Текст книги "Ностальгия"

Автор книги: Владимир Березин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Но было уже поздно, и мы вылезли на балкон разглядывать пульсирующие на уровне глаз огни праздничного города.

Мы принялись смотреть, как вечерняя тьма поднимается из переулка к нашим окнам. Тускло светился подсвеченный снизу храм Христа

Спасителя да горел купол на церкви рядом. Сырой ветер потепления дул равномерно и сильно.

Время нового года текло капелью с крыш.

Веребьинский разъезд

Тимошин аккуратно положил портфель на верхнюю полку.

Остались только купейные места, и он еще идя по перрону с некоторым раздражением представлял себе чужие запахи трех незнакомцев с несвежими носками, ужас чужих плаксивых детей… Но нет, в купе сидел только маленький старичок с острой бородкой и крутил в руках продолговатый вариант кубика Рубика – черно-белый, похожий на милицейский жезл, и такой же непонятно-бессмысленный, как все головоломки исчезнувшего тимошинского детства.

Перед отъездом жена подарила Тимошину чудесную электрическую бритву

– и только он решил еще раз поглядеть на нее, дополнением к компании, под звук отодвигающейся двери, внутрь ступил мужчина – мордатый и веселый.

Как Тимошин и ожидал, первым делом мордатый достал из сумки бутылку коньяка.

“Жара ведь”, – устало подумал Тимошин – но было поздно. Пришел унылый, как пойманный растратчик, проводник, и на столике появились не стаканы, а стопки.

Мордатый разлил. Шея его была в толстых тяжелых складках, и оттого он напоминал шарпея в свитере.

– Ну, за Бога, – сказал он и как-то удивительно подмигнул обоими глазами, – и за железную дорогу.

– Мы что, с вами виделись? – Тимошин смотрел на попутчика с недоумением. В повадках шарпея действительно было что-то знакомое.

– Так мы же с вами из одного института. Я с вагоностроительного.

– А я математикой занимался, – решил Тимошин не уточнять.

– А теперь?

– Теперь всяким бизнесом. – Тимошин и тут не стал рассказывать подробностей. Но попутчик (миновала третья стопка) ужасно развеселился и стал уверять, что они поменялись местами. Тем, кем был раньше Тимошин, теперь стал он – странный, уже, кажется, совсем нетрезвый пассажир.

– Так вы программист?

– Не совсем, не совсем… Но программирую, программирую… – Мордатый веселился и махал руками так, что старичка с его головоломкой сдуло в коридор. Он действительно сыпал профессиональными шутками, припомнил несколько общих знакомых (Тимошин понятия не имел, кто они), вспомнили также приметы времени и молодость. Мордатый жаловался на то, что высокоскоростного движения теперь вовсе нигде нет, вокзал в Окуловке развалился. Какая Окуловка, о чем это он?

– А скоростник? Это ж семидесятые годы! Это консервная банка с врезанной третьей дверью, а больше ничего у нас нет – асинхронника нет, ЭП1 уже устарел, ЭД8 нету, и “аммендорфа” нет больше… Ты вот, – он ткнул пальцем Тимошину в грудь, – отличишь ТВЗ от “аммендорфа”?

Тимошин с трудом сообразил, что имеются в виду вагоны немецкого и тверского производства.

– А вот я завсегда отличу! – Мордатый сделал странное движение, став на секунду похож на революционного матроса, рвущего тельняшку на груди. – По стеклопакетам отличу, по гофрам отличу – у нашего пять, у немцев покойных – два…

Какое-то мутное, липкое безумие окружало Тимошина. Он оглянулся и увидел, что они в купе давно вдвоем. Время остановилось, а коньяка в бутылке, казалось, только прибавлялось. Поезд замедлил ход и вдруг совсем остановился.

– Это спрямление, – икнул Мордатый. – Тут царь Николай палец на линейку поставил…

“Ишь ты, – подумал Тимошин. – И он еще заканчивал наш институт!”

Всякий железнодорожник знал историю Веребьинского разъезда. Никакого пальца, конечно, не было – как раз при Николае поезда ходили прямо, но паровозы не могли преодолеть Веребьинского подъема, и еще во времена Анны Карениной построили объездной путь. Лет шесть назад дорогу спрямили, выиграв пять километров пути.

Все это Тимошин знал давно, но в спор вступать не хотелось. Споры убивало дрожание ложечки в стакане, плеск коньяка в бутылке, что оставлял мутные потеки на стеклянной стенке.

– Да. Хотел бы я вернуться в те времена, да.

Тимошин сказал это из вежливости и продолжил:

– Помню, мы в стройотряде… Вернуться, да…

Мордатый отчего-то очень обрадовался и поддержал Тимошина:

– Всяк хотел вернуться. Пошли-ка в ресторан.

Это была хорошая идея – она способствовала бегству от этого безумия.

Тимошин встал с места и не сразу разогнул ноги. С ним было так однажды – когда партнеры в Гоа подмешали ему опиатов в суп. Мир подернулся рябью – но Тимошин удержал его за край, будто рвущуюся из рук на ветру простыню.

Мордатый уже торопился, быстро шагая по вагону, а Тимошин спешил за ним, на ходу ощупывая в карманах все ценное и дорогое.

Поезд подошел к какой-то станции и замер. Дверь тамбура была заперта.

Мордатый сердито подергал ее и вдруг рванул другую – дверь наружу.

Ночная прохлада окатила Тимошина, и он шагнул вслед за своим спутником, чтобы перебежать в соседний вагон.

Движение оказалось неверным, и он, поскользнувшись, покатился по гладкой поверхности.

Под рукой был снег и лед.

Движение закончилось.

Он еще несколько мгновений сидел на твердом и холодном. Но в стороне стукнула дверца, и поезд стал набирать ход. Тимошин успел еще прикоснуться к холодной стали последнего вагона и остался наконец в черноте и пустоте. Его окружала снежная зимняя ночь середины августа.

Это был бред, можно было назначить все происходящее бредом, но вот холод, пробиравший Тимошина, был реальностью и никуда не исчезал.

И тогда Тимошин побежал на огонек, к какому-то домику. Холод лез под куртку, и Тимошин припустил быстрее, быстро тасуя в голове планы спасения. Наверное, надо скорее вернуться назад, к Бологому, или вперед, к Чудово, дать кому-нибудь денег – и хоть на тракторе, но выбраться из проклятого места.

Он попытался вспомнить карту Новгородской области – но дальше бессмысленных названий дело не пошло. Боровёнка… Или Боровёнки? Там было еще странный поселок Концы, они в те давние времена, лет двадцать назад, должны были плыть на байдарке мимо этих концов. Нет, ничего не вспоминалось.

И тут Тимошин увидел самое странное: никаких рельсов под ним не был – он бежал по насыпи с давно снятыми шпалами, поднимая фонтанчики легкого снега.

Не переставая удивляться, он ввалился в дверь маленького домика с освещенным окном.

Он не вошел, а упал в сени, вслед ему свалилась какая-то палка, загремело что-то, зашебуршало и, видимо поколебавшись, тоже рухнуло.

Из сумрака на него, ничуть не удивляясь пришельцу, смотрел старик в железнодорожной фуражке.

Старик ничего не спрашивал, и вскоре Тимошин сидел у печки, понемногу проваливаясь в сон, не в силах уже куда-то ехать или даже расспрашивать о дороге.

В ушах стучали колесные пары, щелкали стрелки, и наконец все слилось в неразличимый гул. Он проснулся на топчане в темноте, а вокруг было все то же – печка, стол, ходики. Экран телефона вспыхнул белым светом – но сети не было.

Тимошин пошел к выходу и услышал в спину:

– Возьми ватник, застудишься.

Снег снаружи никуда не пропал, он лежал чистой розоватой пеленой в свете звезд. Бредовая картина прорастала в реальность, схватывалась как цемент. И этот морок не давал возможности сопротивляться, поэтому, вернувшись в дом, Тимошин долго лежал молча, пока рассвет не брызнул солнцем в окно.

– Я тебе валенки присмотрел, – наклонился к нему старик. – Ты привыкай, привыкай – не ты первый, не ты последний. Сто двадцать лет тут поезда ходили – я и не такое видел. Утром человек в Окуловку поедет и тебя заберет.

Что-то начинало налаживаться, и это не могло не радовать.

Тимошин удивлялся пластичности своего сознания – сейчас, отогревшись и наевшись мятой горячей картошки прямо из кастрюли, он уже почти не удивлялся морозному утру посреди лета.

И вот они уже тряслись по зимнику в древней машине, Тимошин не сразу вспомнил ее прежнее название – да-да, она звалась “буханка”.

Внутри “буханки” гулял ледяной ветер, и Тимошин ерзал на продавленном сиденье. Старик завел беседу с водителем про уголь – вернее, орал ему в ухо, пытаясь перекричать грохот и лязг внутри машины. Уголь должны были привезти, но не привезли, зато привезли песок для локомотивов, который даром не нужен, – все это уже не пугало.

Они остановились рядом с полуразрушенным вокзалом, и он решил отблагодарить старика.

На свет появилась стодолларовая бумажка, старик принял ее, посмотрел бумажку на свет, зачем-то понюхал и вернул обратно.

Тимошин с сожалением отстегнул с руки часы и протянул старику, но тот, усмехнувшись, отказался:

– Это нам уж совсем без надобности.

Действительно, с часами вышло неловко – к тому же Тимошин понял, что часы встали, видимо ударившись, когда он катился кубарем по заброшенной платформе.

– Ты не понимаешь, – сказал старик, – у нас время течет совсем по-другому. Твое время – вода, а наше – сметана. Потом поймешь.

Если бы не благодарность, Тимошин покрутил бы пальцем у виска – эти провинциальные даосы с их вычурным языком были ему всегда смешны.

И вот он остался один. На станции было пусто, только с другой стороны вокзала парил тепловоз, а рядом с ним стояла кучка людей.

Вдруг рявкнуло что-то из морозного тумана, и мимо Тимошина поплыл поезд с разноцветными вагонами. Тимошин не удивился бы, если б увидел в окошке даму в чепце, – но нет, поезд спал, только на тормозной площадке стоял офицер с папиросой и задумчиво глядел вдаль. Что-то было не то в этом офицере, и Тимошин понял: рука офицера опиралась на эфес шашки, а на груди тускло горел непонятный орден. Вряд ли это были киносъемки – наверное, кто-то из ряженых казаков дышал свежим воздухом после пьяной ночи.

Сзади хрустко по свежему снегу подошел кто-то и тронул Тимошина за плечо. Он медленно обернулся.

Этого человека он узнал сразу. Васька действительно был однокурсником – тут уж не было никаких сомнений. После института

Васька, кажется, собирался уехать из страны. Потом случилась какая-то неприятная история, они потеряли друг друга, затем сошлись, несколько раз встречались на чужих праздниках и свадьбах – и вот стояли рядом на августовском хрустящем снегу.

– Тебе поесть надо, – сказал Васька хмуро. – А вот туда смотреть не надо.

Тимошин, конечно, сразу же туда посмотрел и увидел в отдалении, у себя за спиной, мордатого – того самого похожего на шарпея человека, из-за которого он оказался здесь. Тимошин сделал шаг вперед, но

Васька цепко поймал его за рукав.

Мордатый командовал какими-то людьми, стоявшими у заснеженного поезда. Наконец эти пассажиры полезли в прицепной вагон, сам мордатый поднялся последним и помахал рукой кому-то. Больше всего

Тимошина удивило, что в снегу осталось несколько сумок и рюкзаков.

Тепловоз медленно прошел мимо них, обдавая запахом тепла и смазки.

– А это-то кто был?

– Это начальник дистанции, – так же хмуро пробормотал Васька.

– Не с нами учился?

– Он со всеми учился. Ну его к лешему. Пойдем, пойдем. Потом поймешь, – и эта фраза, повторенная дважды за утро, вызвала внутри тоскливую ломоту.

Они подошли к вокзалу сзади, когда из облупленной двери выглянула баба в пуховой куртке. На Тимошина накатила волна удушающего, сладкого запаха духов. Баба улыбнулась и подмигнула, отчего на душе у Тимошина стало совсем уныло и кисло.

Да и внутри пахло кислым – тушеной коричневой капустой и паром. Они прошли по коридору мимо стеллажей, на которых ждали своего часа огромные кастрюли с неразличимыми уже красными буквами на боках.

Буфетный зал был пуст, только за дальним столиком сидел солдат в странной форме – не той, что он застал, а в гимнастерке без петлиц, с воротничком вокруг горла.

Васька по пояс нырнул в окошко и кого-то позвал. “А талончик у него есть?” – спросили оттуда глухо. “Вот его талончик”, – ответил Васька и передал что-то внутрь, а потом вынырнул с двумя мисками, хлебом и пакетом молока, похожим на египетскую пирамиду.

Затем он сходил за жирными вилками и стаканами, и они уселись под плакатом с изображением фигуры, рушащейся на рельсы. “Что тебе дороже – жизнь или сэкономленные секунды?”

“Действительно, что? – задумался Тимошин. – Тут и с секундами непонятно, и с жизнью”.

Васька заложил за щеку кусок белого хлеба и сурово спросил:

– Ты говорил недавно что-то типа “Хотел бы я повернуть время вспять”?

– Ну, говорил, – припомнил Тимошин. – И что?

– А очень хорошо. Это как раз очень хорошо. Потому что с тобой все пока нормально.

Он вдруг вскочил, снова залез в окошко раздачи и забубнил там, на этот раз тихо, но долго, – и вернулся с бутылкой водки.

– Слушай, мужик. – Тимошин начал раздражаться. – А ты-то тут что делаешь?

– Я-то? Я программирую.

– Вы тут все, что ли, программируете? Просто страна программистов!

– Не кипятись. Тут вычислительный центр за лесом, ничего здесь смешного нет, все правда. Тут программирование совсем другое.

– А это что – особая зона? Инопланетяне прилетели? Военные? – спросил Тимошин с нехорошей ухмылкой.

– Не знаю. Ты потом поймешь, а не поймешь – тебе же лучше. Тут ведь главное – успокоиться. Успокойся и начни жить нормально.

– Мне домой надо, – сказал Тимошин и удивился, как неестественно это прозвучало. В глубине души он не знал точно, куда ему надо. Прошлое стремительно забывалось – он хорошо помнил институтские годы, но вот потом воспоминать было труднее. Он только что ехал, торопился…

– Зона? – продолжал Васька. – Да, может, и зона. Но, скорее всего, какой-то забытый эксперимент. Вот ты знаешь, я как-то пошел в лес, думал дойти до края нашей зоны. Сначала увидел ряды колючей проволоки, какие-то грузовики старые – но нет, это я все знал, тут давным-давно стояли ракетные части. Потом вышел на опушку и смотрю – там кострище брошенное. А рядом на березе приемник висит. Музыка играет, только немного странно – будто магнитофон пленку тянет…

Помнишь наши катушечные магнитофоны?

– Как не помнить! У меня как-то была приставка “Нота”, так… – начал было Тимошин, но тут же понял, что друг его не слушает.

– Висит на березе приемник, “Спидола” старая, и играет. А я-то знаю, что в эти места никто из чужих за четыре года, пока я здесь, не ходил. Что, спрашивается, там за батарейки?

– Да, страшилка – как из кино.

– Да дело не в батарейках, тут всякое бывает. Что за музыка в замедленных ритмах? Это значит, что волна запаздывает, и уже довольно сильно. Ну и газеты еще старые, не то борьба за здоровую выпивку, не то борьба с пьянством. И так меня разобрало от этого приемника, что я понял, что дальше ходу нет – там время совсем по-другому течет. Ты в него как в реку ступаешь, как в кисель – ноги не поднять.

А вот обходчик, что тебя встретил, рассказывал, что у него рядом с полотном вообще время другое, будто кто разбрызгал прошлое по лесу: стоят две березки, которые он давно помнил, – одна вообще не растет, тоненькая, а вторая уже толстая, трухлявая, скоро рухнет.

– А мертвецы истлевшие лежат? Или там – с косами, вдоль дороги?..

– Ничего, Тимошин, я тут смешного не вижу. Разгуливающих мертвецов не видел, а вот ты сходи на кладбище – там после восемьдесят пятого ни одной могилы нет. Я только потом понял, в чем дело.

– И в чем?

– И в том. Не скажу – не надо тебе этого.

Доев и допив, они пошли внутрь вокзала, причем шли необыкновенно долго, пока не оказались в диспетчерской. На стене висела странная схема движения – с множеством лампочек, означавших линии путей.

Только шли они не горизонтально, а вертикально – путаясь, переплетаясь между собой и образуя нечто вроде соединенных двух треугольников, похожих вместе на песочные часы.

– Иван Петрович, – произнес Васька, и голос его изобразил деловое подобострастие, – я его привел.

Дежурный посмотрел на Тимошина, сделал странное движение пальцем сверху вниз, и оказалось, что все это время он слушал телефонную трубку. Прикрыв ее ладонью, он устало сказал:

– До завтра ничего не будет.

– А может, его к нам, в Центр? – спросил Васька.

– Можно и в Центр, но до завтра, – и палец, поднимаясь по дуге снизу, указал им на дверь, – ничего не будет.

– Так я его в Дом рыбака отведу, да?

Дежурный повернулся спиной и ничего не ответил.

Васька выглядел несколько обескураженным и повел Тимошина дальше, пытаясь продолжить прежний разговор:

– С тобой это все из-за ностальгии, я думаю. Ностальгия похожа на уксус, вот что. Добавил уксуса чуть в салат – хорошо, выпил стакан – отравился. Все нутро разъест. Я читал, как барышни уксус для интересной бледности пьют.

– Вася, барышни уже лет сто как такого не делают.

– А, все равно.

Они пришли в домик на краю станции – совершенно пустой и на удивление чистый, только некоторой затхлостью тянуло из комнат.

– Вечером в столовую сходишь, я там уже договорился. Я попробую уговорить, чтобы тебя оставили. Я завтра за тобой зайду, ладно?

Спорить не приходилось – Тимошин, оставшись один, придвинул валенки к батарее и снова заснул. Опять ему в ухо грохотали колеса, и сигнальные огни мигали красным, зеленым и синим.

Он просыпался несколько раз и видел, как мимо проходили составы – черные, в потеках нефтяные цистерны, зеленые бока пассажирских вагонов из братской ГДР и побитые в щепу старинные теплушки.

На следующий день он опять опоздал в диспетчерскую, и это, видимо, было к лучшему. Дежурный выдал ему под роспись талоны на питание, а через неделю ему выдали форму. Брюки и рубашка были новые, а вот шинель – траченная, с прожженным карманом.

Понемногу он прижился, влип в это безвременье, как мушка в янтарь.

Тимошин так и не попал в загадочный вычислительный центр, а стал бригадиром ремонтников, и кажется, его опять должны были повысить: бригада работала четко и сигнализация была всегда исправна. Семафоры махали крыльями, светофоры перемигивались и будто бормотали над головой Тимошина – “путь свободен, и можно следовать без остановки, нет-нет, тише, можно следовать по главному пути”…

Или под красной звездой выходного светофора в черноте ночи брызгал синим дополнительный огонь, условно разрешая товарняку следовать, но с готовностью остановиться в любой момент. А вот уже подмигивал желтый, сообщая, что впереди свободен один блок-участок.

К Тимошину вернулись прежние знания, и линзовые приборы подчинялись ему так же, как и прожекторные, электричество послушно превращалось в свет – хотя по-прежнему на станции в одну сторону, ту, откуда он появился здесь, горел вечный красный: “Стой, не проезжая светофора”.

Прошлое, что давно перестало быть будущим, приходило только во снах – и тогда он просыпался, кусая тяжелый сонный воздух, как собака – свой хвост.

Он как-то еще раз встретил своего друга. Тот чувствовал себя немного неловко, устроить товарища на непыльную работу за лесом он не сумел и оттого о своей службе рассказывал мало. Они снова сидели в столовой, и старый товарищ привычным движением разлил водку под столом:

– Я тебе расскажу в двух словах. Есть у меня одна теория – началось, как я понимаю, все с того, что один сумасшедший профессор собрал в шахте темпоральный охладитель. Я ведь тебе рассказывал, что у нас тут ракетных шахт полно. По договору с американцами мы их должны были залить бетоном, но потом все это замедлилось, а бетон, разумеется, весь украли.

Профессор собрал установку в брошенной шахте, охладитель несколько лет выходил на свой режим, так что заметили его действие не сразу.

До сих пор непонятно – истлел ли профессор в своей шахте или до сих пор жует стратегический запас в бункере. Так или иначе, день ото дня холодает, и время густеет на морозе. Поэтому у нас зима, зато скоро

Мересьева увидим. Знаешь, что у нас тут Мересьев полз? Полз да выполз к своим. Кстати, Маресьев или Мересьев – ты не помнишь, как правильно?

– Не помню.

– Так вот, это у нас он ежика съел.

Обоим стало жалко ежика. Мересьева, впрочем, тоже.

– Так вот, сначала никто ничего и не заметил – отклонение было маленьким, – пассажиры и вовсе ничего не замечали: в поезде и вовсе время долго идет, а если ночью из Москвы в Питер едешь, так все и проспишь. А потом отставание стало заметным, стало нарушаться расписание – тут как не заметить?

И от греха подальше в конце девяностых стремительно построили новый

Мстинский мост и убрали движение отсюда. Чужие в зону не суются, да и сунутся – против времени не устоишь, с ним не поспоришь. Найти генератор сложно – это ведь тайная шахта, там поверх капониров и шахт еще тридцать лет назад фальшивый лес высадили, а теперь этот лес и вовсе от рук отбился…

Вот у нас посреди дороги елка выросла. Что выросла – непонятно.

Зачем? Мы об нее “пазик” наш разбили: вчера елки не было, а сегодня есть.

– Через асфальт, что ли, проросла?

– Почему через асфальт? У нас тут асфальту никогда не было. Ты ешь, ешь. Видишь еще – тут время течет для всего по-разному, но ты привыкнешь. Я тебя к нам пристрою, у нас хорошие ставки, программисты нам нужны… – И Васька улыбнулся чему-то, не заметив, что в точности повторяет свое обещание.

– А обратно мне нельзя?

– Обратно? Обратно никому нельзя. Помнишь про анизотропную дорогу?

Мы, начитавшись книжек, думали, что анизотропия – штука фантастическая, а потом на третьем курсе нам объяснили по Больцману, что в зависимости от энтропии время во Вселенной может течь в разные стороны. Но это только первое приближение, все дело в том, что мы живем на дороге.

– Анизотропное шоссе?

– Шоссе? При чем тут шоссе? Я про железную дорогу говорю. Впрочем, шоссе, дорога – это все равно. У нас тут пути – тут видишь, у нас пути разные: первый путь – это обычный ход, а второй – обратный. По второму пути у нас никто не ездит – там даже за Окуловкой рельсы сняты. А по основному пути тебе рано.

– Почему рано?

– А не знаю почему. Даже мне рано, а тебе и подавно. Но ты все равно на основной путь не суйся, если ты перепутаешь, то даже сюда не вернешься. Это только начальник дистанции туда-сюда ездит. Как Харон.

Зима тянулась бесконечно – только морозы сменялись оттепелью.

Иногда, вечером заваривая крутым кипятком горький грузинский чай,

Тимошин чувствовал свое счастье. Оно было осязаемо, округло и упруго

– счастье идущего вспять времени.

Они встречались с Васькой, когда он приходил поговорить.

Каждый раз он звал его на работу – и каждый раз рассказывал новую версию того, отчего образовалась Веребьинская зона. Но итог был один

– ничего страшного, просто нужно делать свое дело. Помнишь, Тимошин, мы особо много вопросов в институте не задавали, и все как-то образовалось, все на своих местах, даже здесь встретились.

Железнодорожник нигде не пропадет, если он настоящий железнодорожник, ты понимаешь, Тимошин? Да?

Потом они встретились еще, и Тимошин услышал новую, еще более невероятную историю. Она прошелестела мимо его ушей, потому что

Тимошин прижился и не было ему уже не нужно ничего – никаких объяснений.

Он находился в странной зоне довольства своей жизнью и думал, что вот, отработает еще месяц и подастся в Вычислительный центр. Или, скажем, он сделает это через два месяца – так будет еще лучше.

Проснувшись как-то ночью, Тимошин накинул ватник на плечи и вышел перекурить. Как-то сам собой он начал курить – чего раньше он в жизни не делал. К этому, новому, времени хорошо пришелся “Дымок” в мятой белой пачке, что обнаружился в кармане ватника.

Тимошин стоял рядом с домиком и думал, что вполне смирился с новым-старым временем. Единственной памятью о прошлом-будущем остался телефон, который в столовой справедливо приняли за иностранный калькулятор.

Он подкинул телефон на ладони и приготовился запустить им в сугроб, но вдруг понял, что схалтурил: тот светофор, что он сам чинил днем, подмигивал ему, зажигался и гас, разрешая движение с неположенной стороны. Сегодня Тимошин, засыпая на ходу, что-то намудрил в реле и, не проверив, ушел спать.

Это было больше чем позор, это была потенциальная авария, а значит, преступление. А Тимошин знал с институтских времен фразу наркома путей сообщения о том, что всякая авария имеет имя, фамилию и отчество.

Он подхватил сумку с инструментами и побежал к светофору. Но только приготовившись к работе, он вдруг увидел, как к станции, повинуясь огням, медленно подходит поезд.

Что-то в нем было не то – и тут он понял: вагоны были Тверского завода. Вагоны были не аммендорфские, а ТВЗ, вот в чем дело. Пять гофров, а иначе говоря – ребер жесткости, указывали на то, что это поезд из другого времени. И он шел по второму пути – совсем с другой стороны.

Это был его поезд, тот давнишний, из тамбура которого вечность назад он скатился кубарем на промерзшую асфальтированную платформу.

Поезд постоял несколько секунд в тишине, потом внутри что-то заскрипело, ухнуло, и он стал уходить обратно – в сторону морозного тумана, в свое, уже забытое Тимошиным время.

И Тимошин сорвался с места. Из последних сил он припустил по обледенелой платформе. Ватник соскочил с плеч, но Тимошин не чувствовал холода.

Дверь призывно болталась, и Тимошин мысленно пожелал долгих лет жизни забывчивому проводнику. И вот, кося взглядом на приближающийся заборчик платформы, он прыгнул и, больно стукнувшись плечом, влетел в тамбур.

Он прошел не один, а четыре вагона, пока не увидел старичка, что по-прежнему игрался со своим цилиндром Рубика, стоя в коридоре.

Тимошин посмотрел на него выпученными глазами безумца, а старичок развел руками и забормотал про то, что вот они только что чуть на боковую ветку не уехали, а все потому, что впереди на переезде товарняк въехал в экскаватор.

Наконец Тимошин открыл было рот:

– А где этот? Мордатый такой, а?

– А сошел приятель твой, да и ладно. Нелюбезный он человек.

Неинтеллигентный.

Тимошин проверил портфель и бумаги. Телефон, по-прежнему зажатый в руке, вдруг мигнул и запищал, докладывая, что поймана сеть.

Тимошин подложил его на подушку и взял в руки бритву, тупо нажав на кнопочку. Бритва зажужжала, забилась в его руках, как пойманный зверек, – и это вконец отрезвило Тимошина.

Но что-то было не так. И тут он поймал на себе удивленный взгляд старичка, последовал ему и тоже опустил глаза вниз. Тимошин стоял посреди купе, еще хранившего остаток августовской жары, и тупо глядел на свои большие черные валенки, вокруг которых растекалась лужа натаявшего снега.