Текст книги "Репетиции"

Автор книги: Владимир Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Еще тогда, когда Сертан по первому разу набирал исполнителей на роли и ни он, ни другие не сомневались, что евреев в постановке будут играть выкресты, он пошел к Никону, чтобы договориться об освобождении своих актеров от монастырских повинностей; это было более чем справедливо, так как главные участники, в первую очередь апостолы, но не они одни, были заняты в репетициях целыми днями, и времени на хозяйство у них не оставалось вовсе: следовало не просто освободить их от работ, но давать им и хлеб, и деньги. Это требование Никон легко принял, сказал, что готов всех освободить, но монастырский келарь Феоктист – разговор происходил при нем – стал резко возражать Сертану. Он согласился лишь апостолам уменьшить повинности, а уж давать им, а тем более другим сейчас что бы то ни было невозможно, говорил он Никону: царь последние два года денег шлет мало, у монастыря не хватает даже на строительство, не плачено за кирпич, за железо, не плачено возчикам, братия совсем плохо кормится, изнурена и давно ропщет. Но Никон не захотел его слушать, подтвердил, что сделает то, что хочет Сертан, да еще прилюдно грубо осадил Феоктиста; Сертана келарь не любил и раньше, знал, что он католик и папист, в свое время, как мог, противился его приглашению в монастырь – после же этого случая Феоктист стал его врагом.

Считая, что роли евреев будут играть недавние выкресты, Сертан сказал Никону, что по справедливости, раз они согласились на страшные, возможно, гибельные для их душ роли – кто знает, что вообще из этого выйдет, – их необходимо вознаградить, сделать так, чтобы жить им сейчас было хотя бы немного легче, чем другим. На это Никон ему ответил: «А может быть, наоборот: не надо ли им играть с чувством вины и раскаяния, сознавая, что они грешат, грешат страшно, непоправимо и уже получают воздаяние за свой грех; им уже хуже, чем другим, но это только начало, только самая малость страданий, которые они навлекут на себя потом, нынешние их горести – ничто в сравнении с теми».

Сертан ему возразил, что в Евангелиях иначе: там евреи, которые не пошли за Христом, особенно фарисеи, уверены, что поступают правильно, и те, кто обрек Христа на смерть тоже, они уверены, что, если даже Христос невиновен, ничего сделать нельзя, все другое хуже. В этом и суть: кто за Христом не пошел, не соблазнился Его чудесами, устоял, не снял с плеч тяжкой ноши Моисеева закона, – рады, довольны, крепки и уверены в себе – они выдержали искус. Они похожи на Христа, не поддавшегося в пустыне искушению дьявола. В Евангелиях, в каждом из их слов, – чувство правоты; если бы они раскаялись уже тогда, они были бы, как потом – Павел. Как он, они бы обратились и пришли к Христу, и не было бы ни Голгофы, ни Воскресения – ничего бы не было.

«И сейчас, – говорил Сертан, – самое трудное, что мне предстоит, это внушить им чувство правоты; если они будут играть без него, если в том, что они будут делать, будет обреченность, если каждым словом своим они будут говорить, что виновны, что на самом деле не такие, что все это – роль и только роль, и не дай Бог, чтобы кому-то пришло в голову, что они не за, а против Христа, – тогда ничего не получится. Единственные, кто в Евангелиях сомневается в Христе, отрекается от Него, – его ученики, те же, кто против Христа, уверены в собственной правоте, гордятся ею и должны гордиться, потому что не соблазняются чудесами, а хранят веру отцов».

И чтобы сделать Никону приятное, добавил: «Они, как ваши старообрядцы, так держались за веру отцов, что и Спасителя не признали».

И этот разговор был при Феоктисте, и Никон вновь велел келарю исполнить то, чего хочет Сертан. Но Феоктист ненавидел выкрестов. Еще когда Никон торжественно крестил первого неведомо как попавшего в монастырь еврея, келарь говорил, что не думает, что это дело богоугодное. Когда-то давно, во времена апостолов, когда вера начиналась, возможно, это было и нужно, но теперь – нет. Кто может сосчитать, сколько раз евреи отвергали, хулили, глумились над Христом, они давно уже так закоснели в грехе, что их раскаяние и обращение может быть только ложным. Верить им нельзя, они двуличны, хитры и упорны, христианами их делает страх, а не вера. Будь его, Феоктиста, воля, говорил он Никону, он бы велел на лице каждого выкреста выжечь распятого Христа и вечно носить им и детям их, и детям детей их, и так далее до конца мира особые одежды, какие носят прокаженные, потому что они и есть прокаженные. Тогда каждый, где бы он ни увидел эти одежды, будет знать, что вот идет человек из народа, который распял Сына Божия, будет знать и не даст им забыть, что они рождены не для радости, а на муку, рождены, чтобы страдать и каяться.

Феоктист не признавал за евреями никакой правоты, не признавал, что сами себя они могут считать правыми, но особенно кощунственным казалось ему то, что этими правыми евреями станут евреи, крещенные в его монастыре, что они будут правыми, пускай и в постановке снова отпав от Христа. Выходило, евреи то ли в сговоре с Сертаном, то ли обманули и его и Никона, и эта мистерия – жидовская хитрость, чтобы снова вернуться в старую веру, и не просто вернуться, скрываясь, таясь, каждый миг зная, что, если кто выдаст их, их казнят, – но вернуться открыто, на глазах у всех и у всех на глазах, открыто, снова распять Иисуса Христа. А монастырская братия и православная Русь, сколько ни соберется ее сюда, будет стоять рядом и смотреть, как они распинают Спасителя, будет смотреть на их глумление над Сыном Божьим, будет видеть, как они беснуются, как измываются и мучают Его, и никто не вступится.

И Феоктист, ненавидя евреев, придумал, как сделать, чтобы выкресты уже никогда не могли верить в свою правоту, не могли думать, что они те, кто, не пойдя за Христом, верил, что он прав, а знали, что они из иуд, которые сначала пошли за Христом, а потом предали Его. Он назначил им годовое содержание ровно на тридцать серебряных монет (на тридцать сребреников) больше, чем остальным, и сразу же, пока Сертан не узнал об этом, велел раздать деньги и всем объявить. Как и рассчитывал Феоктист, выкресты, услышав о тридцати сребрениках, подняли бунт, никто из них деньги взять не согласился, хотя хитрый келарь сам ходил и носил их почти что каждому. Это еще сильнее злобило евреев, едва завидя Феоктиста, они поносили и ругали его, как только умели, швыряли кошелями, которые он им давал, но келарь все сносил кротко, ничем плохим им не отвечал, подбирал деньги и, уже уходя, мягко говорил, что обиды не должно быть никакой, он здесь ни при чем, придумал с деньгами Сертан потому, что роли у евреев особенно трудные и страшные, – легко ли во второй раз Христа распинать?

Эта раздача погубила всю работу Сертана последнего года. Никто из выкрестов участвовать в постановке больше не соглашался, и хотя Никон, который их сам крестил, просил и уговаривал евреев много раз, даже плакал, моля их простить келаря и вернуться к репетициям, они отказались. Сертан, когда узнал, что устроил Феоктист, готов был убить его, был разъярен и Никон, но келарь отговорился, что хотел, как лучше, и сделал так, как понял.

Теперь Сертану на роли евреев надо было искать исполнителей заново. Потом, года через два или три, Феоктист скажет ему, что жалеет, что выкресты не стали играть; ненавидя их, он тоже считал, что это роль евреев, их и только их, а деньгами хотел лишь показать, как они должны играть ее. Найти новых «евреев» оказалось трудно: те, кто были взяты раньше, знали, что «они», и после истории с тридцатью сребрениками были рады и веселились, что Бог их миловал, – другие же знали, что «не они», что это роль не их, и не соглашались.

Сертан не понимал, что ему делать, и тогда Никон предложил, чтобы не думали одни семьи, что их Бог наградил – из них апостолы, а другим ничего не дал, поступить, как Сам Христос говорит у Матфея: «Я принес не мир, а вражду, из-за меня встанет брат на брата, сын на отца», – и пускай из тех крестьянских семей, из которых набрал Сертан апостолов и учеников Христа, возьмет он и евреев – Его врагов и гонителей. Так и равенство сохранится, и не будет семья с семьей враждовать, а внутри ее, как внутри человека, будут бороться грех и праведность.

Сертан послушался его, и к августу 1664 года – на сей раз уже окончательно – было решено, кто какую роль будет играть, и репетиции возобновились. Перед этим Сертан, взяв за основу Матфея, разделил Евангельские события на следующие друг за другом сцены и диалоги, наметил все дороги и пути, обозначил, где что должно находиться; это было сделано не только в его тетрадях, но и в натуре окрестности монастыря были разбиты разноцветными вешками и флажками, был даже назначен человек, который следил за ними, подновлял, если надо, поднимал и ставил на место, когда сбивала скотина, – словом, и на местности была уже вычерчена и повторена с максимальной точностью и полнотой карта движения Иисуса Христа по Палестине.

Задача эта оказалась непростой и потребовала хорошего землемера – в России найти его было нелегко, – потому что необходимо было не только правильно высчитать масштаб, но и подыскать соответствие Евангельским пейзажам, в частности, для Никона это представлялось едва ли не более важным, чем правильная пропорция в верстах и днях, однако схожий рельеф, хотя в общем земли Новоиерусалимского монастыря были близки к описанию Палестины в Новом Завете, имелся далеко не всегда, и тогда, чтобы добиться безусловного подобия, нужна была немалая изворотливость. Приходилось насыпать новые холмы, вырубать или, наоборот, сажать деревья, отрывать большие, похожие на озера пруды (для главного из озер, Тивериадского, построили высокую запруду и затопили часть долины Истры – Иордана). Работа эта была очень трудоемкой, но она, к удовольствию келаря, скоро окупилась: на плотине поставили несколько мельниц и машин, которые мяли и трепали лен, валяли сукна, делали бумагу, что приносило братии немалый доход.

Вообще после постройки плотины отношение келаря к Сертану улучшается; теперь, когда уже вовсю шли репетиции и Феоктист понял, что работа не стоит, Сертан отнюдь не сидит без дела, не грабит монастырь и не даром ест свой хлеб, когда Феоктист так же, как и Никон, привык каждый день ходить вдоль вешек, обозначающих земной путь Спасителя, увидел, как и где из монастырской земли возникает другая земля, как бы рождается в ней и из нее, привык, что из этой им, келарем, руководимой земли медленно, шаг за шагом рождается Святая земля, из, в сущности, обыкновенной и простой русской земли – Святая земля, это было настоящее чудо рождения, и все это делалось на его глазах и даже более того, в каждом дне этого вынашивания он принимал участие, помогал ему или видел его. С этого времени и он начинает проникаться важностью, исключительностью происходящего в Новом Иерусалиме, постепенно становится защитником и помощником Сертана.

Судя по зарисовкам в дневнике, в своих мизансценах Сертан отталкивался от картин итальянцев (которые хорошо знал, несколько лет прожив в Риме и в Милане), в первую очередь – Беллини. Расположение фигур, позы, вообще вся композиция и, что, пожалуй, еще более важно, – характеры, если они не противоречили Матфею, были взяты им оттуда. Картины были не единственным его источником, Сертан использовал и жития святых, и ту устную традицию, которая существовала в России, и апокрифы, но на первом месте были все-таки картины; даже многие типажи действующих лиц, особенно второстепенных, о которых ничего не было известно, нашел он у Беллини, и это в огромной степени облегчило, ускорило работу, которая иначе оказалась бы просто бескрайней.

Конечно, хотя была важна и типажность, и то, чем получившие роли занимались раньше (треть из его апостолов, как и в Евангелиях, рыбачила, был среди них и мытарь), главным для Сертана было другое. В дневнике он оставил короткое описание того, как шли пробы.

Сначала Сертан намечал довольно широкую группу кандидатов и, подгадав, когда кому-то из них было плохо и тяжело или он устал, или был в беде, читал ему из Евангелия слова любви и милости; он говорил ему: «Утешься, ибо Христос пришел…» – и если видел, что душа человека наполняется радостью и умилением, если видел, что слова Христа именно для него и к нему обращены, что они снимают груз горя с его плеч и этот крестьянин, явись сюда Христос, не задумываясь, пошел бы за Ним, – он брал его к себе и с чистой совестью мог сказать, что и Христос тоже взял бы его.

Недавно я писал, что и келарь скоро начал видеть, как рождается и прорастает сквозь русскую землю, прорастает, как трава, когда весной сходит снег, Святая земля, но здесь по своей прежней ненависти к Сертану он был из последних, а остальные видели это уже давно и уже научились понимать и чувствовать всю округу Обетованной землей, Израилем. Для крестьян, занятых в постановке, бывшая еще недавно раздвоенность – надо было жить в двух мирах, и в каждом действовать и существовать по-своему, то, кем они были в одной жизни, совсем не совпадало с тем. что было в другой, и их старый опыт был неприменим, часто просто мешал, – так вот это раздвоение постепенно уходит.

Получившим главные роли все необходимое теперь дает монастырь, и они могут больше ни о чем, кроме постановки, не думать. Напомню, что для них это и не роли, а их жизнь, их миссия, то, что им суждено и предназначено. Актеры же, занятые в небольших эпизодах, хотя они продолжают крестьянствовать, легко разделяют свою одну и вторую жизни; их обычное земное бытие полностью подчинено постановке, оно – довесок, и довесок временный, как временна телесная оболочка, а жизнь, обращенная к Христу, к Богу, вечна, и, в сущности, только она реально есть и пребудет. Именно по законам вечной жизни здесь, в России, возникают и растут Назарет, Вифлеем, Иерихон, Иерусалим, появляются их окрестности, но одновременно происходит быстрое вытеснение и забывание прошлого, того, чем эти люди были раньше, собственной их истории и истории их земли. Зрение полностью меняется, и даже там, где задуманное Сертаном далеко еще не сделано, они видят все как бы законченным, легко запоминают и мысленно строят с его слов, и, как кажется, продолжающаяся подгонка местности нужна им лишь для чужих, для тех, кто не причастен к репетициям, и кому, словно маленьким детям, надо потрогать руками, чтобы убедиться. Собственно, в Новом Иерусалиме мы видим попытку построения на земле другого, высшего мира, когда одухотворяется сама земля, когда она возводится душами и для душ – и это почти в самом начале, на третьем году работы Никона и Сертана.

Как только Сертан завершил развертку картин, взятых у итальянцев, нарисовал сотни и сотни эскизов, набросков, связок, соединяющих картины, он решил, что пора приниматься за репетиции, иначе отобранные им актеры перегорят, могут привыкнуть к словам, и те станут для них слабеть и умирать.

Начав же репетировать, он через несколько дней вдруг поймал себя на мысли, что теперь, наоборот, боится, что его актеры почувствуют себя и действительно сделаются профессионалами, от кого-нибудь случайно узнают, что это роль и все это – просто обыкновенный театр, он и сам, собственно, уже стал забывать, что это театр, забывать, что вообще есть на земле пьесы и актеры.

Но опасность была невелика: что такое театр, в Новом Иерусалиме никто не знал, да и никто в монастыре не понял бы, что то, чему Сертан учит крестьян, – из рода представлений, даваемых на Руси скоморохами, настолько одно было непохоже и не вязалось с другим. Бояться ему было нечего. Тут выходит, что для Сертана и профессионализм актеров был плох, и непрофессионализм тоже плох, и что его постановка никакой не театр, единственное все разрешало.

В нем пока еще сохранился старый страх, что без профессиональных актеров он не справится, но этот страх уходил; у Сертана уже появилось ощущение, что получается и получится, которое шло от всеобщей уверенности, что иначе и быть не может, от того, что немало вещей и в самом деле уже удались, и хотя эта уверенность отнюдь не опровергала прежних опасений, была из другого теста, из другой оперы, но страх был как бы отодвинут ею, отодвигался с каждым днем дальше, и о нем можно было больше не думать.

Весной шестьдесят пятого года исполнилось семь лет, как Сертан попал в Россию. Он давно сносно знал язык, успел повидать за это время сотни разных людей, со многими довольно близко сойтись, и все-таки он чувствовал, что ни России, ни происходящего здесь он не понимает. Судя по дневнику, он о многом догадывался, но его догадки были такими странными, что он не верил в них и сам. Он постоянно спрашивал себя, почему его не отпустили во Францию, почему заставили служить опальному и заниматься странной постановкой. Он придумывал тысячи ответов, один фантастичнее другого, и каждый из них – чего он не хотел и о чем не думал, – невольно и легко расходясь вглубь и вширь, сразу начинал касаться всей России. Страна, получавшаяся у него, была настолько ни на что не похожей и невозможной, что ясно было, что здесь что-то не так. Скорее всего, Сертан не понимал России, не понимал, куда она идет, к какой судьбе готовится, долго, почти до последних дней не понимал, и что он тут делает, из-за искаженности, неполноты отношений с людьми, с которыми его сводила судьба.

Отношения эти почти всегда были направлены в одну сторону. Его спрашивали, от него требовали подробных ответов и толкований, но сами мало что объясняли. Конечно, он видел и знал многие фрагменты жизни, но соединить их в целое умел редко. Это было и в Москве, где он подолгу беседовал с боярами, с приказными, и в Новом Иерусалиме (отношения с Никоном были единственным исключением, и его догадки, предположения о России по большей части строились именно на том, что он слышал от Никона), где монахи, крестьяне, вообще каждый, кто был так или иначе причастен к постановке, слушали его, знали и помнили каждое его слово, но в свою очередь, про себя ему никогда ничего не говорили.

Уже через год после приезда в Новый Иерусалим он столкнулся с удивительным, но, похоже, общим убеждением, что значащими являются только его слова, только то, что исходит от него к ним, но не наоборот. Он был любопытен и долго сопротивлялся этому, но его сопротивление тонуло в их уверенности, что они ему ничего важного сказать не могут, в их недоумении, что он хочет их слушать. Окруженность его своим голосом, своими словами, тем, что он делал, была так велика, что он стал забывать то, что знал о России в Москве, и даже совсем близко и рядом рассказанное ему Никоном. И лишь отставленный от дела, в последние месяцы отпущенной ему жизни, уже на этапе он, кажется, впервые твердо понял, что Россия действительно ждет конца.

Конца ждали давно, с первого десятилетия века, ждали и во владениях монастыря, и в Москве, и на Дону, и в Сибири. Ждали, а кое-где называли и имя антихриста, который, обозначив последние времена, уже пришел и правит на земле. Одни говорили, что это Никон, некоторые – что Аввакум; почти все были убеждены, что кто-то из них, но подозревались и другие. Среди монастырских крестьян было много последователей Аввакума, пожалуй, не меньше, чем Никона, почему – понятно: затеянное патриархом строительство, особенно когда сократилась помощь от Алексея Михайловича, высасывало из них все соки. Монастырские власти были злы и жестоки как никогда, и это подтверждало, что конец скоро.

Сертан, его работа, рано, едва ли не с первого дня подбора исполнителей на роли и для никониан, и для староверов в их спорах о конце стал единственным и, что важно, нейтральным, пришедшим со стороны авторитетом (в вере Сертана учение о конце мира, суде и воздаянии тоже было главным, так что общая основа была), и он сам, долго этого не подозревая, был в центре всего: всех отношений, столкновений, споров, течение которых часто и направлялось толкованием его слов, ходом репетиций. Безусловно надо отметить и следующее: при общем ожидании конца, при ежечасных обвинениях, что один или другой – антихрист, репетиции Сертана были первыми настоящими действиями, которые для каждого, кто был рядом с ними и ими затронут, без сомнения, свидетельствовали, что последние времена уже начались и суд скоро, совсем скоро. Тут было, как всегда с немцами и прочими иноземцами: пока русские спорили и ругались, кто виноват, кто антихрист, немцы этими надмирными вопросами не занимались, а просто тихо делали свое дело. Положение Сертана и уважение, которое он вызывал, было беспрецедентно, здесь сливалось многое: и подчеркнутая нежность с ним Никона – только с ним, и то, что Сертан ни во что не вмешивался, был вне всего, вне любой иерархии, вне любых отношений, однако без него ничего не начиналось и ничего не шло, и как бы все, что было в монастыре, было для него и вокруг него.

Очень важным было еще одно: чтобы люди хорошо делали то, что хотел от них Сертан, им необходимо было подолгу молиться с Никоном, моления должны были подготовить актеров к репетициям без Христа, заменить им Христа, роль которого Сертан, как я уже говорил, дать никому не имел права. И эти для всех, кто в них участвовал, несравнимые ни с чем совместные с патриархом предстояния перед Богом были только предварительным этапом для, в сущности, рядовых, что было ясно любому, репетиций Сертана. Это соединение молитв и репетиций уже само по себе устанавливало и дополняло странную субординацию Сертан – Никон, такую, какой не могло быть, и в то же время она была, это все видели, что была, но осмыслить, конечно, боялись и чувствовали, что она – тоже из крайних времен. Времен, когда последние станут первыми.

Среди крестьян, принадлежащих Новоиерусалимскому монастырю, были никониане, были староверы, были еретики – капитоны, верившие в то, что сейчас, перед концом в каждого из них вселился Сын Божий и каждый из них сделался как Христос; эти группы были велики числом и спорили, кто служит антихристу, а кто Христу, отчаянно, но немало было и других людей, людей, которые во всем, что происходило, поняли и услышали одно: последние времена близки и, когда они настанут, многие пойдут за антихристом, потому что трудно и даже невозможно отличить его от Христа. «Многие им соблазнятся», – и они не верили себе, не верили, что смогут разобраться – ведь и сейчас они не знали, кто прав – Никон или Аввакум, так и тогда, но это не важно. Важно, что антихрист и Христос судьбой связаны друг с другом: сначала – один, потом – другой, и должен кто-то пойти и соблазниться, иначе нельзя, и будет таких большинство. И антихрист будет царствовать; без этого, без его временной победы и торжества тоже нельзя, только потом придет Христос и спасет всех. Отсюда следовала нужность, необходимость антихриста и соблазнения в нем и еще – слитность его с Христом, их странное сходство, ведь были они как бы двумя ипостасями, двумя лицами одного, и лишь сами, в сущности, могли разобраться, кто есть кто и кому достанется победа.

Было известно, что узнают их немногие, и получалось, что роль остальных – роль зрителей, статистов, которые должны оттенить конечную победу добра над злом, Иисуса Христа над своим врагом. Как потом, когда по знаку Сертана они шли за Христом, которого не было, словно мимы, своим движением точно и четко Его рисуя, так теперь Христа должен был обрисовать антихрист, и то, что многие им соблазнятся, говорило не только о царящем зле и о развращенности мира, но и о том, что зло таинственно и непонятно, и как же с ним бороться, раз даже праведники поверят антихристу и пойдут за ним. Люди, их медленная жизнь, их медленная работа, их служение, их неполная и слабая праведность отходили на второй план, и начиналась борьба мировых стихий, добра и зла, и что именно борьба стихий – об этом свидетельствовало, что как все будет происходить и чем кончится, было уже давно известно, неизвестно лишь – когда. Этой конечной борьбой и конечной победой добра то, что раньше было на земле, что делал и хотел делать человек – и праведное и неправедное – все завершалось, и хотя потом, как и следовало из справедливости, начинался Страшный Суд, который каждому воздавал должное и подводил черту, но черта подводилась под жизнью отдельного человека, что, конечно, было правильно – каждый сам должен отвечать за свои грехи, но вопрос, для чего вообще появился человек на свет Божий, для чего он был создан, – повисал в воздухе.

В мае 1665 года Сертан постепенно кончает предварительный этап постановки – заучивание и объяснение актерам текста Евангелия – и переходит к общим репетициям. Как и было договорено, накануне первой из них он пошел доложить Никону, что завтра начинает. Вместе они еще раз внимательно просмотрели короткие характеристики исполнителей, сделанные Сертаном и нужные ему, чтобы никого не забыть и не перепутать; Никон списком остался доволен, особенно понравилось ему, что все апостолы выбраны из тех же людей, что и в Евангелиях: апостолы сыновья Зеведдея – из рыбаков, Матфей – из целовальников, и так далее. Сертан объяснил ему, что, когда никаких указаний в святцах не было, он пользовался апокрифами, которые с немалым трудом достал у поляков, Никон одобрил и это, узнав, что то, что говорили апостолы в апокрифах, так же совпадало с их образом и судьбой, как слова и образы других апостолов, чьи жития вошли в канон, – это была как бы проверка апостолов, а заодно и проверка апокрифов.

У Никона было несколько старых икон с изображением всех двенадцати апостолов и две с ликами семидесяти учеников Христа. Сертан их раньше не видел, и его поразило – он сказал это Никону, – что лица тех, кого он взял, так схожи с иконописными, будто художник рисовал с них – то был добрый знак, и единственное, что смутило Никона: выбранные Сертаном апостолы были моложе, но и это было легко объяснимо и правильно – время их еще не пришло, они еще только готовились. Словом, та канунная беседа была очень хороша, все эти обнаружившиеся неожиданно совпадения добавили Сертану уверенности, а тут еще Никон проговорился, что приготовил ему подарок и в монастырь с Северного Урала привезены три настоящих волхва. Сертан, который хотел репетировать сцену с волхвами чуть ли не в конце, потому что не мог никого найти, чтобы их играли, да и сам не знал, ни что, ни как, обрадовался, вместе с Никоном пошел волхвов смотреть, удивился, как они не похожи на тех, что он видел на картинах, он и раньше чувствовал, что там волхвы не настоящие, потому и сцена, где они были заняты, у него никак не складывалась. Теперь же он решил и сказал это Никону, что не позже чем через месяц он «Поклонение волхвов» закончит, а дальше уже пойдет по порядку, как и было в жизни. Никон был доволен, что угодил Сертану, рад был и тому, что завтра – начало, и только напомнил, чтобы за три часа до репетиции Сертан тех, кто ему будет нужен, прислал к нему, Никону. И в дальнейшем чтобы было так же.

После волхвов Сертан неожиданно для себя стал думать, что вдруг и вправду кто-то Никону и ему помогает, и решил начать с самого трудного – попробовать проиграть те сцены, где Христа (которого нет) окружают и идут за ним многие и многие люди.

Сертан хотел репетировать события, изложенные в восьмой главе Матфея – когда за Христом движется толпа народа, и он излечивает сначала прокаженного, затем слугу сотника, других больных, говорит с книжниками, садится в лодку, ученики тоже садятся с ним, и вместе они отплывают от берега.

Вечером через своего помощника он известил всех занятых в этой сцене, что на рассвете, как распорядился Никон, они должны быть у церкви Гроба Господня. На другой день крестьяне выстояли в храме заутреню, а после нее Никон еще около двух часов молился вместе с ними в одном из церковных приделов. Сертан при этом не присутствовал, то же было потом: Никон перед каждой репетицией молился со всеми занятыми в ней. Сертан впоследствии более или менее знал, как шли эти молитвы, знал, что страсть и исступленность Никона, его виденье Христа делали так, что и те, кто был с ним, начинали видеть Христа, видели Его и дальше и могли за Ним идти.

Прямо перед первой репетицией, когда опасения в Сертане опять ожили и он, вместо того, чтобы начинать, долго и нудно, уже снова не веря в успех – сколько сделано, а оказалось, что еще ничего и не начато, все впереди, и опять страх, что ничего не получится, и знание, что ничего и не может получиться, – объяснял им, где и как надо стоять, куда идти, где и как поворачиваться, что, где и кому говорит Христос и что и кто Ему должен отвечать; затем он расставил их в первоначальную позицию и, махнув рукой, скомандовал начинать, и вдруг оказалось то, что иначе, как чудо, и понять нельзя, оказалось, что ему только и нужно поставить их и показать точку, где стоит Христос, а дальше все движение шло так, будто Христос с ними действительно был. Они действительно шли за Ним, они поворачивались, затем останавливались, слушали, потом шли дальше, снова останавливались, окружали Его, слушали, снова шли, цепочкой вытягиваясь за Ним, и все это, будто Он действительно был. Их движения, глаза, то, как они Его обступали – получался правильный полукруг, так что все видели Его, – совершенно четко рисовали Христа, Его пространство, Его объем.

Сертан, чтобы проверить свое впечатление, несколько раз сам на бумаге набрасывал то, как они шли или стояли, и хотя это невозможно было понять, каждый раз убеждался, что это отнюдь не наваждение – Христос и в самом деле здесь есть. Христос был, Он был ими точно и полно очерчен, Он был очерчен ими в своих живых, настоящих размерах. Все, что они делали, было так выверено, как сыграть, тем более массовые сцены, невозможно, он заставлял их по десять раз – тут он забывал, чем и для чего занимается, ему нужна была истина, что это есть, чудо или нет – идти толпой, останавливаться и снова идти: Христос был.

Иногда и до ссылки в Сибирь, еще в Новом Иерусалиме Сертану приходило в голову, что конец действительно близится, что он уже скоро – иначе и быть не могло, чересчур тесно он был со всем этим связан, чересчур важную роль во всем играл, беспрерывно думал, каждую деталь проигрывал, чтобы ощущение конца в него не вошло и не въелось. Хотя он, как любой христианин, верил в Суд и второе пришествие Христа, но раньше считал это настолько далеким, что жизнь человеческого рода все равно казалась ему бесконечной, теперь же, когда Сертан, как и другие, начал верить, что конец близок, первое, что он подумал, – оказывается, на земле будет жить хотя бы минуту вот столько-то людей, и ни на одного больше, и сколько этих людей, наверное, можно исчислить, и интересно, кто будет последним человеком, родившимся на земле, и сколько будут в утробе и так и не успеют родиться. Конечно, они, как самые невинные из людей, попадут в рай, но, именно думая о них, Сертан осмыслил слова Иоанна, что перед концом и бедствия усилятся, и грех возрастет многократно, чуть ли не все пойдут за антихристом, и вдруг снова удивился: а зачем это было? зачем жили люди на земле? Сейчас, перед концом, вопрос этот был более чем оправдан, пришла пора подводить итоги, и ясно было, что люди не исправились, даже не стали лучше, но тогда для чего эти страдания и беды – неужели только для того, чтобы потом явить славу Божью и победить антихриста. Или чтобы отделить зерна от плевел, праведников от грешников, но тогда почему кончается и история праведников, почему Господу Богу и их тоже нужно точное число – и все.