Текст книги "1956. Венгрия глазами очевидца"

Автор книги: Владимир Байков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Только к системе ранее безудержной капиталистической эксплуатации были добавлены «чертовы мельницы», перемалывавшие всех врагов класса партократов – придуманных в классовой борьбе для большего самоутверждения.

Большие жернова партократической мельницы, такие как сталинские, перемалывали десятки миллионов невинных людей, а малые – стран-сателлитов Советского Союза, – сотни, десятки тысяч людей подвергали репрессиям.

Об этих чудовищных «обычаях» большевистской силовой диктатуры XX века еще не все написано, не все исследовано, еще спрятаны или были уничтожены последователями большевизма-сталинизма документы, разоблачающие невиданные в истории развития человечества злодейства, причем осуществлявшиеся и в мирные, невоенные периоды жизни социалистических стран.

В большие жернова «чертовых мельниц» сталинизма попадали не только трудящиеся массы, но и сами организаторы гонений и репрессий. Если мы проследим финал коммунистических вождей, то увидим, что большинство из них (далеко не только среди генсеков) погибли насильственной смертью или были отлучены от нормальной человеческой жизни. Ракоши был организатором проведения советских социальных экспериментов в своей стране и стал жертвой этой же системы.

Таковы фантасмагории социализма-коммунизма XX века, не нашедшего пока еще писателя, как Данте, с его описанием ужасов ада. Но у Данте все происходит под землей, а в большевистско-сталинском аду – на земле.

Мне выпала возможность наблюдать жизнь Ракоши с 1945 года по день его принудительной эмиграции в 1956 году. Он недолго удерживался у власти после смерти Сталина.

В сущности, Ракоши проявлял тот же безрассудный авантюризм в экономике, что и Сталин, пытался создать тоталитарный большевистский контроль над всеми сферами жизни венгерского общества. Не без палаческой помощи «вождя народов» и его сатрапа Берии абсолютизировал насилие и жестокость в захвате и удерживании власти, насаждении сталинского и собственного культа личности.

Ракоши, честный кадровый революционер, один из лидеров международного коммунистического движения, попал в лапы хортистов, по практике власти однотипных с другим фашистским отрядом – национал-социалистами Гитлера[49]49
  Правоавторитарный консервативный хортистский режим, типологически близкий белогвардейским диктатурам 1918–1920 годов на просторах бывшей Российской империи, претерпевал в 1930-х – начале 1940-х годов дальнейшую эволюцию вправо. Главными вехами в процессе установления в Венгрии подлинно тоталитарного режима, типологически близкого нацистскому в Германии, стали оккупация страны вермахтом 19 марта 1944 года и переворот в середине октября того же года, приведший к власти салашистов.


[Закрыть]. После 16 лет заключения он в 40-е годы оказался в мало чем отличавшейся от Муссолини, Франко, Хорти, Гитлера и других фюреров сфере власти Сталина и Берии. Пройдя сталинскую школу ненависти, он организовал свои «ракошистские» застенки, тоже стал палачом и был убран с политической арены как несостоявшийся лидер партократизма Венгрии самим восставшим народом, который, к счастью, раскусил его раньше, чем советские люди распознали маньяка власти – Сталина.

Почти каждое лето Сталин имел обыкновение по очереди «вызывать на отдых» сначала на Кавказ, а потом и в Крым руководителей братских партий. Проводили они вместе с «отцом народов» одну-две недели. Но однажды, в один из летних периодов в Отдел ЦК поступила необычная команда: приготовиться к общей встрече. Сталин, вынужденно идя навстречу бесконечным и настоятельным просьбам пересмотреть географическую неустроенность на границах социалистического содружества, якобы решил кое-что «подправить»[50]50
  Можно предполагать, что следствием именно этой встречи явилось создание в 1952 году венгерской автономии в Восточной Трансильвании.


[Закрыть].

Мне пришлось засесть за изучение Трианонского мирного договора 1920 года, когда от Венгрии к Румынии отошли Трансильвания и восточная часть Баната, к Югославии – Хорватия, Бачка и западная часть Баната, к Чехословакии – Словакия и Закарпатье. Пришлось заниматься и материалами Венского арбитража, проведенного Гитлером[51]51
  Было два венских арбитража, причем в роли арбитров выступали как нацистская Германия, так и фашистская Италия. По первому венскому арбитражу, явившемуся следствием мюнхенского соглашения, ликвидировавшего чехословацкую государственность, Венгрии в ноябре 1938 года были переданы южные земли Словакии и Закарпатской Украины. По второму арбитражу от 30 августа 1940 года Венгрия получила территорию Северной Трансильвании, в соответствии с Трианонским мирным договором 1920 года принадлежавшую Румынии. Все эти земли относились к числу «коронных» венгерских земель и до окончания первой мировой войны входили в Австро-Венгерскую монархию, в ее венгерскую, управлявшуюся из Будапешта половину.


[Закрыть]. Были географические споры и между Чехословакией и Польшей, Болгарией и Югославией. Их также надо было изучать.

Вдобавок к международным решениям необходимо было читать и десятки записок по территориальным вопросам, поступавших чуть ли не с 1945 года от братских партий. К тому же нам, референтам стран, руководители которых спорили о границах, предстояло проанализировать огромные кипы документов из МИДа, проштудировать книги ученых-историков и другие материалы по территориальным спорам. Горячее было лето – все референты отдела, что называется, «взмокли».

Наконец, для консультантов были заготовлены целые тома справочного материала, а для Сталина – краткие записки, не более трех страниц по каждой спорящей стороне. В том году вождь отдыхал на кавказском озере Рица, на специально построенной для него даче. Ракоши, приглашенный Сталиным вместе с другими генсеками, взял меня с собой «на подхват» и для перевозки венгерских и советских материалов по спорным вопросам с нашими и общеевропейскими доказательствами.

Нас, сопровождающую «команду», разместили в гостинице на южном берегу озера, а генсеки на катерах отплывали на дачу Сталина с названием «Светлана». Двое суток мы просидели в гостинице, наконец вожди появились один за другим. На их непроницаемых лицах трудно было что-то прочесть. Но я вроде бы уловил атмосферу недовольства, которая витала в воздухе. Спрашивать гостей – у нас не было принято, но любопытство меня распирало, и лишь в самолете Ракоши позволил себе реплику:

– Все горячо спорили, Сталин по обыкновению произносил тосты за каждого из нас, потом в заключение сказал: «Я вас всех выслушал, всех понял, а теперь выпьем за интернациональную дружбу! До свидания, всем вам счастливого мути!» И все!

Так я стал невольным свидетелем нового международного договора «Светлана», по «устному» решению которого географические границы социалистического лагеря остались нерушимыми. Как известно, в подготовке народного восстания 1956 года в Венгрии трансильванский вопрос был широко использован для разжигания националистических настроений[52]52
  Речь идет об укорененном в венгерском национальном сознании новейшего времени остром недовольстве Трианонским мирным договором 1920 года, в соответствии с которым соседним государствам были переданы территории «исторической Венгрии» (включая Трансильванию), на которых наряду с представителями других наций проживало около 3 млн этнических венгров.


[Закрыть].

Наши труды не понадобились. Все, на мой, может быть, не совсем научно-исторический взгляд, было заранее запрограммировано Сталиным – интересы народов соцлагеря, международные договоры и соглашения вновь были попраны[53]53
  Базовые для ялтинско-потсдамской системы международных отношений Парижские мирные договоры 1947 года оставались в силе. Сталин просто дал понять своим сателлитам, что внутриблоковых конфликтов быть не должно, при этом новых пересмотров границ и массовых переселений населения по этническому принципу внутри советского лагеря больше не будет, а что касается сохранившихся спорных вопросов в двусторонних отношениях между восточноевропейскими странами (в том числе связанных с наследием несправедливого для венгров Трианонского мирного договора), то Москва по возможности займет равноудаленную позицию, предоставив своим союзникам решать эти проблемы в непосредственном диалоге между собой.


[Закрыть]. Это была еще одна демонстрация всемогущества имперской политики Кремля.

* * *

В начале 50-х годов наряду со штатными обязанностями референта ЦК мне приходилось знакомиться с делами венгров, исключенных из партии по стандартному обвинению: «участие в заговоре против Сталина». Это были документы архива Комиссии партийного контроля сначала ЦК ВКП(б), а затем переименованного в Комитет партийного контроля ЦК КПСС, переданные туда из Коминтерна. Комиссию и Комитет возглавлял тогда «самый справедливый» человек в компартии Советского Союза – Матвей Шкирятов. Он руководил «чисткой» партии, имел собственную тюрьму, где лично допрашивал особо важных персон и за свои заслуги даже похоронен в Кремлевской стене.

После решения Комиссии, что было формальной предварительной процедурой, все дела автоматически передавались в следственные органы Берии. Чудом спасшиеся от этой мясорубки венгерские коммунисты скрылись в конце 30-х годов кто куда: переехали в провинцию, поменяли свои фамилии на фамилии жен (многие из них успели обзавестись семьями), несколько раз меняли места работы и проживания, уходили на фронт под другими именами.

Работа по выявлению «врагов» проводилась по просьбе Ракоши для розыска венгерских эмигрантов, уцелевших в 1936–1937 годах от истребления в бериевских застенках и концлагерях, чтобы привлечь их на работу в новой Венгрии.

Разыскать их было нелегко, да и те венгры, которых удалось обнаружить, не хотели ехать на родину: они мало надеялись, что их там оставят в покое. Ужасы, о которых мне рассказали беглецы, участники венгерской коммуны 1919 года, спасавшиеся от коммунистической сталинской диктатуры, – неописуемы. Боюсь, что спустя десятилетия и не найдется свидетелей незаслуженных мучений эмигрантов.

…Сдвигая хронологические воспоминания во времени, я считаю необходимым описать, как был смещен Ракоши[54]54
  Ракоши летом 1953 года был смещен с должности главы правительства, но продолжал оставаться (до июля 1956 года) первым секретарем Центрального Комитета Венгерской партии трудящихся.


[Закрыть] еще до того, как его изгнали из Венгрии в 1956 году. Мне пришлось встретиться с Ракоши в трагический для него день 13 июня 1953 года, когда состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС «О положении в Венгрии»[55]55
  Венгерские записи двусторонних встреч, состоявшихся в середине июня 1953 года, опубликованы: Multunk, 1992. № 3.


[Закрыть].

Заседание проходило в том зале, где когда-то председательствовал Ленин, потом Сталин. В этот раз заседание Политбюро вел Георгий Маленков, тогдашний Председатель Совета министров СССР, справа от него сидели Вячеслав Молотов, Никита Хрущев, слева – Лаврентий Берия, Анастас Микоян и другие. Венгерская делегация была в составе: Ракоши, Герё, Надь, Хегедюш, Хидаш, Доби, Фёльдвари, Салаи. Не были вызваны в Москву Фаркаш и Реваи – еще накануне ЦК КПСС «посоветовал» не вводить их в структуры Центрального руководства ВПТ. Ведь составы «малых» Политбюро соцстран всегда, мягко выражаясь, рекомендовались «большим» Политбюро ЦК КПСС.

Заседание началось без всякого вступления. Информацию Ракоши сразу же прервали репликами Молотов и Берия:

– Расскажите, как вы довели страну до ручки, посоветуйте, как нам теперь расхлебывать все за вас, – допрашивал Молотов (я заметил, что его глаза, как буравчики, просверливали собеседника).

Не дожидаясь ответа, Хрущев, Молотов, Микоян в грубой форме (остальные репликами поддакивали) учинили недавним соратникам разнос. Говорили, что в Венгрии применяются командные методы управления, что народ Венгрии живет в постоянном страхе от репрессий, что руководители партии оторвались от масс, что развитие тяжелой промышленности идет необоснованно высокими темпами, что в стране принудительно загнали всех крестьян в сельхозкооперативы. В Венгрии, которая всегда сама себя кормила, есть нечего, и недовольство людей политикой Ракоши растет изо дня в день. Словом, «на воре шапка горела», ибо эти обвинения верные соратники Сталина с прямым основанием могли бы адресовать и себе. Выступления подтверждались фактами и цифрами и выглядели убедительно. Особенно когда говорил Молотов, оперируя посольской информацией.

Это, по-моему, было не заседание высшего политического органа партии – святого ареопага мудрости, как я до этого считал. Это был допрос подсудимого во время судебного следствия, но не для установления истины, а для аргументации заранее вынесенного приговора. На этом заседании Политбюро Берия приводил страшные цифры убийств, которые были совершены по приказаниям венгерской четверки – Ракоши, Герё, Фаркаша, Петера.

Фамилии всех казненных в памяти я не удержал. Очень страшный и нервный для меня был этот перевод. Но все-таки запомнилось, что по делу расстрелянного Ласло Райка казнили с ним еще 25 человек[56]56
  О справедливости этой цифры можно говорить с учетом жертв не только судебного процесса по делу Райка, но и ряда смежных процессов, состоявшихся в те же месяцы (например, процесса по делу ряда генералов во главе с Д. Палфи).


[Закрыть], осудили по этому делу на разные сроки около 100, в том числе половину на сроки более 10 лет. Мне запомнилось, что советские руководители обвиняли венгерских «товарищей», что они «зря» посадили Яноша Кадара, а также социал-демократических лидеров – Арпада Сакашича (Szakasits Arpad), Дьёрдья Марошана (Marosan Gyorgy), что «не за дело» казнены многие военачальники, председатель Совета профсоюзов Эдён Кишхази (Kishazi Odon) и сотни, и сотни других коммунистов-подпольщиков, в том числе рядовые социал-демократы, участники движения сопротивления против фашиста Хорти. Около полумиллиона венгерских крестьян, не желавших вступать в венгерские колхозы, судебно преследовались. Через различные концлагеря прошел каждый третий-четвертый житель страны.

Когда же Ракоши и в особенности Герё стали доказывать, что репрессии, да и вся партийная политика основывается на советах из Москвы, ведь в каждом венгерском министерстве работают советники, присланные из СССР, в том числе и в АВХ – венгерской госбезопасности, ярости Берии не было предела. Надевая и снимая пенсне, брызгая слюной, он кричал и ругался матом (матом на этом заседании ругались все, кроме Маленкова и Молотова), переходил почти на визг:

– Где документы наших указаний и советов, документы где?! Вы говорите, что этих письменных доказательств у вас нет, ну а если нет документов, значит, вы еще и клеветники и провокаторы, нет вам места в руководстве Венгрии! Вас ничему не научили процессы Ласло Райка, болгарского Трайчо Костова и других шпионов, давно стертых в лагерную пыль?! – орал Берия.

Конечно, это было подлое заявление главного палача Советского Союза – все, и советские, и венгерские деятели, присутствовавшие на этом заседании, знали, что смертные приговоры заранее выносились Берией и не только советским безвинным людям, но и гражданам «братских стран»[57]57
  Следует иметь в виду, что Берия, продолжая входить в Политбюро и оставаться одним из заместителей председателя Совета Министров СССР, вместе с тем был в 1946 году отодвинут Сталиным от контроля над органами госбезопасности, он курировал с этих пор прежде всего ядерный проект.


[Закрыть]. В то время Ракоши трусливо соглашался с этими кровавыми указаниями, а реализовывались они в Венгрии начальником политической полиции Габором Петером (Peter Gabor), а из советского МГБ уполномоченным Берии в Венгрии советником Михаилом Белкиным[58]58
  Министром госбезопасности в 1946–1951 годах был В. С. Абакумов, ему подчинялись и советские советники, принимавшие непосредственное участие в подготовке дела Райка 1949 года и ряда других фальсифицированных судебных дел.


[Закрыть].

Берия на заседании Политбюро вел себя разнузданно, говоря точнее – по-хулигански, сплевывал не в плевательницу, стоявшую у него под ногами, а прямо на пол, около себя. Я цепенел от ужаса и омерзения. Мне казалось, что я нахожусь на каком-то ведьмином шабаше.

Это заседание Политбюро фактически вел Берия, беспардонно перебивая формально председательствующего Маленкова и Молотова, а также невнятно что-то бормотавшего Микояна – все они словно находились в каком-то трансе. Берия с каждой минутой все более и более входил в раж, становился все разнузданнее и разнузданнее, показывая всем остальным членам Политбюро, что на самом деле теперь он в стране хозяин. Причина такого поведения Берии мне раскрылась позже: как выяснилось – уже был подготовлен заговор, в результате которого он становился главой государства. Заговор, как известно, не удался. Безропотные, внешне соглашавшиеся со всеми высказываниями Берии члены Политбюро, готовили контрзаговор. Значительно позднее, из материалов следствия по делу Берии[59]59
  См.: Лаврентий Берия, 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы / Составители В. Наумов, Ю. Сигачев. М., Международный фонд «Демократия», 1999.


[Закрыть], я узнал причину транса остальных членов Политбюро. Берия верил в успех своего заговора и заранее чувствовал себя хозяином положения, был убежден, что главой страны должен быть он. Берия уже предвкушал, как будет рвать горло всем сидящим на этом заседании Политбюро. Но не успел: 26 июня 1953 года в этом же зале заседаний он был схвачен и обезоружен офицерами Московского военного округа, завернут в ковер и вывезен из Кремля мимо охраны МГБ в подземный бункер штаба округа. Через несколько месяцев он был осужден и расстрелян.

То заседание Политбюро 13 июня длилось несколько часов, был жаркий летний день, окна не открывались – бушевали дождь и гроза, рубашка у меня промокла до поясного ремня.

Когда на заседании возникало редкое затишье, мой перевод еще слушали, потом каждый говорил, не слушая другого, да и слушать было незачем – властители соцлагеря договорились заранее: Ракоши отстранить от должности премьер-министра, временно, «для исправления ошибок» (до пленума ЦК ВПТ), оставить за ним должность первого секретаря, а пост премьер-министра передать Имре Надю. Как известно, ошибки эти Ракоши не исправил – назревало народное восстание.

Последний раз я встретился с Ракоши в конце июля 1956 года, когда он был освобожден от должности первого секретаря и мне поручили сопровождать его при отъезде (фактически в ссылку) в Краснодар[60]60
  Из мемуаров, опубликованных и на русском языке («Людям свойственно ошибаться». Из воспоминаний М. Ракоши) в журнале «Исторический архив» в 1997–1999 годах, известно, что Ракоши, вскоре после освобождения в июле 1956 года от обязанностей первого секретаря ЦК ВПТ выехавший в СССР, жил в дни венгерской революции в Барвихе. Он неоднократно вызывался в Москву, его мнение о путях стабилизации положения в Венгрии запрашивалось, однако уже в первые программные заявления нового правительства была включена жесткая критика его политики во главе партии и страны. Решение о высылке Ракоши в Краснодар было принято Президиумом ЦК КПСС уже весной 1957 года. Основанием для него послужили его попытки через верных ему венгерских коммунистов, бежавших в дни революции в СССР, и через венгерское посольство оказывать влияние на внутриполитические процессы в Венгрии не в интересах укрепления позиций Кадара (речь идет о критике политики Кадара и его правительства слева, по сути со сталинистской платформы). См. постановления Президиума ЦК КПСС по Ракоши: Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Том 2. Постановления, 1954–1958. М., 2006. С. 613, 619–623.


[Закрыть]. Там он поселился в небольшом доме вместе с женой Феней Федоровной.

Затем, когда я уже не работал в аппарате ЦК, а вел научную работу по Венгрии в Академии наук СССР, до меня доходила информация, что Ракоши много раз писал прошения, чтобы ему разрешили жить в Венгрии, но его не пускали. Правда, потом из-за ухудшавшегося здоровья его перевели поближе к Москве, в Горький (теперь Нижний Новгород). Умер Матьяш Ракоши в 1971 году.

После этого побоища на Политбюро у меня осталось очень тяжелое впечатление. Я впервые увидел без прикрас истинные лица «небожителей». Прежде в моих личных представлениях эти люди были на высоком пьедестале. И вдруг я разглядел в них что-то нечеловеческое, звериное и мне стало страшно и противно участвовать в грязных политических игрищах. Я решил уйти из аппарата. Но оттуда так просто не уйдешь: очень много знаешь о порядках в ЦК, о руководящих личностях, деталях – не ровен час, сболтнешь чего не надо и где не надо. Можно было сослаться на болезни, но я был здоров. Остался единственный выход – уйти на партийную учебу, а оттуда потихоньку – на научную, в Академию наук. Так я и сделал. Тем более в ЦК любят внедрять в науку бывших аппаратчиков, считая, что там они будут проводить в исследованиях надлежащую партийную линию.

В 1952 году меня отпустили из отдела ЦК на годичные аспирантские курсы в Академию общественных наук при ЦК КПСС, где я должен был закончить и защитить кандидатскую диссертацию на тему «Современная венгерская литература». Диссертацию за год не напишешь, я давно занимался ею, готовил исподволь все годы, когда выпадали свободные дни и часы, главным образом во время отпусков.

Однако номер с уходом не удался. Грозные события в Венгрии уже назревали, и меня сняли с учебы. К диссертации я вернулся несколько позже, снова работая в аппарате ЦК.

Часть 5
Знакомство с Яношем Кадаром
(Донбасс – Днепропетровск)

С Яношем Кадаром я впервые познакомился весной 1955 года, когда он приехал в Москву во главе венгерской делегации по обмену опытом партийной работы, Первая поездка намечалась в Донбасс. Среди наших гостей царило радостное настроение, так как их большинство составляла партийная молодежь, только что освобожденная из тюрем[61]61
  То есть прошедшая в конце 1940-х – начале 1950-х годов через волну репрессий и реабилитированная в 1954–1955 годах, когда (отчасти с подачи Москвы) начался медленный процесс пересмотра судебных дел.


[Закрыть]. Это было новое поколение будущих руководителей страны. Яноша Кадара освободили 22 июля 1954 года. После освобождения он стал секретарем райкома партии XIII промышленного района Будапешта «Андьялфёльд» (Angyalfold – Ангельская земля).

Я заметил, что среди членов делегации он пользовался каким-то особенным авторитетом, к нему относились безгранично тепло и постоянно, но ненавязчиво о нем заботились.

Мне он сразу приглянулся: широкоплечий, с большими светлыми глазами, в которых таилась неуловимая улыбка. Лицо с ямочками на щеках, каким-то чудом сохранившимися у него после стольких лет мучений в его драматической жизни революционера-подпольщика при фашизме Хорти, после напряженной партийно-государственной работы в послевоенной Венгрии, тюремных мытарств при режиме Ракоши, которых хватило бы на нескольких человек. Правда, когда я встретился с Кадаром через 12 лет в 1967 году, проездом в Югославию через Будапешт с туристической группой, перешли эти ямочки в отметины постоянно напряженной жизни, стали глубокими бороздками-морщинами.

Я всегда буду помнить его улыбку, располагающую к себе, причем не дежурную и не ко всем, а по отношению к понравившимся людям. Переживший много драматических ситуаций, обманов и разочарований, он как-то интуитивно чувствовал неискренних людей, льстивших, желающих понравиться ему из-за выгоды. Тогда он сразу (и я это наблюдал) становился сухим, отрешенным, а взгляд его устремлялся куда-то мимо собеседника. Эта интуиция, мне казалось, выработалась у него в период подпольной работы, которая всегда велась на острие ножа и когда малейшие ошибки и промахи в ней не прощались.

Когда мы с Кадаром познакомились поближе, он мне говорил о верных людях: вот этот хороший человек, на него можно всецело положиться, а вот с этим надо быть осторожнее, что-то в нем не внушает доверия, нет искренности… А этот наверняка от вашего КГБ прикреплен, не говорите при нем лишнего, неправильно истолкует – и у вас будут неприятности.

Я однажды спросил Кадара, как это он так быстро распознает людей – будто на сортировочной веялке отделяет зерна от плевел. Усмехнувшись, Кадар ответил:

– Пожили бы как я – научились бы. Но врагу не пожелаю быть знатоком в этом «полицейском» деле – кровью пишется эта наука, хотя называется безобидно: политическое чутье. Я вот сразу понял, что вы не из органов КГБ, ничего лишнего ни у меня, ни у других членов делегации не спрашиваете. Живой интерес проявляете только к самой стране, ее жизни, культуре, интерес искренен, так как знаете язык. Чувствуется, хотите иметь более глубокое представление о Венгрии.

– Вы угадали, – подтвердил я, – я не из КГБ, я из трудовиков партаппарата, «партийный проли», как вы таких называете. И цель моя – хорошие дружеские отношения между нашими людьми и странами.

Кадар, пострадавший от советских и венгерских сотрудников КГБ, как мне казалось, несмотря ни на что не таил зла к службе безопасности, он просто хорошо знал эту структуру, необходимую для любого государства. Делил их работников на настоящих чекистов, честно защищающих от врагов свой народ, и карьеристов, морально растленных палачей, упивавшихся своей безнаказанной властью, одинаково вредных для честных как советских, так и венгерских людей.

Характер бесед Яноша Кадара с трудовым советским людом обычно отличался неподдельной заинтересованностью. Как я замечал, она велась на равных. Причем когда разговор касался самой сути дела, Кадар допытывался до мелочей, а если партнер по беседе был рабочим или мастером, то интересовался методами и приемами труда. Если разговор проходил у какого-то станка или агрегата, то Кадар просил показать, как это делается, как изготавливаются детали, ведь Кадар в прошлом был механиком, поэтому с интересом рассматривал инструменты и приспособления. «Свой мужик!» – слышал я зачастую от рабочих после такой беседы.

Поэтому протокол пребывания делегации, особенно если это касалось всяких заседательских процедур или застолий, из-за таких длительных неформальных общений главы делегации с людьми иногда нарушался.

Кадар любил встречаться с простыми углекопами Донбасса: его интерес к ним был неподделен, и это вызывало взаимную любознательность. Люди видели в нем человека, заинтересованного в общении не для «официальной галочки», не начальственную личность, снисходящую к ним для показа, чтобы продемонстрировать, что она желает «узнать больше о жизни народа», и особенно проявляющую свою активность, как я замечал, если рядом были журналисты, кино– и фотокорреспонденты.

Как я наблюдал впоследствии, когда работал в Венгрии, не менее тепло и просто Кадар также разговаривал с венгерскими людьми во время выступлений в больших залах в Будапеште, на митингах на стадионах, где мне приходилось с ним бывать после октября 1956 года. Нередко при тысячных аудиториях к нему кто-то из слушателей запросто обращался: «Слушай, Янош, скажи-ка мне!..»

Не получалось в Донбассе интересного разговора у Кадара с некоторыми «показушными» учеными-теоретиками, явно старавшимися щегольнуть своей ученостью перед венгерским гостем. Они хвастались своими знаниями иностранных терминов, вели умные разговоры о сравнении пластов, о коэффициентах отдачи, о разнице в химическом составе венгерского и советского угля, хотя и не видали ни разу хотя бы кусочка мадьярского угля. При такой беседе Кадар как-то напрягался, лицо его становилось уныло-серьезным, с ухмылочкой, как бы думая про себя: «И зачем ты передо мной выпендриваешься?»

Правда, это не относилось к тем образованным, умным угольщикам-ученым, которые были не только теоретиками, но и практиками, и которых мы встречали в Донбассе. Ведь они сами излазили не один штрек и могли говорить с Кадаром по существу. Кадар и сам практически знал угольное дело, очень уважал углекопов за их каторжный и опасный труд, не раз лично бывал у шахтеров в городах Татабаня, Шалготарьян, Печ, Комло. Он и раньше, при Хорти, спускался в угольные забои не один раз, но не по своей воле. Ведь, как известно, венгерский довоенный правитель любил «закапывать» коммунистов в шахтах, которые за короткое время зарабатывали себе туберкулез.

Когда он приехал в Москву и составлялась программа работы делегации, то Кадар настоял на посещении Донбасса, хотя в международном Отделе ЦК партии не советовали туда ехать: в Отечественную войну в 1943 году там прошлись карательные отряды венгерской армии. При отступлении хортистские гестаповцы зверствовали пострашнее гитлеровских, народ тамошний об этом хорошо помнил, и в отделе ЦК опасались – как бы не произошли какие-либо эксцессы. Но эти опасения оказались напрасными: шахтеры – народ разумный, умеют разбираться в людях, и никакой враждебности по отношению к делегации не было в помине.

Вспоминаю, как в Донбассе Кадар разговорился с немолодым шахтером Петром Приходько. Как я уже заметил, он всегда больше любил разговаривать с простыми рабочими. Мне казалось, что эти разговоры не носили такой официальный, «советско-бодряческий» характер, как беседы с различного ранга начальством с их заранее заготовленными речами: «У нас все отлично!»

Приходько рассказывал о нелегкой работе шахтеров, ничего не приукрашивая, говорил о тяжелых условиях труда, о том, как нередко гибнут углекопы. Кадар попросил более детально показать забой на этой шахте. Приходько с хохлятской хитрецой, заранее ожидая шаблонный отрицательный ответ, сказал, что наглядно можно все показать, только спустившись в шахту. Тогда Кадар попросил у начальства разрешения спуститься ему и нескольким членам делегации в шахту.

Что тут началось! Заместитель директора по безопасности сказал, что не горнякам, не привыкшим людям там, в условиях глубокого подземелья, может сделаться плохо, что никто не гарантирует, что не взорвется рудничный газ, а не зная шахты, легко попасть под вагонетку, или же случайно дотронуться до электрических проводов. В общем, это слишком опасно!

Кадар эти объяснения выслушал и заметил, что он бывал в шахтах Венгрии, поэтому ему хочется посмотреть на условия работы горняков Донбасса, сравнить их с венгерскими. В итоге просьба гостя была удовлетворена: мы спустились в забой, и Петр Приходько был нашим проводником. Это была шахта глубиной около 400 метров, недавно запущенная в производство. Наш шахтерский гид по просьбе Кадара повел группу в свой забой и на деле показал, как добывается донбасский антрацит.

В шахте было жарко, душно. Где-то поблизости недавно завалило двух шахтеров, но благодаря профессионализму руководителей их довольно быстро откопали. Совсем молодой шахтер, почти мальчишка, попал в забой первый раз, плакал от испуга. Приходько горько пошутил: «Чего плакать-то, ведь откопали. Вот если бы не отрыли, тогда – другое дело, тогда и надо было плакать. Другим!»

Кадар после того, как поднялись наверх, тоже горько пошутил: «Зачем опасных рецидивистов-уголовников наказывать тюрьмой – достаточно год-два поработать как следует на шахте, и им больше не захочется ни грабить, ни мошенничать, ни насиловать».

Затем состоялся шахтерский прием. Приходько сидел рядом с Кадаром. Выпили. Старый горняк осмелел:

– Скажи-ка, товарищ Янош Кадар, у вас в стране живут две национальности или одна? Вот в войну здесь прошли мадьяры – страшнее мучителей и заворуев не было, ложку на столе нельзя было оставить без присмотра! А вот есть венгры, такие как вы – порядочные, душевные люди из трудящихся, на нас похожие.

Кадар рассмеялся:

– Нация-то у нас одна, нас называют венграми, а мы сами себя – мадьярами. Только есть у нас, как и среди любого народа, как и у вас, и убийцы, и заворуи-чиновники, и насильники, и мародеры. Но большинство людей честные, порядочные, на них мы и держимся, вот как на вас, шахтерах, земля держится.

В ходе работы делегации мы с Кадаром скоро нашли общий язык. Он, как я заметил, дотошно интересовался повседневной жизнью находящихся рядом с ним людей, подробно просил рассказать о них и меня. Причем не удовлетворялся короткими ответами, а расспрашивал подробно, словно представляя детали рассказанного. Видимо, это помогало ему лучше понимать суть жизненных процессов. Так и в беседах со мной он с интересом расспрашивал о моей жизни. Я сказал Кадару, что моя жизнь может быть любопытной для него лишь как «среднестатистическая» советских времен 20-50-х годов. Стандартная история обычного парнишки Симоновской слободы, пролетарской окраины юга Москвы, который при поддержке советским режимом пролетарских мальчишек самостоятельно пробивал себе путь к нормальной жизни за счет собственных усилий, за счет отказа от многих удовольствий, а зачастую и от элементарных вещей.

Еще подростком я вбил себе в голову, что могу стать писателем – после того, как в «Пионерской правде» напечатали мою заметку и кто-то в редакции, видимо, шутя, сказал, что у мальчишки есть литературные способности. Я спросил, что такое «литературные способности», на что мне посоветовали много читать, знать русскую литературу, вдумываться в явления жизни, быть любознательным и писать, писать, писать обо всем, что интересно… в «Пионерскую правду». Вот и стал я стремиться воспитать в себе эти «способности» и стал, как тогда нас называли, – «деткором» (детским корреспондентом).

А жизнь была трудная. Я рассказал Кадару, что жил с трех лет без отца, что в начале 20-х годов поселили нас в трущобном домике, который до революции 1917 года занимал дворник хозяина дома. Мать работала прачкой, стирая белье сезонным рабочим (мы их называли «сизарями»), надо было кормить меня и моих двух старших сестренок – Лиду и Надю. К счастью, скоро появился отчим, плотник, Сергей Васильевич – добрая душа. Он усыновил меня (взять в жены женщину с тремя детьми – на такой жизненный подвиг не каждый осмелится), и стал я не Володя Сергеев, а Володя Байков.

Мать, Елизавета Николаевна, была женщиной полуграмотной, она не научилась писать, но читать умела и любила, и с детства чтение стало нашей семейной традицией, мы читали все запоем, допоздна, пока в лампе не кончался керосин.

В 13 лет пошел учеником электромонтера на завод «Динамо» (в справке мне прибавили два года, иначе на завод не брали). У матери от бесконечной стирки опухли руки, а отчима, отравленного ипритом в первую мировую, мучило в то время обострение туберкулеза. Я рассказал Кадару, как много занимался спортом, чтобы стать сильным и не быть битым мальчишками из соседних домов. Вспоминал и о том, как я часто ездил в село Крылатское (тогда это было пригородное Подмосковье), где жил брат отчима Александр Васильевич. Там я впервые «охотился» – ходил по лесу и собирал муравьиные яйца, ловил щеглов и дроздов, которых дядя Саша потом продавал на Птичьем рынке в Москве, чтобы прокормиться, ну и купить для нас что-нибудь вкусненькое, например леденцы на палочке! А муравьиные яйца нужны были для канареек, дядя Саша славился в округе как большой умелец обучать пению молодых кенарей.

Я рассказал Кадару, что от чтения не отвык и в юношестве стал сам писать в заводскую многотиражку, а когда начал заниматься парашютизмом и альпинизмом, то сочинил свой первый литературный опус – повесть об альпинистах (ее даже напечатали с продолжением в заводской газете). Меня зачислили в Вечерний рабочий литературный университет (ныне Литературный институт имени А. М. Горького). Начал подрабатывать в журналах и газетах. Потом окончил университет, где, кстати, в то время учились многие ставшие известными писатели и поэты. Я выучил английский, приступил к написанию диссертации о Джеке Лондоне, даже успел написать две главы, но… с первого дня нападения гитлеровских войск в 1941-м пошел на войну. Вернулся с фронта в 1945 году, но был направлен не домой, а в Венгрию. Рассказал ему о том, как выучил венгерский язык.