Текст книги "И все им неймется!"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

ХОТЕЛ КАК ЛУЧШЕ…

Об одном стихотворении Иосифа Бродского

В одной из недавних моих статей я неласково упомянул поэта Иосифа Бродского, вернее, его стихотворение «Смерть Жукова». Разумеется, моя неласковость кое-кому не понравилась. Видимо, требуется объяснение.

Стихотворение, бесспорно, написано с самым благородным намерением почтить память усопшего, воздать ему должное. Он назван спасителем Родины, к нему приложен эпитет «пламенный» и т. д. Прекрасно! Однако в стихотворении немало странного.

Автор смотрит по телевидению процессию похорон маршала на Красной площади, и вот —

 
Вижу в регалии убранный труп…
 

Нобелевский лауреат должен бы чувствовать и понимать, как неудачно сказано «в регалии убранный», а уж «труп» здесь просто вопиет!

Известное стихотворение Пушкина, посвящённое памяти М.И.Кутузова, гробница которого в Казанском соборе, начинается так:

 
Перед гробницею святой
Стою с поникшей головой…
 

Можно ли вообразить, чтобы это выглядело, допустим, в таком роде:

 
Перед гробницею святой
Стою. В ней труп нам дорогой?..
 

Да, Бродский не всегда был чуток к слову. Однажды в Дании, беседуя с журналистом В.Пимановым, он сказал: «Я хотел бы посетить свою бывшую роди ну». Родина может быть покинутой, проклятой, преданной, но бывшей – никогда.

Странно и то, что, желая возвеличить образ маршала, автор поставил его в ряд не с русскими полководцами, например, с Суворовым и тем же Кутузовым, которого Пушкин тоже – назвал спасителем родины, не с Рокоссовским и Черняховским, а с извлечёнными из глубочайшей древности чужеземцами – с Ганнибалом, Помпеем и Велизарием, о коих большинство современных читателей и не слышали. Да мне и самому, работая над статьёй, пришлось раскрыть запылившегося Плутарха, залезть в Брокгауза, навести справки. Первый из названных – это Карфаген, второй из Рима, третий из Византии. Бродский был сильно привержен древности, античности, мифологии, и можно было бы пройти мимо такого сравнения молча и с пониманием. Но…

Во-первых, войны, которые вели эти три полководца, в том числе Вторая Пуническая между Римом и Карфагеном, по сравнению с Великой Отечественной – войны мышей и лягушек. Так, в знаменитой битве на Ферсальской долине Цезарь, у которого было 22 тысячи воинов, разбил Помпея, имевшего около 40 тысяч. Да по меркам 1941–1945 годов это нельзя назвать даже армейской операцией. 22 тысячи – тут нет даже трёх советских дивизий.

Во-вторых, в глазах автора Жуков – полководец, кончивший дни свои глухо, в опале.

Как Велизарий или Помпей.

Велизарий действительно в конце жизни подвергся опале: его отстранили от армии, конфисковали огромные имения и даже, по некоторым сведениям, ослепили. Конец Помпея ещё печальней. После поражения в войне против Цезаря он бежал в Египет и там был коварно убит, а труп его (тут это слово уместно) был обезображен. Плутарх пишет: «Цезарь, прибыв в Египет, отвернулся от того, кто принёс ему голову Помпея, и заплакал. А Плотина и Ахилла, виновных в убийстве, приказал казнить» (Сравнительные жизнеописания. М., 1963. Т.2, с. 390).

А Жуков? Он дважды «был в опале». Но что такое опала? Меншиков в Березове, Суворов в Кончанском, Сахаров в Горьком – вот опала. А Жуков всё это время, шесть лет, оставался на высоких должностях командующего сперва Одесским, потом Уральским военными округами. И не лишали его ни самых высоких званий, ни больших наград, ни тем более – «имений». А по прошествии этого срока на XIX съезде партии в октябре 1952 года по предложению Сталина он снова был избран кандидатом в члены ЦК.

Второй раз уже из членов Президиума ЦК и с должности министра обороны Жукова выпер Хрущёв. Это произошло в октябре 1957 года. Маршалу было 60 лет, всего на год старше Помпея, но это далеко не конечные его дни. Он скончался 18 июня 1974 года. Отпущенные ему годы маршал прожил вовсе не «глухо». Встречался с боевыми друзьями, с писателями, журналистами (Симонов, Долматовский, Ржевская…), участвовал в создании фильмов о войне, работал над книгой «Воспоминания и размышления», которая вышла в 1969 году тиражом в 600 тысяч экземпляров и вскоре была многократно переиздана ещё большими тиражами. А вспомним его хотя бы в президиуме торжественного заседания, посвященного 25-летию Победы, что проходило во Дворце съездов…

Наконец, ведь Ганнибал не заставил Рим подписать безоговорочную капитуляцию. Дело вышло совсем наоборот: после ряда блестящих побед он в конце концов был жестоко разбит при Заме, бежал аж в Армению, потом в Вифинию, и там, опасаясь выдачи, отравился. И Помпею не довелось сурово повелеть Цезарю, как Жуков – Кейтелю: «Прошу подойти к столу и подписать акт о безоговорочной капитуляции». О, нет! После некоторого успеха Помпей был разбит и тоже бежал и, как уже сказано, бежал навстречу смерти. Ну, в самом деле, как можно полководца-победителя венчать недолгими лаврами разбитых и даже убитых или покончивший с собой полководцев!

Словом, на сей раз увлечение поэта древностью приходится признать неуместным, никак не соответствующим теме, но дело не только в этом. Читаем его псалом дальше:

 
Воин, пред коим многие пали
стены, хоть меч был вражьих тупей…
 

Откуда взял, что тупей? Какие данные? Кто сказал? Что, наша «катюша» была «тупее», чем немецкий шестиствольный миномёт? То-то они всю войну пытались её перенять. Или наш танк Т-34, который тоже безуспешно пытались перенять, «тупее» их T-IV? А что «острее» могли немцы противопоставить 36 тысячам наших штурмовиков Ил-2? Словом, перед нами всего лишь стихотворный вариант известного иерихонского вопля: «Мы немцев трупами забросали!»

И если бы этим дело и ограничилось. Так нет же, ещё и такое донеслось из Америки о маршале Жукове:

 
Сколько он крови пролил солдатской!..
 

Он! Не враг проливал кровь наших солдат, а наш собственный полководец, ну, конечно, заодно с Рокоссовским и другими. Да одна эта мысль в Стокгольме стоит Нобелевской.

 
Что ж горевал?
Вспомнил ли их умирающий в штатской
Белой кровати? Полный провал.
 

Поэту ясно, что не горевал. Он уверен, что, конечно, не вспомнил. Ведь вот же сподобился преставиться на белой кроватке, а они как… Тут никакого провала в стихотворении нет.

 
Что он ответит, встретившись в адской
Области с ними?
 

Вот как: поэт отправил их в «адскую область» – и полководца, и всех, чью кровь, по его разумению, тот пролил в Великой Отечественной войне. Ничего другого они в глазах возвышенного нобелиата не заслужили. И этим убитым им и встреченным в аду:

Что он ответит? «Я воевал».

Жалкая отговорка. И нет ему прощения, и место его только в аду. Вот так же недавно и Леонид Гозман поместил в аду Сталина, да ещё рядом с Гитлером, главной жертвой культа личности и незаконных репрессий. И ещё:

 
Спи! У истории русской страницы
Хватит для тех, кто в пехотном строю
Смело входил в чужие столицы,
Но возвращался в страхе в свою.
 

Последние две строки компашкой помянутого Л.Гозмана цитируются то и дело, как непререкаемый нобелевский аргумент. Это для шакалов демократии сахарная косточка. Но сам Гозман не процитировал их и на подобное заявление всё-таки не решился, он сузил вопрос, заявил, что наши пленные, освобождённые из немецких лагерей, тут же попадали в лагеря советские, ну, и потому, конечно, они «возвращались в страхе». Это тоже повторяется многократно. Отвечая Гозману, я назвал много имён писателей, которые были в плену, но после войны плен не повлиял на их жизнь, не помешал им: они поступали в столичные «престижные» вузы, издавали книги, по их книгам ставили фильмы, они занимали в Союзе писателей высокие посты, получали ордена, Сталинские и Государственные премии. Ещё я писал, что могу привести гораздо более широкие сведения, чем о своих знакомых. Так вот…

На 20 октября 1944 года, т. е. за полгода до окончания войны, проверочные спецлагеря прошли 354592 бывших военнопленных. Из них 249592 человека, то есть подавляющее большинство, были возвращены в армию, 36630 направлены на работу в промышленность и только 11556 человек или 3,81 % были арестованы (И.Пыхалов. Время Сталина. Л., 2001. С. 67). Вот лишь у этих четырёх неполных процентов и были основания для страха. Выдавать настроение этой доли за настроение всех, значить врать с превышением лжи над правдов в 25 раз. Словом, и на этот раз строки Бродского это поэтически оформленная клевета. И наконец:

 
Маршал! Поглотит алчная Лета…
 

Ну, без Леты он не мог, в другом случае – без Стикса, Харона и т. п.:

 
Поглотит
Эти слова и твои прахоря…
 

Прахоря, по-блатному, сапоги, только принято писать не «пра», а «прохаря» (Словарь лагерного жаргона. М., 1992. С. 199). Но при чём они здесь? И к чему в стихотворении скорбного рода мотивчик «блатной музыки»? Какая-то несообразность. «Эти слова», т. е. стихи, поэзия – главное в Бродском, а сапоги для Жукова – всего лишь деталь обмундирования. Как можно ставить их в один ряд? И каков общий смысл этих строк? Мол, всё будет забыто. Sic transit gloria mundi. Но это же по меньшей мере опять очень странно в стихотворении, написанном вроде бы с целью воздать должное великому человеку и восславить его.

Для Пушкина фельдмаршал Кутузов был живым вдохновением:

 
В твоём гробу восторг живёт!
Он русский глас нам подаёт;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
«Иди, спасай!» Ты встал – и спас…
Внемли ж и днесь наш верный глас,
Встань и спасай царя и нас.
О старец грозный! На мгновенье
Явись у двери гробовой,
Явись, вдохни восторг и рвенье
Полкам, оставленным тобой!
 

Конечно, «эти слова» Лета поглотит, и довольно быстро, но слава маршала Жукова жива до тех пор, пока жив хоть один русский.

P.S.

Возможно, и на этот раз мои рассуждения об Иосифе Бродском кому-то покажутся суровыми. Что делать! Ведь он и сам в иных случаях не склонен был к любезностям. Так, в помянутой беседе с журналистом В.Пимоновым тот спросил поэта, что он думает о романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».

«– А что я могу думать о макулатуре? – не задумываясь ответил Бродский.

– Но ведь эта книга пользуется фантастической популярностью.

– А разве редко макулатура пользуется популярностью? – ответил поэт» (Русская мысль № 3743,23 сентября 1988 г.).

ТРАГЕДИЯ ОБМАНУТОГО В ЛЮБВИ

Уже можно

Наконец-то!.. Ликуйте, православные!.. Наконец-то Александр Солженицын получил то, что давным-давно заслужил – похвальное слово Эдварда Радзинского, самого могучего сотрясателя эфира СНГ. Его вдохновенное слово, время от времени ещё украшаемое то ангельскими улыбками, то сатанинским похихикиванием, целый час грохотало по российскому телевидению в воскресение 13 апреля, в день памяти священномученика и чудотворца Ипатия. Этот день был выбран, конечно, неспроста. Ведь Александр Исаевич тоже мученик и чудотворец, в чём читатель от части сможет убедиться из текста предлагаемой ниже статьи.

Нельзя, однако, не заметить, что своё прекрасное слово Радзинский мог бы обнародовать пораньше. Например, еще в 1962 г., когда в «Новом мире» была напечатана первая повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Увы, Эдвард не сделал этого: у него болел живот. Мог бы в мае 1967 г. вместе с отцом-сценаристом, ещё пребывавшим тогда в добром здравии, присоединиться к 72-м литераторам Москвы, которые подписали заявление, где предлагали обсудить на предстоявшем в те дни Четвёртом съезде писателей СССР весьма неординарные соображения Солженицына о цензуре. Увы, ни отец, ни сын не присоединились к собратьям: им помешала их потомственная еврейская скромность, и к тому же тряслись поджилки. Вскоре отца не стало, но Радзинский-младший мог бы и один выйти с гневным словом протеста на Красную площадь в феврале 1972 г., когда Солженицына выставили из СССР. Увы, он не вышел на площадь: была ветреная погода. Мог в 1987 г. присоединиться к большой группе литераторов, требовавших со страниц «Книжного обозрения» вернуть Солженицыну советское гражданство. Увы, Радзинский не присоединился: ему не разрешила мама Розалинда Гавриловна. 27 мая 1994 г. мог бы прилететь во Владивосток, чтобы приветствовать и облобызать там своего кумира, который в тот день явился туда из-за океана. Увы, Радзинский во Владивосток не нагрянул: была нелётная погода. Месяца полтора спустя мог бы прискакать на Казанский вокзал, чтобы хоть тут, в Москве, вместе с Лужковым обнять колени пророка. Увы, Радзинский не прискакал: в тот день моросил дождик.

Наконец, года полтора назад, когда Солженицына отрешили от телевидения (точнее, он стал появляться не каждую неделю регулярно, как до этого) Радзинский мог бы организовать мощную демонстрацию протеста, призвав на неё читателей своих талмудов «Загадки истории» и «Загадки любви». Лозунг можно было выдвинуть такой: «Даёшь Солженицына по всем программам ежедневно!». К этой демонстрации, вероятно, примкнул бы и профессор социологии Никита Покровский, писавший 10 апреля в «Независимой газете» по поводу помянутого зверства в отношении пророка: «Власти легко и безболезненно изолировали Солженицына от аудитории. Естественным образом «народ безмолвствовал»…Да, народ безмолвствовал, ибо для него эта изоляция действительно прошла безболезненно, кажется, он даже не заметил её.

Но почему речь идёт об изоляции? Разве телевидение – единственный способ общения писателя с читателем? Ведь существуют газеты, журналы, книги. И Солженицын вовсе не пренебрегает ими. Его толстенными фолиантами, как и грандиозными сочинениями Радзинского обо всём возможном и кое о чём сверх того, завалены книжные магазины и книжные развалы. Однако профессор Покровский заключает трагически: «Пророк замолчал в своём величии и отстранённости от сует». Ну, если его отстранили именно от сует, то это и хорошо. К лицу ли величественному пророку суетиться? Ведь когда ещё было сказано: «Служенье муз не терпит суеты». А телесуеты – особенно. Лично я, например, выступал по телевидению лишь один раз в жизни, и ничего, живу, порой получаю от читателей 20–30 писем в день.

Но всё дело-то в том, что Солженицын за последние 35 лет так привык к суете, что жить без неё не может, и потому, конечно же, ужасно страдал из-за лишения его еженедельных вещаний. И тут демонстрация читателей «Загадок любви» была бы для него чрезвычайно отрадна. Но, увы, не организовал Радзинский и демонстрацию, не бросил клич «Даёшь Исаича!» У него всё ещё тряслись поджилки.

И вот, наконец, после 35-ти лет упущенных возможностей и полной немоты бесстрашный Эдвард бросил миру своё золотое словцо во славу великомученика, пророка и чудотворца Солженицына именно теперь, когда это совершенно безопасно, безвредно и не нужно никому, кроме самого пророка. Думается нам, что в обстановке всенарастающего безразличия к его титанической личности это для него дороже, чем Нобелевская премия. Потому и решили мы отметить такое событие новой публикацией эпохального характера.

Домик для поросёнка

Ныне всё более модной становится у нас астрология. Дело дошло до того, что ТАСС регулярно готовит на каждую неделю гороскопы, и даже газеты, вчера ещё бывшие органами коммунистической партии, не жалея места на полосе, регулярно печатают их. Поэтому едва ли кто удивится тому, что мы, решив высказать кое-какие соображения об Александре Солженицыне, предварительно заглянули в гороскоп «козерогов», к коим этот «великий писатель» (М. Горбачёв) принадлежит.

В гороскопе сказано, конечно, многое, но сегодня нас заинтересовало вот что: «Может быть философом». И действительно, А.И. Солженицын – философ. В молодости, по его собственному признанию, он был марксистом, причём – воинствующим, клыкастым. Так, рассказывая в «Архипелаге ГУЛаг» о встрече в Бутырской тюрьме с неким «православным проповедником из Европы» Евгением Ивановичем Дивничем, который лихо поносил марксизм, он прямо заявил: «Я выступаю в защиту, ведь я марксист». Поэтому многие его почитатели, например, журналист Михаил Геллер, говорят о нём: «верующий, потерявший веру». Они утверждают также, что его антисоветские книги написаны «с болью обманутой любви». Это, разумеется, весьма впечатляет. Обманутые, прозревшие и раскаявшиеся всегда пользуются большим доверием, ибо принято считать, что уж они-то знают покинутый лагерь! К тому же расстриги обычно и любопытство вызывают у всех.

Вот что, однако, выясняется при более внимательном рассмотрении дела. Солженицын рассказывает о своём изучении марксизма очень откровенно: «Самого Маркса читать трудно, но существуют учебники… Я поддался этому искушению (изучить марксизм без прикосновения к Марксу. – В.Б.) и с таким мировоззрением я пошёл на войну». То есть самого Маркса-то он не читал, не осилил, мировоззрение его сложилось по каким-то учебникам, среди которых, естественно, могли быть и не очень удачные.

К тому же, по воспоминаниям людей, знавших Александра Исаевича в пору учёбы, он тогда сильно был склонен к зубрёжке. Н. Решетовская, его первая жена, рассказывает, например, что её жених, а затем муж, делал специальные карточки, куда заносил разного рода сведения, нужные по учёбе, и то сам перебирал их, то заставлял невесту, а потом жену экзаменовать его по ним, – на прогулках, в кинотеатре перед началом сеанса, в гостях, пока ещё не сели за стол, даже перед сном, уже под одеялом. Его голубая мечта тех дней – большая китайская ваза на столе, полная таких карточек… Весьма вероятно, что именно так, предварительно расписав по карточкам, изучал он и марксизм. Сочетание неудачного учебника с карточным методом изучения не могло не дать самых достослёзных результатов, а именно – карточного домика познаний.

Домик, как видно, состоял главным образом из цитат. Во всяком случае в упоминавшемся рассказе о столкновении с богословом Е.И. Дивничем писатель говорит именно о них как о своём главном оружии в борьбе за марксизм: «Ещё год назад как уверенно я б его бил цитатами, как бы я над ним уничижительно насмехался!» Но теперь, констатирует он, «меня бьют почти шутя». И ничего в этом нет удивительного.

Нетрудно представить себе, как происходило избиение будущего нобелевского лауреата. Он, допустим, когда-то выписал из учебника в свою карточку: «бытие определяет сознание», выучил на сон грядущий, запомнил на всю жизнь, и вот теперь с этой выпиской наперевес шел в атаку на «православного проповедника». А тот ему – такой, скажем, вопросик: «Позвольте, чадо моё, а как же, например, с самим Лениным? У него отец – действительный статский советник, семья чиновно-дворянская, бытие в детстве и юности вполне обеспеченное, благополучное, даже, извиняюсь, именьицем Кокушкино владели, а у него, несмотря на такое-то бытие, самое что ни на есть революционное сознание. Ась?» Что на это молодой цитатчик мог ответить? Ничего! В карточках ответа не было. Одним ударом неглупого человека он был загнан в угол и там рухнул, погребённый под своим карточным домиком.

Да мне ль его бояться?

Поднявшись, утеревшись, он изумился молниеносности своего разгрома. Как же так? Ведь картотека была до того хороша! Как у шарманщика, который вдвоём с попугаем торговал на родном ростовском базаре «счастьем» из ящичка. Но факт оставался фактом. И тогда, прельстившись лёгкостью добычи, Солженицын сам пошёл громить марксизм, сам стал проповедовать: это, мол, «слишком низкий закон, по которому бытие определяет сознание», это даже – «свинский принцип».

Закон действительно не очень хороший, если его железно прилагать к каждому отдельному человеку, к любому индивидууму. Но ведь марксисты этого не делают! То ли в спешке, то ли действительно уж очень плох был учебник, но студент Солженицын сделал в своё время усечённую выписку, а понять её расширительно – не набрал ума. Настоящие марксисты понимают вопрос так: ОБЩЕСТВЕННОЕ бытие определяет ОБЩЕСТВЕННОЕ сознание, причём определяет, само собой ясно, в самых общих чертах. Что же касается отдельного человека, то о нём у марксистов, разумеется, есть соответствующие оговорки, хотя бы у того же Ленина: «Личные исключения из групповых и классовых типов, конечно, есть и всегда будут». Таким исключением и был, в частности, он сам.

Никто этого, увы, не сказал вчерашнему марксисту, не уличил его. Поощрённый безнаказанностью, он уж совсем расхрабрился: «Да что мне Маркс! Да мне ль его бояться!». И снова с великой болью обманутой любви ринулся в бой против марксизма. Вернее, против своей картотеки. Так как при этом в какой-то мере всё же приходилось иметь дело с мыслями и высказываниями людей, которых, как говорится, голой рукой не возьмешь, то Обманутый и не действовал голой рукой, а всегда вооружал её – то ножницами, то клеем, то краской.

Он вообще убеждён в полной правомерности такого рода своих действий. Так, полемизируя с одной книгой юриста И.Л. Авербаха, даёт сноску: «Все неоговоренные цитаты в этой главе – по книге Авербаха. Но иногда я (пуская в ход ножницы, клей и т. д. – В.Б.) соединял его разные фразы вместе… Однако смысла я не исказил нигде». В данном случае это можно понять так: если я столь бережлив к смыслу речей неведомого вам Авербаха, то уж какие могут быть сомнения относительно моего цитирования или изложения мыслей Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина! Искажать смысл их речей – да это невозможное дело!

Но вот он, как попугай клювиком, вытягивает из ящичка, и мы читаем на ней, что в глазах Маркса такое обращение с заключёнными, при котором они имеют (да именно «имеют», а не «не имеют»!) возможность «читать книги, писать, думать и спорить» – означает обращение «как со скотом»). Всякий согласится, что взгляд, мягко выражаясь, более чем странный, но в карточке точно указан адрес: «Критика Готской программы». Снимаем с полки 19-й том последнего собрания сочинений Маркса-Энгельса, находим «Критику», в ней на странице 31 есть маленький раздельчик «Регулирование труда заключённых». Слова «как со скотом» тут действительно имеются, но вот в каком, однако, контексте: Маркс пишет, что рабочие вовсе не хотят, «чтобы с уголовными преступниками обращались как со скотом», – только и всего!

Но Солженицын опять лезет в свой философский ящичек и вытягивает новую карточку. На сей раз попалась о Ленине. В ней речь идёт об одной телеграмме, посланной Владимиром Ильичем 9-го августа 1918 года пензенскому губисполкому в связи с контрреволюционным восстанием в губернии. Писатель уверяет, что Ленин требовал: «провести беспощадный массовый террор…» Массовый? Это что же – террор против масс? Ленин требовал провести террор против рабочих и крестьян? Да уж как видите сами, говорит нам Обманутый и опять точно указывает источник: собрание сочинений, 5-е издание, том 50-й, страница 143–144. Открываем нужную страницу и действительно читаем: «провести массовый террор…» Да, да, массовый. Но там, кажется, ещё что-то? Вглядываемся «Массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев». Эге, вот они, ножницы-то опять, где пригодились. Хвать! – и террор против мироедов да контрреволюционеров превращается в террор против трудящихся. Ловко!

Простодушие?

Иной читатель, пожалуй, скажет: «Допустим, в самом деле, персонаж несколько неаккуратен. Но ведь при этом, какое подкупающие простодушие, какая трогательная наивность: обрежет, искорежит цитату, но тут же сам и указывает, откуда она, из какого тома, с какой страницы. Проверяй, мол, если хочешь. Это так легко!

Увы, у Александра Исаевича можно найти всё, что угодно, только не простодушие. Он сам строит свой расчёт на нашем простодушии: не поверить ему, искать обман, идти в библиотеку, брать толстые тома и сверять слово за словом могут разве что какие-то литературные потомки Фомы Неверующего! К счастью, оные потомки перевелись ещё не совсем.

В этой же телеграмме Солженицын обращает внимание читателя на следующие слова Ленина: «сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». Подумать только, негодует Обманутый, – запереть не виновных, но сомнительных! Ну, на такое, мол, попрание законности и свободы способны только большевики!

Но вот какое любопытное рассуждение встречаем мы у самого Обманутого в другом месте всё того же «Архипелага». Рассказывает о бунте заключённых в одном из лагерей. Насколько тут всё достоверно и правдиво, судить трудно: сам рассказчик ничего своими глазами не видел, так как был уже освобождён (май 1954 года), и повествование его от начала до конца – с чужих слов, и много в нём сбивчивого, противоречивого. Но в данном случае это и не существенно, важно другое. По его словам, руководитель мятежа, размахивая финкой, «объявлял в бараке: «Кто не выйдет на оборону – тот получит ножа!» Угрозой страхом смерти гнать не желающих идти людей на затеянное тобой крайне опасное, может быть, даже роковое дело, – вот уж, казалось бы, где Солженицын должен вознегодовать во всю мощь своих лёгких и когда-то забракованных Юрием Завадским для сцены голосовых связок! Но, странное дело, ничего подобного не происходит, и угрозу кровавой расправы над нежелающими принимать участия в бунте он спокойно и уверенно квалифицирует так: «Неизбежная логика всякой военной власти и военного положения…»

Неизбежная! Но ведь в Пензенской-то губернии в августе 1918 года именно такое положение и было – контрреволюционное вооружённое восстание! И, однако, на его ликвидацию никто не гнал под угрозой смерти всех, не принимающих в нём участия, а лишь предлагалось временно изолировать «вне города» того, кто, пожалуй, мог бы примкнуть к восстанию, – вполне естественная и логичная мера предосторожности со стороны военной власти.

Нет, всё-таки неправильно говорит Александр Исаевич, будто он видит жизнь как луну всегда с одной стороны – он видит её всегда с той стороны, с какой ему в данный момент нужно.