные копии, одинаково желтые – мимо причудливых, быстро промелькивающих скульптур, которые мало кому удавалось разглядеть толком, мимо бесконечных лифтов, стоянок и эскалаторов; багровый свет, вой, сверкание, мгновенная тьма, спящие лица, чей-то хохот у телевизора, ряды свободных экипажей, люди, вещи, спешка. И вдруг – тонкий фарфоровый звон, ре диез, фа, голос диктора, рефлекторный мороз по коже. Остановилась одна машина, другая, вот уже все стоят, кто-то не понимает, что случилось, не в порядке громкая связь, он пытается выбраться из машины, но дверь надежно заклинена, и сплющив нос об окно, он завороженно вглядывается в неожиданное и страшное спокойствие, которое воцарилось вокруг.

Вот проросли гвозди-волмеры, один из них надсадно взревел, и вот, лавируя между умершими экипажами, пробирается к тому месту паук с багровым крестом.

...О, как бился Кон в руках скафов, как расшвыривал их, какая это была радость, какое счастье и как бесконечно долго все тянулось, за время одного удара можно было придумать симфонию, но почему-то именно симфонии в голову не приходили.

И скафы, поймавшие его, и водитель фургона, все они были новичками, только поэтому они нарушили один из важных пунктов Инструкции по захвату ни в коем случае не помещать вместе импата высокой стадии с нулевиком. Иногда вторичное излучение вызывает у них ураганный всплеск болезни, тогда они сразу перескакивают на высшие стадии и становятся "судорожно опасны".

Джеллаган и Кон оказались в одной машине. Кон сказал:

– Сволочи. Сучьи сволочи.

Джеллаган ответил:

– И пришло лето, и на поверхность вышли слуги дракона Асафа и поклялись отомстить за него.

– Псих! – крикнул Кон. – Уйди, псих!

– И птицы, мохнатыми крылами мотая, круглыми глазами следили за ними резко слуги выделялись на фоне зеленого леса, желтыми крылами маша неестественно.

У старика дрожал подбородок, старика переполняла особая радость.

– И-ди-о-о-о-от! – заорал Кон. – Нас сейчас уничтожат, а он сказочки!

Джеллаган смотрел на Кона и его глаза блестели от дикого волнения.

ДЕЛАВАР

– Что же ты наделал? Зачем к нулевику посадил этого? – сказал Круазье водителю фургона.

Кон лежал на полу машины. Один глаз был закрыт, другого не было. Огромная дыра в кабину, искалеченный мотор – чудом, вот уж истинно, чудом увернулся водитель от верной смерти.

Джеллаган переживал временный спад, предвестие судороги. Скафы стояли вокруг него с укрепленными шлемвуалами, пальцы на курках.

– О, дьяволы ночные, пришедшие в солнечный луч, – сказал Джеллаган, о, плененные девы. О, скафы, каким сияют ваши мужеством плечи!

– Не довезем, – тихо пробормотал Круазье, поднимая "оккам". – Ничего не поделаешь. Здесь.

– Вот моя грудь! Я люблю вас! Я счастлив! Если бы вы только...

И Круазье торопливо выстрелил.

КИНСТЕР

Северный порт находился в пятнадцати милях от города и в район тотального поиска не входил. Во времена эпидемий он, неизвестно из каких соображений, был огорожен высокой стеной. Ее давно пора было бы снести и разговоры такие шли, но то ли руки не доходили, то ли еще что – одним словом, стена оставалась, уродливая и мрачная.

Помимо множества служебных калиток, в стене имелся, конечно, и главный вход, – богато изукрашенные ворота под дерево. Проходя в них, человек сразу попадал на пропускной пункт, оснащенный датчиком Волмера. Охрана формировалась из местных полицейских и несла службу лишь по традиции – вот уже семь лет ни один импат не пытался проникнуть на территорию порта. Причиной тому была психология импатов, а главное – то, что им крайне редко удавалось покинуть город.

Теперь, когда Томеш знал совершенно точно, где и как настигнет его смерть, он мчался к ней сам, и не фьючер-эффект гнал его вперед, а желание испытать, надежда узнать главное; и казалось ему, что он наконец свободен и делает то, что хочет, а не то, что заставляет его делать неизбежность будущего.

Открытие рвалось наружу, уже готова была ключевая фраза, все объясняющая, оставалось только произнести ее мысленно, однако с первого же слова начинались ответвления, каждое из которых вело к бомммму, и Томеш в результате постоянно забывал это первое слово, и приходилось возвращаться к началу, а начало отодвигалось все дальше и дальше.

Все тридцать четыре дня, все сидения за столом, такие бессмысленные, все бормотания, все, все...

Когда до порта оставалось полмили, Кинстер встал на ноги и вышел на шоссе (фьючер-эффект). Брюки он где-то потерял, рукав скафской куртки был наполовину оторван. Держась за дерево (внезапная слабость), он махнул рукой первой попавшейся машине, и та, конечно, остановилась.

Из окна высунулся водитель, худой мужчина, с белесыми ресницами.

– Что случилось, друг?

– Прикрой лицо, – с гримасой отвращения сказал Томеш. – Я импат.

МАЛЬБЕЙЕР

– Друг гофмайор, – проникновенно сказал Мальбейер включенному визеру, боюсь, что нам пора прибегнуть к услугам полиции (Что я говорил! Что я говорил!)

– Не нашли? – встрепенулся Свантхречи.

– Нашли. Но... не в городе. В Северном порту. Наших сил не хватит на оцепление.

– Разве такое может...

– Он прошел контроль в костюме скафа, а когда сработал волмер, сказал охраннику, что преследует импата. Пока тот опомнился... Нам повезло охранник не из нашей службы.

– Но там же почти никто вуалей не носит!

– Такая неосторожная мода! Боюсь, нам предстоит немало грустной работы, друг гофмайор.

НИОРДАН

Паук Дайры мчался над городом, далеко обогнав остальных. Ниордан, пригнувшись к штурвалу, жадно ел глазами пространство.

– Вообще-то он должен был улететь. Много же рейсов! – сказал Дайра.

– Да улетел, командир, улетел твой сын, не волнуйся.

– Сам, сам, собственными руками упустил троечника. Что бы мне догадаться про нежилые районы!

Жадные глаза Ниордана, широко раскрытые. Все наготове. Только Ниордан без шлемвуала. Пижон. Рыцари древнего ордена. Ох, успеть бы только, успеть бы. Вот они, предчувствия. Все идет к одному, с самого рассвета. А говорят, судьбы нет, как так нет, когда вот она, – пощупать можно, только мальчонку-то зачем. Уверен, уверен, все так и кончится, пошлый детектив, знаю, что все так кончится, только бы, только бы.

– Вот вам моя рука! – громко и торжественно ляпнул Ниордан, однако тут же осекся и секунд через пять обвел всех верблюжьим надменным взглядом. Остальные сделали вид, что не расслышали, один только Дайра выпучился. Он очень, он чрезвычайно ценный работник, Ниордан.

ДАЙРА

Итак, двадцать три скафских машины, курсирующих над Сантаресом, получили приказ следовать к Северному порту. Сверкнув стеклами, они развернулись и почти одновременно пауки удвоили скорость. На окраине города они нагнали машину Дайры, собрались в компактную стаю. И горожане проводили их многозначительными взглядами.

Через пять минут распахнулись золоченные гаражи, полицейские вертолеты – "дворняги" – взмыли в небо и помчались вслед за пауками на север. Вертолеты менее маневренны, чем пауки, но имеют большую скорость, поэтому на подходах к порту полицейские обогнали скафов.

Впоследствии операция выставления кордона была отнесена к числу самых четких и самых красивых полицейских массовых операций за последние пятнадцать лет, но именно с нее начался новый расцвет СКАФа, расширение его функций, усиление власти и последующее обособление в самостоятельное подгосударство.

При подходе к цели вертолеты разделились и образовали круг диаметром полторы мили, центральная точка которого приходилась на взлетное поле порта.

Три молниеносные команды – и круг упал на землю. При этом повреждено было сто четырнадцать ацидоберез и убит один человек – инженер Института Насаждений. По нему пришелся удар амортизирующей прокладки. Еще не кончился послеударный шок, а полицейские уже выпрыгивали из распахнутых люков, уже устанавливали визуальную и эфирную связь с соседями. Спустя одиннадцать секунд после падения последний из них замер в настороженной позе. Северный порт был оцеплен.

...К этому времени прибыли скафы. Пять машин отделились от общей стаи и заняли стартовые коридоры. Остальные саранчой посыпались на авиаполе. Они упали рядом со зданием вокзала, где сгрудились безликие, почти бесполые люди под гигантскими буквами НОРДПОРТ. Скафы красно-черным потоком полились на толпу, люди расступались, давая им дорогу, у каждого скафа болтался на плече волмер, автоматы наготове, а с плоских телеэкранов, висящих в холлах, взирал на это человек с нервным лицом и по-детски горестными глазами – бывший человек, теперь импат Томеш Кинстер.

Несколько пауков упало рядом с задержанными самолетами. Инспекция проводилась очень быстро и энергично, больше напоминая нападение, чем проверку импатоприсутствия. Пилот-контроллеры в спешке были сбиты с ног, бесцеремонно отброшены в глубь салонов. Замершие пассажиры, помертвевшие лица под вуалетками, чье-то визгливое бормотанье, женские истерики, торопливые скафы, громыхающие, мощные, а над каждым креслом мигала надпись "Задержка рейса".

"Не зря, не зря мне так было мерзко сегодня", – невесело думал Дайра, пробираясь к диспетчерской вслед за тонким вихляющим чиновником в голубой форме.

Гремевшее сообщение о приметах Томеша Кинстера вдруг оборвалось, секунду слышался только многократный глухой топот. А потом неестественно низкий голос произнес:

– Пассажирам в зале номер один и примыкающих к нему холлах предлагается незамедлительно спуститься в залы два и три для прохождения медицинского контроля.

Началась вторая, параллельная стадия операции. Полный Контроль, операция, которую так часто описывают в книгах и так редко проводят на практике. Но без него в порту не обойтись. Тут любят ходить с голыми лицами.

– Полетят головушки, – тихо сказал Сентаури.

– Сент, возьми контроль, – сказал Дайра. – Нечего около меня толочься. Все трое идите туда. Я – в диспетчерской. Связь по файтингу.

Незакрепленная вуалетка колыхалась в такт его дыханию.

КИНСТЕР...

Кинстер услышал сирену и увидел лица, обращенные к нему, увидел глаза, полные паники, поднял руку и услышал свой голос, громкий и неожиданно чистый:

– Просьба ко всем надеть шлемвуалы. Среди вас больной.

От него все равно шарахались, теперь уже как от скафа, грязного, оборванного, окровавленного убийцы в нелепых желтых с иголочки брюках. Томеш с удивлением почувствовал, как сжимаются его кулаки, как вздымаются руки, как рот открывается и выталкивает отчаянные, с плачем слова:

– Ведь за вас же, за вас мучаюсь... Душу свою... Клятая война!

Никогда в жизни не слышал он такого ругательства, и в слове "война" никогда не делал неправильного ударения.

Он никак не мог понять, от чьего имени сказал эти слова – от себя или от скафа, роль которого он исполнял. Или это были фьючер-слова, лишенные автора и смысла.

Тело начало выкидывать фортели.

Все изменилось вокруг. Потемнело и стало фиолетовым, и это пугало тоже.

Вот он, предсудорожный всплеск, вот что это такое. Нехотя всплыла первая мысль-зацепка, чистая, без примеси бомммма. С каким напряженнейшим ожиданием он вглядывался в ее неясные контуры, как нежно гладил ее ворсистое тело, как тщательно готовился к пониманию! Наружная простота ее была обманчивой. Среди всей путаницы мучительных громоздких боммммов со множеством ответвлений одна только ниточка (он позволил себе знать это), всего одна давала надежду на излечение.

– Так-так-так-так-так-та-а-а-а-а-ак! – чтобы перебить боммммы и отогнать лишние мысли, сказал тебе Томеш. Помогло. Сегодня все получается. Счастливый день!

Медленно приближалась низкая синяя дверь в служебку, тело слушалось кого-то чужого, и Томеш был рад этому; мысль, такая тяжелая, такая невоспринимаемая, требовала полного внимания.

– Только импат...

Зеленая рука, скрючив пальцы, тянулась к дверной ручке, его рука – вот что отвлекало.

– Только импат может...

Глухо рокотали голосовые связки (а для окружающих его визг был нестерпим) – тело Томеша что-то кричало, а за дверью виднелась лестница, но какая же ясность мысли, клятая война! Вот о чем я мечтал, вот что казалось несбыточным чудом.

– Только импат может справиться с пато...

Лестница, лестница, долгие часы подъема, короткий сон; земного притяжения нет, все твердо, излишне твердо, и цвета странные, таких не бывает, и тишина, только удары изредка, шепотом, непонятно откуда – все онемело вокруг.

...логическими следстви...

И каждый бомммм плодотворен необычайно, каждая мелочь, каждая чушь превращается в произведение мышления, и время летит быстро, с восторгом, и его много; оказывается импаты очень долго живут, так долго, что умирают исключительно от усталости.

...сила, заключенная даже в искалеченном мозге, так велика, что...

Дверь, Комната. Человек за столом. Усилием воли передвижение в красный спектр. Фиолетово-фиолетовеюще-вающее. Оборачивается. Все могу с ним сделать, могу дать иммунитет, но не в этом же сейчас...

...велика, что...

...ТРЦАТР

...могу заразить и без болезненных последствий, могу мгновенно убить только силой мысли своей. Как просто!

Гезихтмакер Эрик Фиск составлял письмо брату, где жаловался на недостаточное внимание к своей персоне и, главное, к профессии. Он обернулся только в тот момент, когда дверь распахнулась и в комнату ворвался скаф, невероятно обтрепанный, грязный. Он сорвал со шлема вуалетку и уставил на гезихтмакера сумасшедший взгляд.

– Что случилось? – вскрикнул Фиск.

...вручаю тебе, Эрик Фиск, плохонький гезихтмакер, бесценный дар чистое импато.

Томеш сосредоточился на Фиске и с радостью почувствовал – тот поддался. Перестраивались нейроны, активность мозга достигла максимума и гезихтмакер обомлело поднес ко лбу дрожащую руку.

– Удалось!!!

Фиск услышал его, и понял, и не поверил, а когда поверил, спросил: что ты делаешь? – и тогда Томеш заметил, что темно-фиолетовое его тело устремляется к гезихтмакеру, что руки со скрюченными пальцами сами собой тянутся к его шее, а самое-то главное, что вот именно в это Фиск сейчас уже не верил, именно сейчас абсолютно он ничего не боялся, а только с удивлением смотрел в лицо Томешу.

ХАЯНИ

Осмотровая комната, которую даже во времена карантина применяли не по прямому назначению, была неисправна. Тихо ругаясь, восемь скафов и три портовых инженера пытались отжать согнутую скобу, и все время на них с эскалатора смотрел человек без шлема. Он держал шлем в руке, широко открыв слезящиеся глаза. Он был одет опрятно, словно с картинки.

Наконец, скобу отогнули, комната громко щелкнула и распахнулась. Инженеры ушли (от комнаты пахло пылью и еще чем-то, присущим только атмосферным портам, а на одной из стен красовался огромный желтоватый потек), скафы расставили волмеры, Хаяни и Ниордан заняли пост у входной двери. Сентаури и еще один, лицо которого было им всем знакомо, а имени не помнил никто – стали у выхода, остальные прилипли к стенам. Они должны были конвоировать больных, если те объявятся.

Хаяни открыл скрипящую дверь и сказал человеку на эскалаторе:

– Заходите.

Тот не двинулся с места.

С полминуты они стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза, а остальные настороженно замерли, не понимая, что происходит. Затем Хаяни обернулся и срывающимся от обиды голосом сказал:

– Шуточки. Манекен поставили. Место нашли повеселиться.

И Ниордан гулко захохотал.

ДАЙРА

Импата нигде не было. Только что один из патрулей сообщил, что в задней парикмахерской комнате обнаружен голый труп мужчины, предположительно гезихтмакера Фиска. Рядом валялись изодранная скафовская куртка, шлемвуал и чьи-то желтые брюки.

Разговаривая с патрулями и Контролем, Дайра одновременно следил за экранами. Сбоку от Дайры стоял худой охранник с шафранной кожей и тоскливо оправдывался. Его тоже мучили дурные предчувствия.

– Я говорю... это, говорю: куда? – а он: "Противоимпатная служба. СКАФ, может, слышал?" Чего ж, говорю, не слышать? Служба так служба. Противоимпатная, говорит, служба. А я что – я тоже служба. Я и подумать не мог. А после смотрю – датчик зашкалило. Это еще, думаю, почему? Может, сломался? Они ведь часто ломаются. А скафа и след простыл. Я – сирену. Я и знать не знал, и думать не думал, что такое получится.

Жужжит телетайп, на экранах передвигаются ярко-зеленые крестики, целый ряд стенных мониторов показывает толпу на нижнем этаже и пустые верхние залы. Какие-то люди то и дело неслышно входят, проносятся перед Дайрой, возятся с непонятными приборами, торопливо исчезают. Взгляды украдкой, удары-взгляды.

На охранника никто не обращает внимания. Он смолкает, наконец, и уходит.

Дайра зол. У Дайры на уме один сын. Дайра всерьез начинает верить в судьбу. Судьба, думает Дайра, очень любит подводить к драматическим ситуациям. Наверняка этот Кинстер улетел на одном из четырех самолетов, которые стартовали между тревогой и отменой стартов. И наверняка вместе с мальчишкой. Это судьба.

– А-а-а-а, Сент? Ну что? Как там? Установили? Что так долго? Что? Какой манекен? Послушай-ка... ты там... насчет детей. Ты их всех переписывай... Да. Да! Понятливый нашелся. Придумаешь что-нибудь. Давай. Некогда.

Может быть, сейчас его приведут. Нет, не приведут, конечно, а запишут и сообщат. Сентаури позаботится, сразу скажет. Не могло, не могло так случиться, все как нарочно. Если для мальчишки все кончится хорошо, будет даже обидно, честное слово. Я уж поверил в самое худшее.

– Да-да, я здесь, слушаю.

Я буду гоняться за ним с автоматом, я, я, сам гоняться буду, а он сразу в третью стадию перескочит, малыш ведь, нежный, будет реветь от ярости, уничтожать всех, до кого дотянется. Я пущу ему пулю в лоб, пулю я ему в лоб, я ему отомщу за своего мальчишку, мальчишке своему отомщу!

– Что значит "нет"? Чтоб каждый сантиметр! Чтоб ни камня на камне, но чтобы его сюда. Не может ему быть такого везения. Нам и теперь вон сколько мороки предстоит. Исполняйте!

Что мне с его каникул? Только морока одна. Не люблю я его, он мне только мешает. Вполне проживу, впа-алне. Я скажу себе, стоп, скажу, хватит, я смогу, ничего тут сложного нет. Я-то что? Вопрос в том, чтобы он мучился меньше, вот ведь теперь как. О, ГОСПОДИ, ТОЛЬКО БЫ, ТОЛЬКО БЫ ОН НЕ ЗАРАЗИЛСЯ! ВЕДЬ БЫВАЛИ ЖЕ СЛУЧАИ! НУ СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ГОСПОДИ!

ХАЯНИ

Первые четырнадцать человек были здоровы, только очень напуганы. Ниордан пристально и хищно оглядывал каждого, и Хаяни еще не успевал ничего понять, как уже слышал его простуженный голос:

– В порядке. Следующий.

Хаяни изо всех сил пытался сосредоточиться. Он знал – скоро его заменят. Очень утомительно осматривать столько обмерших от страха людей. Потом вошел мужчина с мальчиком лет шести, и тогда Ниордан рявкнул:

– Ребенку выйти!

Мужчина склонился над мальчиком, почти прошептал:

– Подожди-ка меня там, сынок.

И погладил его по блестящему шлему, и слегка подтолкнул в открытую дверь.

– Снимите вуалетку, пожалуйста, – мягко попросил Хаяни.

Мужчина снял шлемвуал и волмер ожил, запел неуверенно.

Ниордан вглядывался в его растерянное лицо не больше секунды, затем повернулся к конвою:

– Ведите. Вторая.

– Нет, подождите, как же так? – заволновался мужчина. – Там же ребенок?

Его уже волокли из комнаты, когда он крикнул:

– Сынок! Адрес запишите! Адрес!

Это враки, что Хаяни решил покончить с собой с отчаяния – отчаяния не было. Это враки, что он готовился к самоубийству все время, сколько был скафом. Так многие потом говорили, даже с уверенностью, даже факты припоминая – но это неправда. Хаяни ни о чем таком всерьез не думал. Он всегда чувствовал, что делает не так и не то, мучился, разумеется, и разумеется, без мрачных мыслей не обходилось, но почему он все-таки учудил такое, не знает никто, в том числе и сам Хаяни.

А все было просто. Когда он увидел эту женщину – лет тридцати, уже не юную, усталую очень и не очень испуганную, пожалуй, даже меньше всех предыдущих испуганную, именно в тот момент нарыв прорвался. Он сразу заметил, что женщина больна.

Женщина стояла чуть ссутулившись, и оранжевая вуалетка-невидимка с этакой узорчатой изящной тюбетеечкой, заранее снятая, покачиваясь, свисала с ее правой руки. Она ждала, что ее пропустят, явно ждала, и... черт!.. тут невозможно объяснить сколько-нибудь понятно... Хаяни откинул свою вуалетку, подошел к женщине вплотную, взял за плечи (мешал автомат в руке) и поцеловал ее в губы. Женщина отшатнулась.

– Дурак! – заорал Сентаури, а Ниордан сказал наждачным голосом:

– Вторая. Обоих.

– Ну, зачем, зачем, идиот, кретин, пиджак, ну что ты наделал, что доказал, к чему?!!

Женщина билась в руках конвойных и пронзительно визжала, а Хаяни сказал Сентаури:

– Будь так добр, проводи меня до машины.

И тот, яростно глядя ему в глаза, сдерживая себя, ответил:

– Пожалуйста.

МАЛЬБЕЙЕР

В зал входят какие-то люди, среди них – Мальбейер. По пути очень вежливо кивает спинам диспетчеров. Молчу, молчу, молчу!

– Ну, как, не поймали еще?

– Нет, – отвечает Дайра и снова наклоняется к файтингу. – Продолжайте.

– Это вы не мне, – уточняет Мальбейер.

Дайра отрицательно мотает головой (тише!) и поднимает указательный палец.

– Тут женщина одна, – слышится в наушниках. – Триста пятый, говорит, провожала. Кинстер, похоже, туда садился.

– Какой, говоришь, рейс?

– Триста пятый. На Рамс.

И Дайра замирает и уже ничего не может. Мальбейер, причудливо изломившись, глядит ему в глаза, а спрятать их невозможно, не может скаф чувствам своим поддаваться, нельзя ему. Триста пятый на Рамс, на Рамс, триста пятый, пялится, что он так... триста пятый, триста пятый, вдвоем, ах ты, как же нескладно все получается!

– Список пассажиров. Срочно! – говорит Дайра.

Не понимают. Не понимают!

– Триста пятого рейса список!

– Какой список, вы что! Давно уже никаких списков не ведем, – говорит один из диспетчеров. У него лицо как натруженная ладонь. Остальные молчат. Дайра морщится и тихонько стонет, словно с досады. – Как карантин кончился, с тех пор и не ведем.

– В чем дело? – спрашивает Мальбейер, а глаза у него горят, он все понял, однако спрашивает, зачем?

– Свяжитесь с триста пятым. Когда у них связь? Скорее.

Диспетчер с натруженным лицом заглядывает в свои бумажки и глухо отвечает:

– Связь через двадцать минут. Вызвать вне графика?

– Да. Нет. Испугаются. Еще паника начнется. Подождем.

Что-то бормочет файтинг, и Дайра отвечает что-то, сам толком не знает что, но видно, все правильно говорит, потому что никто не удивляется и не переспрашивает, Мальбейер, наклонившись вперед, с хищным лицом мечется по диспетчерской и ничего нельзя сделать, подождал бы денек, ну, опоздал бы к занятиям, господи, зачем же я его гнал-то... зачем же так старался избавиться, полицейские, застывшие в оцеплении, оцепеневшие в оцеплении, оцеплевшие в оцепенении...

– Друг капитан, – говорит Мальбейер, – надо бы распорядиться, чтобы их ждали на всех посадочных площадках маршрута.

Пока Дайра отдает нужные приказания, вводят женщину. Дама средних лет, в прошлом шикарная, модное лицо, но от него уже мало помощи, все в прошлом.

Скаф, который ее привел, с видимым наслаждением откидывает вуалетку.

– Вот она. Та, что Кинстера видела.

Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Суетливо кивает в подтверждение. На ней изящный шлемвуал "Молодежный", вуалетка прозрачная, коричневого цвета.

– Вы можете снять свой шлем, – говорит Дайра. Он терпеть не может разговаривать с женщинами в шлемвуалах. Со смерти жены. Нервное. Дама мнется и отвечает: "Боюсь".