Текст книги "Она"

Автор книги: Владимир Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

3.

Нет ничего сильнее желаний, и чем неисполнимее они, тем сильнее, потому что не имеют границ и очертаний. Уже давно я живу с желанием вернуться туда, где родился, и завершить там свою жизнь. Это невозможно по многим причинам, и главная из них – той деревни, в которой я вырос, уже нет, как нет и окрестных деревень, там сейчас чернобыльская пустыня. Но я не представляю другого завершения пути. Что будет после жизни? Не знаю. Если есть какое-то продолжение, то надо оставить свидетельство о себе, жившем здесь, если нет, то тем более надо оставить. Мне почему-то кажется, что возвращение туда, где появился, и будет таким свидетельством.

И желание вернуться стало сильнее всех моих сил во сто крат, потому что их на здешнюю жизнь почти не осталось.

Я думал о рифмах, о двух перекрестных рифмах. Две пары схожих явлений мучили меня, как будто время писало строфу. Сейчас я попытаюсь пересказать ее четырьмя абзацами обычных слов.

Человек не должен привыкать к истории человечества. Как привыкнуть к двадцатому веку, который был не в библейские времена, не в Средневековье, а только что, на расстоянии протянутой руки? Как возможно жить после уничтожения людей людьми из-за лживых правил, которые убийцы сами установили? И жить там, где эти правила, показывающие всему миру, как жить нельзя, появились?

Я родился и жил счастливо, пока не узнал в конце своей юности обо всем этом. Зло ошеломило меня. Оно было так велико, что я был уверен: от него можно только отказаться, чтобы оно иссохло без людей, как выброшенная штормом водоросль.

Но оно оживает, как такая же водоросль, подобранная такими же людьми и брошенная в такую же живительную воду.

Чем мне ответить на это? Отречением. Возвращением туда, где был когда-то счастлив, в тот райский сад, ставший пустыней.

Я говорил все это Óне, и впервые мне казалось, что она не понимает. Кто же тогда меня поймет? Кто поймет, что я не наивный обиженный ребенок, а нормальный человек?

Оказывается, наши враги понимают нас лучше, чем мы сами.

Странно мне называть этих людей врагами, ведь они живут где-то рядом, такие же, как я, ничем не отличаются. Внешне, конечно, внешне. Внутренне мы отличаемся.

Их было трое или четверо, а может и пятеро – трудно считать такое вещество. Я открыл дверь участковому, они ввалились за ним в квартиру, заполнили ее, как грязь. Объяснили, что занимаются борьбой с экстремизмом, что пришли для беседы по поводу моего задержания на митинге. Нет, обыска не было – просто осматривали, брали в руки всякие вещицы, ставили опять на полки. Я молчал, наблюдая за этим. Пусть говорят они, раз пришли. Но они тоже молчали – пугали меня своим томительным молчанием. Наконец, старший выдохнул:

– Устал я от вас.

А я? Я не устал? От одного взгляда на таких людей не хотелось жить, от одной мысли, что они существуют. Каиново отродье, все прежние надсмотрщики, жандармы, чекисты и нынешние эти борцы с экстремизмом, бездарные и неспособные, а потому завистливые и ненавидящие. Не давать жить – вот все, что они умеют. У моей знакомой сын служил в ОМОНе. Надоело, бросил, стал строителем. Но через какое-то время вернулся на службу, опять взял дубинку. Как Каин.

Я же уступаю им мою жизнь! – вдруг явственно прозвучали во мне слова. Да, уступаю. Виделась мне картина: жертвенный костер, два человека, один стоит с дубиной, второй лежит мертвый. Каин и Авель. Я только испугался при этом за Óну – как она будет взмывать вверх к небу в столбе дыма, прощаясь со мной.

Я смотрел в окно, словно выискивая за ним что-то похожее на этот дым – или дымку, или облачко, или просто движение воздуха вверх. И усмехнулся – ну совсем как Лермонтов перед отъездом на Кавказ. Тучки небесные, вечные странники.

– Улыбаетесь, – хмыкнул старший. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Вот, смотрите.

Он положил на полку пакетик с белым порошком.

– Сейчас я его заберу, – сказал он. – Но в следующий раз он будет вашим, и мы его найдем. Поняли?

Я молчал.

– Поняли? Да или нет?

Наверное, им надо было хоть чего-нибудь от меня добиться, хоть какого-то понимания.

Даже «да» говорить не было сил.

Они ушли.

Как же я хотел оказаться где-нибудь далеко, выносящим ногу со ступеньки автобуса – тысячу раз я представлял себе это! Походив по квартире, не находя себе места ни на диване, ни в кресле, ни на стуле за столом, я остановился посреди комнаты, уставившись в стену, на которой висела репродукция «Охотников на снегу». Наконец-то поймал я свою Óну. Бесконечный воздух над прудом на этой картине всегда притягивал ее, она любила в нем прятаться.

– Ну вот и все, – сказал я ей. – Вот и все. Если представлялось что-то тысячу раз, то однажды так и случится.

Мне показалось, от моих слов птица на картине вздрогнула, поменяв направление крыла, и готова была ринуться вниз.

4.

О нет, не счастье испытывает человек во время исполнения желаний, не счастье. Это только принято так считать по какому-то шаблону устоявшихся знаний. Не хотите ли заменить счастье удивлением и согласиться со мной? Конечно, именно удивление – первый сполох всех новых чувств и ощущений, но в спешке так незаслуженно мы не успеваем заметить его! А я заметил и даже наслаждался им долго, бесконечно, отдаляя усилием воли от себя ожидаемое счастье.

Я ехал домой – домой ли? – но уж точно куда-то обратно в ночном автобусе и удивлялся, удивлялся, беспрерывно удивлялся одинаковости своего состояния, глядя на занавеску окна, будто доказывающую границу времени. Эта граница между прошлым и будущим всегда была во мне, и вот я заметил ее наконец не как словесный образ, а зримо. Занавеска удивления, что все случилось, как и мечтал.

Но я не с того начал. Стал говорить о своем долгожданном удивлении, таком заметном для меня, хотя все остальное в этот вечер оказалось намного интереснее. Все и дальше будет сумбурно в моем пересказе. Но этот сумбур как раз и передает мое состояние. Почти сумасшедшее состояние, обязательно надо сказать, потому что я был как сомнамбула, а не человек, и понимал это, да, понимал. Даже, помню, думал о том, что именно в таком состоянии человек и принимает самые важные для себя решения – не особенно контролируя свои чувства. Странно, что чувства не контролируются, но при этом проносятся внутри особенно явственно, как будто только за ними и следишь.

Для этой поездки я выбрал не поезд или самолет, чтобы не оставить следов в какой-нибудь базе данных на тот случай, если меня будут искать. Заранее готовился – несколько вечеров ходил к станции метро Тушинская, от которой отправлялись в Белоруссию ночными рейсами автобусы, увозившие пассажиров самого экономного класса. Билеты были не у всех – некоторые расплачивались с водителем. И документов он не проверял, что меня как раз устраивало. Я наблюдал за этим процессом, приноравливаясь к нему, думая, что через несколько дней стану одним из его участников.

Что еще я думал при этом? Странные мысли мелькали во мне. Я думал, что какое-то одно слово объясняет мою жизнь, но я не могу его найти. Отъезд, побег, исчезновение? Нет. Не было этого слова, но в него помещались и люди, и автобусы, и вечерний воздух, и вся прожитая жизнь. Остраннение? Этот литературный термин казался мне наиболее подходящим для объяснения всего, что происходило. Я создавал странность, ткал ее в окружающем мире, и она была главной – странность вечерних пеших прогулок к станции метро, странность моих наблюдений со стороны за посадкой людей в автобус и мое чувство, что я – часть всего этого. Только странность жизни, в которую вмешивается будущая неизвестность, продолжает ее, думал я при этом. Конечно, это целое понятие, которое можно объяснить словами, что я и пытаюсь сделать сейчас, но тогда я называл это просто словом. Вначале было слово? Жизнь, называемая словом, и есть слово, которого я не мог найти? Забавно, забавно было, стоя под деревом в тени, думать об этом. Как в детстве, смешение самого главного и игры в слова. Не изменился я со времени своего детства. Но разве можно измениться, если Óна не изменилась? Она была со мной там, у Тушинской, я чувствовал ее страх за меня, и мне было не одиноко от этого.

О, эти вечерние походы! Я так наслаждался ими, что стал уже бояться – не решусь уехать, не решусь. Похожу, подумаю, понаблюдаю, и все на этом, устану от похожести действий. Водитель автобуса помог мне сдвинуться в решении – подошел ко мне в один из вечеров, спросил:

– Приметил я тебя. Следишь за нами, что ли? Или ищешь кого?

Я растерялся, хотел было отшутиться: «Себя ищу», – но ответил просто:

– Присматриваюсь. Хочу поехать к родственникам в Белоруссию.

– Ну так и давай. Домчим за ночь до Гомеля, выспишься за дорогу.

– Собраться надо.

– Если сегодня не готов, приходи послезавтра. В это же время.

Вот и все, подумал я. Обязательно надо меня подтолкнуть, чтобы я вошел в воду. Значит, послезавтра.

И теперь еду в автобусе по ночной трассе туда, где не был так долго. Домой. Со мной ли Óна? Я посмотрел на занавеску – здесь она, на расстоянии вытянутой руки. Хотя если протянуть руку, наткнешься лишь на качнувшуюся материю. Но я не материалист, усмехнулся я про себя. Óна тому причиной.

Как прыгаю я с места на место в своем воспоминании об этой поездке – как она затевалась, как случилась! Путаю фабулу с сюжетом. Но кажется, так все спутано и в жизни, во всяком случае, в ее восприятии.

Автобус был другим. Того, к которому я присматривался раньше, водитель которого подходил ко мне, не оказалось на месте, когда я пришел к стоянке уже с сумкой. Недалеко стоял другой, но, наверное, такой же. Не возвращаться же домой, решил я. Какая разница? Маршрут тот же, решение принято. Пассажиров, кроме меня, не было. Два водителя, и больше никого. И даже когда автобус еще долго стоял и водители почему-то все переглядывались, делая друг другу какие-то знаки, мне казалось, что мы уже тронулись с места.

И вдруг явственно я почувствовал и понял, что время вообще идет именно так, как сейчас – все происходит не последовательно, а одновременно. Нет во времени сюжета, вот в чем дело. Только фабула. Все подробности слились воедино. Я вспоминал, конечно, все, что произошло до этого – за несколько дней, за два дня, за час, за минуту, – но мне казалось, что все случившееся совсем не продлилось во времени. Все одновременно. Потому я так и прыгаю с одной подробности на другую – все они в одном месте моей жизни, во мне сейчас. Почему же раньше я этого не чувствовал, а жил привычно, как все, как принято? Наверное, просто взбудоражены сейчас мои ощущения этой поездкой, успокоил я себя. Необычные решения вызывают и необычные чувства. Конечно, это так, конечно.

Я уселся поудобнее, надеясь исчезнуть, раствориться в непривычном ощущении. Приятны новые чувства! Одновременность продолжалась. Я видел, не вспоминал, а видел, как собирал дома сумку, которая лежала сейчас рядом со мной на сиденье, как думал, что еще положить в нее, как взял с полки кусок бивня мамонта килограмма на три, привезенный когда-то с Севера, из экспедиции. Мгновенно мелькает мысль, что подарю его Алексею – занимается ли он сейчас всякими художественными поделками? Откуда-то я помнил это, помнил, что живет Алексей в Гомеле, что остался у него дом в нашей выселенной деревне – может, я встречусь с ним? Сумка заметно тяжелеет, я запихиваю в нее какую-то еще одежду, беру из шкатулки загранпаспорт, все деньги и уже вижу, как меняю рубли на евро в обменном пункте у метро, рядом со стоянкой автобуса. Мне даже жаль, что эти подробности – какие-то чересчур обычные, и я смотрю вверх, в невидимое из-за света фонарей небо, и хочу, чтобы Óна на прощание тоже так посмотрела. Я даже не сомневаюсь, может ли она так сделать – мы же вместе.

Но вот растворяется, постепенно растворяется мое ощущение одновременности происходившего и происходящего. Не только привычка жить и чувствовать как принято виновата в этом. Летящий автобус, вырвавшийся из городской светофорной толчеи, вытягивает своей скоростью время в единую прямую, привычную до неприятности линию.

Все. Еду. Позади все, что было, что казалось одновременным, а впереди неизвестность. Связать бы это в новой слитности.

Занавеска вдруг качнулась, словно от удара светом встречной машины. Словно кто разбудил меня, и даже имя раздалось внутри – Опра Уинфри. Бывает так – будто кто-то крикнет внутри тебя. Меня обдало холодом медленного понимания сделанной ошибки. Да ведь я влип! Похоже на то. Я приходил в себя, как будто возвращался в оболочку нормального, с холодными и ясными чувствами, человека. Умею быть и таким, с опозданием, но умею. Каким же глупым увидел я свое попадание в этот автобус. Именно попадание. Попался, влип.

Мы ехали по довольно пустынному шоссе. Уже долго ехали, и дремал я неизвестно сколько времени. Но вот проснулся и пришел в себя.

Я вспомнил, как натолкнулся на одного из этих водителей, выйдя из обменного пункта. Как разговаривал потом с ними обоими у автобуса, шутил по поводу сумки в ответ на их замечание, что она не такая уж большая для дальней поездки. Зачем показывал им бивень мамонта? Рылся в сумке, надеясь найти рубли, чтобы расплатиться, забыв, что поменял их все без остатка на евро, машинально вытащил увесистый кусок бивня, похвастался, что это большая редкость и ценность – не меньше золота. Заплатил в евро, отлистнув купюру от общей пачки. Я стал полным идиотом? Наверное. Наверное, так меня восприняли и эти водители, везущие меня поспешно подальше от города. Это уже было понятно без всяких сомнений. Интересно, как происходят подобные ограбления? – думал я.

Я понял, что надо играть свою роль до конца, только так и можно притупить их внимание. Один из них подошел ко мне.

– Выпить хочешь? В дороге самое то. Я люблю, когда не за рулем, грамм двести засосать…

В руках он держал два наполненных пластмассовых стакана. Один протянул мне. Он шатнулся, уперся для устойчивости боком в спинку соседнего сиденья. Пахнуло спиртным. Для проверки я направил руку к другому стакану, но он отвел его в сторону, поспешно отпил из него:

– Не, это мой.

Они и правда думают, что я дурачок, понял я окончательно.

Нельзя отказываться. Лучше выдержать потом накат отупения, чем отказаться сейчас. Если выпить, они будут считать, что я уже никакой. Но это будет не так. Совсем не так. Я знал, что справлюсь.

Мы чокнулись, выпили. Никак нельзя было пролить. Следил он, следил внимательно. Пришлось показать, что я пью, глотаю.

О чем-то поговорили, он ушел, спокойной ночи даже пожелал. Я сразу вылил остаток жидкости под сиденье, не опасаясь, что запах выдаст мои действия. Могу же теперь и расплескать, потому и запах.

Сейчас начнется, ждал я, притворяясь спящим. Даже всхрапнул. Сейчас подойдет. Только бы не нож. Но вряд ли они захотят пачкать салон.

Наверное, в водке был клофелин – я начинал чувствовать легкую ватность во всем теле. Но на меня вообще все лекарства действуют в десять раз слабее, чем надо. И медленнее. А они-то этого не знают.

Прошло время. Десять минут? Двадцать? Полчаса? Я не ощущал. Думал: куда ж они едут? А вдруг в какой-нибудь закрытый двор, к таким же, своим? Чувствовалось, что они не торопятся, ожидают действия зелья – скорость была небольшая. Мой «собутыльник» подошел, постоял рядом. Наверное, слушал мое дыхание.

Все, больше терпеть нельзя. А если и правда усну? Я пошевелился.

И вдруг сзади мою шею сдавила удавка. Вот оно что! Надоело им ждать, решили действовать наверняка. Я схватился руками за горло, стараясь подсунуть пальцы под веревку, подергался с полминуты, захрипел и завалился набок. Почувствовал неприятный запах. Да ведь это я испортил воздух, сопротивляясь! Вот как, оказывается, умирают от удушья, вот что значит «испустить дух». Так все просто. И страшно. Я замер. Хотелось вдохнуть во всю грудь. Но что у него в руках? Что у него в голове?

Щелкнул нож-выкидушка. Этот звук ни с чем не спутаешь. Мало ему? Минута тишины. Самая страшная минута. Если бы я не выдержал, вскочил сопротивляться, чем бы это кончилось?

Все-таки он поверил, что я без сознания, и оставил меня. Я лежал, ценя каждую секунду, стараясь восстановить дыхание – во всю грудь вдыхал через нос, выдыхал долго, медленно, ртом.

Большой артист во мне пропадает, думал я, пробираясь на полусогнутых ногах по проходу. Он стоял рядом с водителем, у самого стекла, вглядываясь в дорогу. Наверное, выискивал, где остановиться. Удивленно обернулся:

– Эй, ты чего?

Тот, что был за рулем, глянул зло – мол, только время теряем.

– Выйти… надо, – выдохнул я, согнувшись, чуть ли не сев в проходе, держась за горло.

Автобус притормаживал. Остановился. Вот сейчас будет самое интересное.

– Ну, выходи, – хмыкнул кто-то из них.

Я уже стоял у открытой двери, на нижней ступеньке. Он собирался ударить меня в спину ногами, чтобы сразу вышибить из автобуса. Я почувствовал это по дерганью поручней, на которых он подтянулся, и быстро уклонился в сторону. Его ноги лишь слегка скользнули по мне. Он, не удержавшись, упал навзничь. Затылком о верхнюю ступеньку. Никогда еще я не бил лежачего – это неприятно. Совсем неподвижная под кулаком голова, как на плахе, и чувствуешь, что просто убиваешь. Неужели я палач? Водитель округлил глаза, нащупывая рядом с собой рукой – что там у него? Он рванулся встать, но я, проскакивая мимо, почему-то не ударил, а просто толкнул его обратно за руль. Быстро развернулся. Стоял уже чуть позади него и чуть повыше. Моя нога была готова для удара. Вставая, он на мгновение наклонил, словно подставляя, голову. Я ударил его ногой под челюсть. Не дай бог испытать на себе такое. Лицо его взметнулось вверх, он стукнулся головой о стекло и затих.

А что дальше делать? Не садиться же за руль.

Я увидел на переднем сиденье ту самую бутылку, влил им поровну в мычащие рты, запрокинув головы. Конечно, много пролилось мимо. Забрал свою сумку, выключил фары и свет в салоне и вышел на пустую дорогу.

5.

Сначала я долго бежал, стараясь как можно дальше оказаться от этого места, потом, скатившись несколько раз в кювет, пропуская свет проносящихся редких машин, пошел уже быстрым шагом, потом… устал. Сколько я прошел? Километров пять, наверное. На большее не было сил. Если я и дальше буду продолжать эту гонку, то не сумею решить, что делать дальше. Буду идти и идти машинально, пока не ослабею, пока не превращусь в существо, способное только на ошибки. Нельзя. Надо успокоиться, прийти в себя. Я спустился с дороги в лес, прошел метров сто, бросил сумку на землю и сел на нее.

Хотелось только думать, чувствовать и понимать свои чувства и мысли. Неужели мне не нужно мое тело?

До середины ли я прошел свою жизнь, оказавшись в этом сумрачном лесу? – думал я, глядя вверх, сидя под деревом, прислонившись к нему, в лесу не сумрачном, а абсолютно темном, и только какая-то звезда настойчиво прорывалась своим мерцанием сквозь мельтешащие листья, когда они вдруг шелестели. Наверное, надо мной была осина, только ее листья так дрожат без ветра. Кажется, что до середины, хоть на самом деле полностью, чуть ли не полностью прошел я свою жизнь. Человек всегда чувствует себя на полпути. И боится не далекой смерти, а неожиданного отнятия второй половины жизни, и согласен при этом даже на мгновение, на любое, самое маленькое продолжение.

Так думал я, вспоминая свой ужас от удавки, от невозможности дышать, от звука раскрывшегося ножа. Я гнал от себя этот страх, боясь, что он не растворится во мне никогда, и цеплялся за любую мысль, чтобы отвлечься от него. А там кто думал за меня? – удивился я, усилием воли переключаясь с чувства страха на это удивление. Распухшие пальцы болели – значит, выбил суставы о твердую, как камень, голову. Вот почему я не ударил водителя, а толкнул его. Кто это решил за меня? Кто поставил меня позади него, отвел мою ногу, кто оценил узкое пространство для короткого, чтобы ни за что не зацепиться, удара снизу вверх? Я же тогда не думал, времени на это не было. Юность послала мне машинальные действия частей тела. Когда-то мой одноклассник отговаривал меня ходить на тренировки. Столько времени тратить, сокрушался он, чтобы когда-нибудь один раз это пригодилось? Я с ним соглашался только на словах. Вот и пригодилось.

Но нужен ли мне весь опыт жизни? Нет. Я не хотел его. Мне хотелось стать деревом, осиной, и дрожать листьями, и думать, и чувствовать, но не жить как человек, как люди, которые принимают зло и в пространствах страны, и в длительности десятилетий со столетиями, и в этом автобусе. Маленькая часть мира явилась частью мира большого, отразилась в нем, подтвердила, что она такая же. Мой побег стал заросшей тропинкой посреди такого же заросшего поля, вот в чем дело. Но ведь другого пути и нет. Не перенесусь же я по воздуху, не окажусь в одночасье, как в сказке, в другом мире. А как хочется вдруг оказаться там сразу – там, где пусто и пустынно, где нет людей, где их ошибка превратила жизнь в пустыню. Бог – там. Космический сдвиг, сгусток, разлом Вселенной. Я всегда чувствовал это в церквях разрушенных, но не целых. Это же почувствовал и однажды в тайге на Енисее, когда мы наткнулись на ряд ржавой колючей проволоки с остатками лагерной вышки и каких-то строений. Стояли и смотрели, как в алтарную часть, через проволоку, боясь зайти за нее. Наверное, почувствовал бы это и в Освенциме. Не смогу туда поехать, боюсь, что не выйду оттуда. Останусь в печи или в газовой камере.

Но вернусь в свою деревню, в ту, которая была и которой нет, чтобы сравнить два сознания, счастья прежнего и отчаяния нынешнего, и поместить в пустоту между ними себя, принести в жертву времени. Я исчезну отсюда, и оно станет другим. Поговорю с этой непонятной бесконечностью. Слышала ли она раньше мои молитвы? Я носил их с собой, и тот, кому они адресовались, был всего лишь во мне.

Я сидел, дремал и думал, думал, радуясь превращению всего себя в эти мысли. Когда-нибудь я стану только ими. И ни разу в эту ночь не вспомнил Óну. Но это лишь доказывало: в такие минуты мы настолько вместе, что не замечаем друг друга.

Утро началось серым воздухом. Через какое-то время я услышал дальний звук электрички. Вышел на шоссе, прошел до первого поворота направо, в лес. По лесной дороге, почти без асфальта, вышел к железнодорожным путям. Как дачник, по тропинке вдоль рельсов, дошел до платформы «52-й км». Словно для меня, был и указатель «на Москву». Пронесся грузовой состав, обдав теплом огромной тяжести. Следующая электричка подобрала меня, как магнит на столе железную иголку. Это сравнение мучило меня всю обратную дорогу. Не затерялся в стоге сена. Второе сравнение было еще более отвратительным. Слова и смысл не совпадали. Вот так всегда, когда хочешь сказать красиво. Что было бы со мной, если бы я всегда умел находить слова? Слипся бы, как воск.

И уже без всяких поисков гудела во мне фраза, с которой я соглашался, которую повторял и повторял под стук колес: первая попытка побега оказалась неудачной. Первая попытка оказалась неудачной.

Я устал. Проваливался в пустоту. Оставить бы только смысл. Оставить бы только силы, чтобы дойти до дома.