Текст книги "Испуг"

Автор книги: Владимир Маканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Боржоми

1

Июльской ночью поселок тих – все спят. За день воздухом надышались. А все же в запас на каждой даче открыта веранда, пусть летний воздух ломится к нам в постель. Мы спим, а воздух сам собой к нам!.. Коротко наше лето.

На скамейке, где чета старых берез, сидят полуночники – старики Петр Петрович и Петр Иваныч. Тоже чета… Уже всё переговорено. Уже молчат… Петр Петрович докурил сигарету и поднял голову к небу, напрягая интеллект. Смотрит. Припоминает созвездья.

Петр Иваныч звёзды не знает. (Зато он чувствительнее.) Заскучав, он слегка прихрапывает. Сидя всхрапнуть – это сладко!.. Формально стариков связывает сейчас бутылка портвейна. Портвешок в поселке совсем неплох. (И недорог.) Также и в портвешке лучше понимает чувствительный Петр Иваныч. И откупоривает бутылку Петр Иваныч просто великолепно. В скорости ему нет здесь равных.

При таком стремительном откупоривании интеллектуал Петр Петрович всегда волнуется. Петр Петрович (мысленно) очень хочет успеть досчитать до трех-четырех. Но где там!.. Бутылка открыта… Он не успел досчитать и до двух.

Сейчас бутылка пока что на земле, возле ноги посапывающего Петра Иваныча. Портвешок в прохладной ночной траве.

Так что не пить – а только его, спящего, подразнить. Пользуясь полутьмой, Петр Петрович протянул (ме-е-е-дленно) руку к горлышку бутылки.

(Петр Петрович – это я. Я ме-е-е-дленно протянул руку.)

– Но-но! – подхватился Петр Иваныч.

И дрема с него тотчас слетела.

– Ладно… Пошли, пошли!

Петр Иваныч недолюбливает сидеть на этой скамейке. Слишком близко к нашей речушке. (Сыроват воздух.) И слишком близко к звездам. За счет открытости места. (Вон они. Куда ни глянь!.. Твои звезды. От них уже некуда деться!) Да и вообще всем звездам на свете мой приятель Петр Иваныч предпочитает экран телевизора. А если не экран, если на природе, то пусть взамен экрана – чье-нибудь окно… Окно с нехитрой занавеской… Приманивает!

– А?

– Я говорю: чужое окно – это как телевизор. Как сериал. Если посматривать туда каждый вечер.

Петр Иваныч хохотнул:

– Если бы еще кнопкой переключать. Окно за окном, а? Уж мы бы с тобой знали, на каком окошке сосредоточиться!!!

Это он издали, сторонкой напоминал мне о некоей Максимовне (кажется, все-таки она звалась Глебовной). Эту женщину мы, можно сказать, вычислили и обнаружили. Мы ее засекли. Случайно… Через окна… Жила она у Сусековых. Женщина уже в возрасте – с припухшим лицом. (Когда-то сильно выпивавшая, как мы считали.) Эту немолодую тетку Сусековы почему-то держали взаперти. Никуда не отпускали. Никому не показывали.

Лишь изредка ее можно было углядеть в окнах первого этажа. (И то, если уже знать о ее существовании.) И уж совсем редко она вдруг мелькала в глубине сада… На какой-то миг. (Похоже, это был их недосмотр, что Глебовна в саду. Она быстро-быстро ела яблоки… Прямо с дерева!) Была ли она родной теткой красивой Вики Сусековой? или просто пригретой родственницей… Не важно!.. Мы женщине сочувствовали. Кем бы она там ни была.

И неудивительно, что наши с Иванычем пьяненькие разговоры в последнее время кружили возле этой дачи 12/3… по нашей же улице. Дачка из обыкновенных, небольшая. Семья Сусековых тоже невелика… Красивая Вика. Плюс пара ее стариков… А также Викин сожитель Борис Гущин, симпатичный хвастливый рыбак. Итого – четверо.

Но, оказывается, была там и пятая.

Томившуюся взаперти Глебовну мы всего-то и хотели осчастливить небольшой выпивкой. Порадовать… Хотя бы разок. Проникнуть на дачу и познакомиться, когда надзирающих ее родных рядом нет. Поболтать с ней. Ну, и там по капле-другой!.. В планах было разное. А в каком-то варианте, если возникнет симпатия… Если взаимная!.. В варианте, как выражался чувствительный Иваныч, страдалицу можно и утешить.

То есть один из нас войдет с ней в контакт. (По-соседски. По-простому.) Смягчить ее душевное одиночество, помочь ей – не узница же!.. И ведь ни единого, конечно, глотка ей не дают! Ни даже пива! Да еще таким жарким летом!.. Посиживая бок о бок на скамейке и посматривая в окна, мы заметно разгорячились. С нашей точки зрения, запертая красноносая тетя была еще молодушкой – неполные 50. Возможно, даже 48, считал Петр Иваныч. Он оптимист относительно нравящихся ему женщин. Я считал, что там все 52.

В такой теплый вечер и поговорить о ней было приятно. Два поддатых старикана… Обсуждалась, скажем, несколько пышная ее фигура. (Иваныч всякую пышность находил аппетитной.) Крепкая грудь. Полные, такие белые руки! И, само собой (с уважением), поминался великолепный нос Глебовны – наш, собственно, прямой повод, чтобы сойтись с ней поближе. Наш маяк, можно сказать. Понятно, что за ней наблюдали – за таким красным носом не могли не присматривать.

Петр Иваныч в тот вечер был недоволен своей и моей малой активностью. Что, мол, за идея прохаживаться мимо окна Глебовны, покачивая в руке авоськой, где перекатывается красивая бутылка вина. Это грубо. (Не хватало еще, бродя под ее окнами, украдкой подмигивать и щелкать себя по горлу!) Эти намеки впустую. Она – не из таких. Она другая. После суетных наших жестов красноносая будет держать нас за алкашей!

Мы, правда, издалека ей улыбались. Но даже наскоро переговорить с затворницей пока что не удавалось. Это летом-то, в жару! Когда женщины так просты и болтливы. Когда мужики, выставив пивной живот, топают меж яблонь прямо в трусах и запросто (через просвечивающий забор) кричат тебе: «Эй!.. Как дела?»

Ситуация улучшилась, когда Борис Гущин, сожитель красивой Вики (она собиралась за него замуж), стал с вечера уезжать – на всю ночь, а то и на сутки. Рыбаки! С соседом по даче… Они заладили ездить вместе на Шатурские озера. На машинах оба, с ветерком. В отсутствие Бориса нам с нашими замыслами, конечно, проще – без мужика дом!.. Тем более вечером… Комната Глебовны совсем отдельная. Если зайти с веранды, там никого. В конце концов, поболтать по-соседски. О телепередачах. О жизни… Иваныча особенно доставало, что сам-то Борис на рыбалке с бутылкой, наверняка попивал – еще и на природе, на свежих воздухах!

В прошлую субботу, садясь в машину, Борис словно бы почуял. (Сожители очень чутки.) Он глянул вдоль забора и – сразу, недобро – стрельнул взглядом в нашу с Иванычем сторону. «Эй, мужики. Опять вы здесь!.. Ну-ка топайте дальше!» Он, конечно, предполагал самое простое: два поддающих старикана. С портвейном… Ищут себе местечко получше!

А Бориса поддержал появившийся из полутьмы Серг-Сергеич.

– Опять оба здесь?.. Шумно от вас!.. Идите на ту скамейку.

Этот мрачный Серг-Сергеич нас тоже гоняет. Его дом рядом.

– Да мы обсуждаем… Сергеич! Мы ж тихо!

– Там на скамейке и обсуждайте. И вообще – не мельтешите здесь. Не засвечивайте!

То есть не засвечивать его дом – место, где мы иногда покупаем выпивку (когда уже затемно и магазинчик закрыт).

– Ладно, Сергеич, – сказали мы покладисто. – Линяем… Но вынеси нам еще бутылочку. Мы наскребем. Мы найдем, чтоб без сдачи.

– Одну?

– Одну! Одну!

– Смотрите. А то спать ложусь.

Скамейка под уличной сиренью, на которую мы с Иванычем пересели, шаткая. Но обзор с нее ничуть не хуже… Хотя и вполоборота, виден фасад и весь левый бок (левый фланг) дома Сусековых. Панорама… В полутьме… Как заснувший вражеский лагерь.

Окна к ночи прочитывались легко… У Бориса и красивой Вики темно (уже легли).

Темно у стариков. (Викины старики ложатся раньше всех.)

Темна и кухня…

И только у красноносой тети теплился ночничок. «Читает», – буркнул Иваныч. Похоже, что и правда бедной женщине взаперти навязывали книгу за книгой. (Нет, нет, это не телевизор. Это именно чтение… Окна все расскажут.) Как-то поутру ей несли (мы приметили) целую связку чтива. Несомненно же с умыслом… Мол, вот тебе, дорогая. Вперед, Глебовна! Читай и читай очередную постылую книжонку. Чтобы забыться.

Уже с утра мы отмечали темные круги под ее глазами. (Едва она мелькала в окне…) Не только же ее нос на виду… И какие набрякшие круги! И скучный взгляд. Может, она больна?..

Ко мне, недоверчивому, Петр Иваныч в ту же субботу подвел заикающегося типа, что жил у самой станции. Заика будто бы неплохо знал все семейство Сусековых… Знал не по нынешней дачной, а еще по московской жизни.

– Вот он тебе подтвердит про ее нос. Пьет, пьет она винишко!..

И заика кивнул:

– К-к-как губка.

Во тьме, вечером – и по-тихому – пробраться в дом! К ней!.. Когда светит только единственное ее окошко… Во всяком приманчивом плане есть главная фишка: ее и вперед. У нас главенствовала бутылка, которую Глебовне надо показать чуть ли не с порога. Дать ей понять сразу. Как только войдешь к ней в комнату (и как только она отложит в сторонку читаемую книгу и подымет на вошедшего глаза). Поздороваться, конечно. Извиниться, конечно. И как бы случайно встряхнуть, чтоб в бутылке булькнуло. Звук – это важно. Звук пробивает подсознание.

Я, правда, опять высказал свое сомнение – есть, мол, название: болезнь сосудов носа… На латыни. Хрупкость мелких сосудов. Заболевание (аллергическое) увязывалось, насколько я помнил, с путешествием женщины по Африке. Но Иваныч возмутился. Он даже обиделся. Что ты несешь? Какая Африка, какая нахер латынь! Красноносость, несомненно, была и есть славного российского происхождения!.. Другое дело – сколько ей дать в первый раз глотнуть? Тут ты прав. Много ей нельзя. Ни в коем случае!

В наших сердцах (это важно!) билось сострадание. Мы жалели ее! Однако ни мне, ни Иванычу как-то не приходило в голову, что может подуматься зрелой даме, когда в полутьме (ближе к ночи) она увидит одного из нас, тихо крадущегося к ее постели. С портвейном в руках… Когда в своей спаленке она вдруг увидит занюханного старикана на шатких ногах… Криво улыбающегося и под сильным шофе.

Сначала с нами, третьим стариком, был в намеченный вечер Василий Гудков. Но этот очень скоро уронил голову себе на колени. (К нашим замыслам он отношения, конечно, не имел. Просто пьянь.) Он было всхрапнул, когда раздался вопль его жены: «Васек! Васи-иилий!.. Где ты шляешься!» – тут же Гудков со скамейки поднялся и довольно резво ушел. Мы с Иванычем выпили еще… Молча курили.

Небо было никакое. Ни луны, ни звезды… А Иваныч уже тыкал пальцем вперед. Уже показывал мне рукой на единственное светлое в том доме оконце – мой приятель Иваныч, я вдруг заметил, был в сильном возбуждении. Он даже трясся от сочувствия. Сколько, мол, дней и ночей она взаперти! Непьющая! Сколько же книг ею прочитано!.. Договоренности, кто пойдет, у нас заранее не было. Вынув из кармана монетку, Иваныч просто сказал: «Моя – решка!» – и подбросил ее вверх.

Петр Иваныч забыл, что когда-то уже рассказывал мне, хвастал, что у него есть замечательная монета, выпадающая каждый раз решкой. Без промаха! (Так что он нацелился идти к Глебовне сам. Это как дважды два. Вот откуда его трясун. Его возбуждение!) Но выпал орел. Иваныч охнул. И такая долгая-долгая пауза…

Не могу сказать, что я обрадовался или там растерялся. Нет. Я не ожидал, вот и все. А Иваныч только буркнул подавленно:

– Иди.

А затем Петр Иваныч уже ровным голосом (скрыл огорчение) мне говорил: «А что?.. Она сейчас сидит и скучает. Иди… Все спят. Борис уехал с удочкой на озера. Чего тебе еще?» – безликий был его голос.

Я произнес: «Ладно. Пусть бы так… Но бутылки-то нет». А Иваныч завел руку под скамейку и извлек оттуда, из травы, портвейн. С еще одним горьким вздохом. Держи…

Мне бы оспорить, мне бы сказать про его монету низко подбросил или бросают до трех раз. Что-нибудь в этом роде. Он бы согласился. Он бы с радостью перебросил монету заново. Явно же хотел пойти сам!.. Но пошел я, а не Иваныч. Так получилось. Нелепо. Я шел, а переволновавшийся Иваныч, сам не зная зачем, шел со мной рядом и мой путь как бы отслеживал. Не давал отступить.

Тем окончательнее вышло, что и одет на выход я был в тот вечер (уже в ночь) лучше его – приличный пиджак, свежая рубашка!

Иваныч шел со мной шаг в шаг. Все нервничал. (Когда я открывал калитку, он глотал слюну.) Но в саду я уже был один. Обогнуть дом и войти внутрь со стороны веранды – там легко открывается дверь. Мы много раз это прикидывали. Мы всё знали наизусть. (Знали через открытые и просматриваемые днем их окна.) Мы похохатывали, экзаменуя друг друга, что и как расставлено у этих людей в доме. Тем удивительнее, что в реальности я сразу же врезался там в угол и спутался. Споткнулся о порожек… И еще стул… И немыслимая тьма.

Я еле двигался… Вверху, на втором этаже, спали их старики. И помню, как смиренно подумалось – почему бы не пойти сразу к ним? (Мое место там.) Мне бы просто поспать. Мне бы с ними. Где-нибудь там, на втором, как раз и ждет меня теплое вонюченькое стариковское одеялко!

Но был я на первом… Когда в темноте я прошагал вперед – там угол и оказалась почему-то кухонная плита. Кухни здесь (по расположению левой стороны) план наш не предусматривал. Откуда-то появилась лишняя комната. Я недоумевал… Вышагивал осторожно. (Я ведь еще и бутылку нес.) Уже должен был выйти в большую комнату с хорошей мебелью.

Но вот (пусть с другой стороны!) я увидел заветную дверь. Ага!.. Вот она дверь… на восточную сторону! Столь манившая нас с Иванычем (в разговорах), она была шагах в пяти. Не более чем в пяти-шести… Дверь с тонкой, тончайшей полоской света внизу. За ней (за дверью) читающая Глебовна. Без единой капли спиртного. Узница… Сердце мое стучало.

Пять-шесть шагов в темноте – не пустяк. Именно из-за яркости этой полоски света под манящей дверью я ничего не видел. Ни на чуть! Первый шаг… Полоска-бритва распиливала мои глаза пополам. Но уже второй шаг неверный. Меня качнуло в сторону… Качнуло сильнее… не устояв на ногах, я с маху уселся на что-то чрезвычайно мягкое.

Оказалось – постель. Я перевел дыхание: все-таки не на пол… Не рухнул, не наделал шума… И тут чья-то рука вдруг коснулась меня сзади, со спины. Я онемел и едва не уписался. Но рука оказалась мягкая – и теплая-теплая!.. Мягкая женская рука залезла мне под рубашку, провела по лопаткам и – погладив – устало отпала в сторону.

Я оглянулся, напрягая зрение, как только мог. Но видеть не видел… Эта желтенькая ленточка под дверью, эта бритва продолжала резать глаза. Я все же сообразил, что попал скорее всего в спальню Вики и Бориса (я не должен был идти вкруговую! сто раз это обговаривали!). Всё, однако, тихо… Наконец очертания комнаты выступили из тьмы… Спальня… С двумя окнами. С широченной безбрежной кроватью, на краю которой я и сидел.

В голове моей еще удерживался наш человеколюбивый план: я ведь должен идти к Глебовне… К читающей книгу за книгой. К одинокой… А мягкая теплая рука еще раз тронула меня со спины. Прикоснулась. И голос – голос Вики, – знакомый, но смягченный сном и непривычно нежный, попросил:

– Боржом…

Она так и сказала: не БОРЖОМИ, а по-домашнему БОРЖОМ. На что я, тотчас углядев у ножки кровати светлую бутылку, взял и ей передал. Из руки в руку… Сердце било боем. Но ко мне вернулась отвага. (С первым же житейским, домашним движением.) Я даже заулыбался во тьме… В некоторой панике я ведь вполне мог дать ей, сонной, глотнуть из моей принесенной бутылки… Портвешка!

Она вернула боржоми… И как раз чуть посветлело: луна?.. А Вика сонно – но слышно – дергала меня сзади за рубашку, какая луна, раздевайся скорее, что ты так долго…

Вика среагировала просто, как реагирует давняя подруга или жена: она раскрылась. Едва я придвинулся… При том, что она продолжала свой вполне спокойный сон. Я… я как бы навис, а не налег. Я хотел избежать узнавания (вернее, неузнавания) моего тела. Но зато я не стал спешить. Как умно не спешить! С первой же минуты всякое волнение отступило. Я получал радость по высшему разряду. В моем возрасте радость особенна и уже без оглядки. (Все равно завтра инсульт или что-нибудь еще.) Так что я все взял. И когда миг уходил, миг кончался, мой миг уже не вернуть, я даже дал себе слегка вскрикнуть, хотя и сдавил в горле ликующие звуки. Вика тоже пискнула и тоже негромко. Сдавив свою радость сном.

Но прежде чем провалиться в сон совсем, она вновь попросила, уже сладко и хрипло:

– Боржом…

И я вновь дал ей – подал машинально, легко! Дважды глотнув, она сразу вернула. Я поставил боржоми на прежнее место… Осторожно коснулся донышком пола. А Вика уже спала.

Кажется, я даже расслышал, как там (за дверью с желтой внизу полоской) мучительно перевернули очередную страницу. Красноносая читала… Страдалица… А я, уже на ногах, заново застыл перед ее дверью. Придерживая, я поглаживал непочатую бутылку с портвейном… В моих мозгах зациклилось. Стоял и тупо смотрел. Как будто все еще слышал приказ: иди!.. Но зачем мне была теперь Викина тетя? На фига мне Глебовна? Желтое лезвие давило на глаза. Как наваждение. Однако я оторвал взгляд… Я ушел… Зато я счастливо оглянулся на постель, где спала красивая Вика.

Я только-только успел отойти от их дачи. Издали машины. Фары… Возможно, вернулся Борис. Возможно, с уловом… Рыбак!

– Не сумел?.. Эх ты! – посетовал дождавшийся меня Петр Иваныч. И вздохнул. (Но я тотчас почувствовал, что опечален он не слишком.)

Оправдываясь, я нес что-то несуразное про то, как я кружил и кружил в темноте. Заблудился… Там, мол, не учтенная нами комната…

– Такой план был, а ты! – продолжал свое Иваныч.

И все отчетливей я слышал его довольный смех. Мечтательная стариковская смешинка! Я оправдывался, а он уже мысленно был там. Во тьме… Я рассказывал, а его тянуло к той желтой полоске под той дверью.

– В другой раз ты сам, Петр Иваныч. Попытайся… В субботу Борис опять уедет.

– Гм-м.

– И орел-решку кидать не надо, – как бы незаметно подсказывал я. Я был щедр.

И лишь нарочито трусовато я озаботился – выдержит ли печень Глебовны наш портвешок.

– Еще как выдержит! – Петр Иваныч откупоривал невостребованный портвейн и расспрашивал. Он хотел знать. Какой-никакой опыт! Ему на будущее…

Так что я опять рассказывал о желтой полоске под дверью и о неожиданной путанице комнат. О повороте (левом, а не правом) на их кухню. Рассказывал – а сам думал о Вике… Ее ласковые руки… Ее спящее тело.

На другой… нет, на третий вечер я топтался возле Викиной дачи. Туда-сюда. Вот где оказалось наваждение. Вот где бритва! Я уже не мог без нее… Хотя бы увидеть. Просто увидеть. (Старикашку потряс случай неожиданной, нечаянной любви. Меня потрясло… БОРЖОМ – как звук трубы.)

Я топтался. Возле их дачи…

На меня из окон выглядывали Викины старики. Втревоженными рожами. В чем, мол, дело?.. А ведь я просто-напросто прошел мимо. Спокойно прошел. Ну да, возле их забора прошел не в первый раз. Ну да, в пятый.

А вечер был так тих. Запахи… Настой трав… Я только-только поравнялся опять с их домом – как вдруг старенькая дверь: скрип!.. И по ступенькам крыльца, всего-то три ступеньки, сходит Вика. Она… Этак ровно, этак меланхолично молодая красивая женщина сошла по ступенькам. Идет к забору. Ближе… Явно в мою сторону, и что?.. – и строго манит к себе пальцем. Меня бросило в жар. С ума сойти!

Ее летнее платье… Цветастое легкое платье было ни на чем – только на ней. На прохладном (из дома) теле. Вика и не подумала прикрыть вырез на груди ханжеским бабьим жестом. Дух ее тела заколыхался совсем рядом и завис. Одуряющий, под стать травам вокруг!.. Задрожал в моих ноздрях. Дух молока и сена.

Не знаю, что мне грезилось за эти десять быстро сближающихся наших шагов. Да я и не помнил себя. Шел… На ее зов.

Однако новость от нее узналась неожиданная и печальная: нет больше Глебовны. Бедная читающая женщина умерла. Сегодня в обед… Оказывается, болела Глебовна уже с полгода. В своем уголке… Да и отболела.

Умерла – и надо бы помочь им с похоронами.

Бездельники, как известно, насчет похорон шустры. С этим меня и звали. С этим меня и манили пальчиком, как манят старого поселковского бездельника. Как манят старого мудака, который топчется о летнюю пору меж чужих дач. Вика пообещала и выпивку. А голос строг. Я плохо ее слышал. Только дурел – от мгновенно узнаваемого (после той ночи) запаха молодого тела.

Возвращаясь, я наткнулся на возбужденного Петра Иваныча, и мы обменялись информацией. Старикам приятно остановиться и поболтать. Застыть вдвоем прямо посреди дороги… Ему тоже сказали про Глебовну (точно так же поманили пальцем шляющегося старого мудака) – и тоже предложили озаботиться похоронами. Но в отличие от меня, Петр Иваныч услышал все внятно и, кажется, обещал.

Хотя ему сразу было ясно, что мы сами с гробом не справимся. И что надо кого-то в помощь.

– Кого?

– А этих… Шизов из Кинобеева.

Вообще-то поселок (в пяти километрах от нашего) звался Конобеево. Однако у многих в головах уже угнездилось Кино, так как была там захудалая богадельня, где дожевывали свою последнюю кашу забытые старики киношники. Тихонькая и такая симпатичная старость. На стенах крупные фотографии. Былых лет!.. Даже поклонники с цветами изредка… Приезжали!.. Но и там перемены: лет пять назад киношников неожиданно доукомплектовали целым взводом крепких молодых шизофреников. Тоже люди. Тоже нужна крыша. Их родная больница попросту сгорела.

Петр Иваныч и меня зазывал пойти с ним в Конобеево. (Было известно, что наши соседи-шизы подрабатывают тем, что хоронят.) Пойти к ним надо сейчас же! Не откладывая!..

– Хотя бы похороним ее по-людски.

Петр Иваныч был слишком возбужден. Я заметил… Он никак не мог смириться со смертью Глебовны.

– Не сделав и глотка! Так ведь и померла… Взаперти! А?.. Разве мы люди? Скажи честно… Разве мы – люди?!

Но в Конобеево я с ним не пошел… Лицо Вики… Я не мог думать. Ни о чем. Я стал как юнец! Как девятиклассник! Ее лицо… Ее бескрайняя постель… Ее ритмично качающиеся (при луне) груди… Сейчас в соседней с Викой комнате лежала в гробу уже прибранная ее тетка (недопившая в своей жизни Глебовна). Но она не волновала меня ни на чуть. Я бы легко прошел мимо. Лежит и лежит. И пусть! Уже не читает…

Я спохватывался. Ну да, да, она умерла. Ну пусть. Все умрем… Я начисто забывал ее. Спокойно, по-мужски.

Зато мой Петр Иваныч был сам не свой. Распалился. Он вдруг сказал, что у меня нет сердца.

– Не пойдешь? – переспросил.

– Не.

Иваныч не сомневался, о чем бедная Глебовна день и ночь думала и тосковала. Особенно по ночам, одна. Такая женщина!.. Ей бы хоть четвертинку! Этот Борис сам-то клюкал и клюкал! Рыбак долбаный! Себя не забывал!.. Четвертинку – и она встретила бы последний свой час с достоинством. Как человек. Нахера ей книги? Жизни ей оставалось – с воробьиный член. Ее иссушили… Какое, собственно, здоровье эти засранцы собирались ей сберечь?!

В середине следующего дня разбудил шум… Я продрал глаза и высунулся на улицу, там званые из Конобеева шизы… Как раз несли на плечах гроб. Рослые! Четыре здоровенных лба монументально надвигались прямо на меня. Не сворачивая… Со сна это воспринималось круто. Стриженные наголо, суровые молодые мужики. Был какой-то нескрываемый вызов в их жестких взглядах. Шли и в упор смотрели… Как на следующего.

Не сразу, но я сообразил – им всего лишь надо было обойти трудное место. У моего дома… У моего Осьмушника с гробом как-то развернуться… Косогор… А на той стороне непролазного овражка их уже ждала грузовая.

Позади гроба родня, зеваки… Там же плелся мой Петр Иваныч. Скорбный. А вот Вики не видно. Мне стало легче, оттого что ее близко нет. Сердце (мое, как юношеское) уже хотело от красивой Вики отдыха… Сейчас бы ее не видеть. (Хорошо, что она в машине.) А четыре лба торжественно несли домовину теперь не на меня – мимо меня. Но что за лица! Какова поступь. Я так и вспомнил звездное небо над головой.

Я мог бы поклясться, что за мою долгую жизнь это впервые, когда несущие – соответствуют. Когда соответствуют ноше… Исполняют долг. Прямо на моих глазах!.. Когда живые люди (не киношные) несут на плечах гроб… Когда все четверо величественны и достойны гроба.