Текст книги "Повесть о Старом Поселке"

Автор книги: Владимир Маканин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Он дошел к тому бараку, где жила Зинка с мужем. Надо было как-то ее вызвать, а березнячок – у речки – это ж совсем рядом. Бабенка это дело любила. Стоило мужику быть покрепче и лицом поглаже, глаза ее тут же выдавали ему всю правду.

Дядька Ваня прошелся мимо их окон и призадумался – как зайти, под каким видом? Муж Зинки, голубоглазый гигант слесарь, был человек доверчивый, с сердцем ребенка. И понятно, ей верил. Однажды, когда Зинку накрыли с Дубининым, голубоглазый силач спросил, заплакал:

– Он изнасиловал, что ль, тебя?

– Ага. Ага. Так и было. – Что еще могла сказать Зинка?

– Эх, горе горькое. А стыда-то сколько... Ладно, подавай заявление.

– Куда?

– В милицию... Или не надо? – удивился силач и снова заплакал.

Заявление подали, и Дубинин залетел на пять лет, не больше и не меньше – ровно на пятерку... Дядька Ваня еще раз прошелся под окнами. Немного поколебался. Но затем решил: «Небось второй раз ей в этом деле не поверят!» – и он вошел в барак, а затем стукнул в дверь.

– Здорово, слесарь, – сказал он. – Ты за грибами не ходил?

– Не, – сказал тот, выпучивая от неожиданности свои голубые очи.

Зинка молчала – чистила рыбу.

– А мне сказали, ты ходил. Брешут же люди. Ну извини. – И дядька Ваня ушел.

Через три минуты выскочила Зинка.

– Мой все удивлялся, – заулыбалась она дядьке Ване. – Никогда, говорит, Ванюха ко мне не заглядывал, даже в праздники... А за грибами, между прочим, мой не ходил ни разу в жизни.

– Может, с тобой сходим? – набрав воздуху в грудь, решительно сказал дядька Ваня.

– Я?

– А чего ж. Сходим да наберем! И дядька Ваня заиграл серыми глазами. И захохотал: «Га-га-га-га...»

– Какие там сейчас грибы! – фыркнула Зинка. Это уж ее дело было такое – отказываться.

– Да тут они. В этом березнячке.

– Какие еще грибы... Скажешь тоже! – смеялась она.

– Да нам много их и не надо, – улыбался дядька Ваня. – Штучки три найдем и по домам. Если подряд, это ведь быстро. Часа не займет.

Она еще помялась и поломалась. «Ну только не сейчас. Завтра. Ближе к обеду... И чтоб не опаздывать. Раз уж уговор – значит, не опаздывать», – сказала и повернулась. Ушла. Дядька Ваня, чувствуя в теле выпитое, провожал ее глазами. Эх, баба. Не понимает момента!.. До завтра еще дожить надо!

Но настроение было ничего себе – славное настроение. Он еще прикупил водки, набрал в запас еды, позвал к себе Сашука Федотова, и они вдвоем сели за обильный стол.

– Вот прямо тут к окну и подходили? – спрашивал Сашук.

– Прямо тут. Думают, у меня выдержки нет...

– Выпьем?

– Давай!

Выпили, и Сашук стал высказывать любимые свои мысли:

– Я всегда говорил, Ваня, с семьей разлучаться нельзя. Вот не останься ты один, ничего бы не случилось. Верно? – Сашук продолжал: – Семья – это как пашня. Тут надо пахать и пахать. Жена и семья – это все. Это в жизни самое-самое, Ваня!

Сашук всплакнул и протер глаза. Жена была от него через три стенки барака, в пятнадцати, можно сказать, шагах, но ему казалось, что он сейчас один, а жена далеко, и потому он как-то особенно любил и жалел ее. Выпили за жену Сашука и вообще – за семью. Запели песню.

Через стенку им постучали – ночь уже.

– Цыц вы! – крикнул дядька Ваня. Они стали петь потише, но зато уж пели вволю. Сашук сказал:

– Ладно. Я с тобой, Ваня, останусь... Встретим их как надо.

– А знаешь, какая у меня мысль, Сашук?

– Ну?

– Вот жду я их. Знаю, что придут... И смелости тоже хватает. А нет-нет и мысль приходит: им-то терять уже нечего, а у меня дети.

– Это правильно, Ваня. Это очень правильно. Семья – это самое-самое.

– А с другой стороны: сколько ж их можно бояться?

– Тоже верно, Ваня. Очень верно.

– Вот то-то и оно!.. Ну, еще песню?

Первым захрапел Сашук. Он как сидел на кровати, привалившись к стене, так и заснул – только голову свесил и такие рулады выдавал сдавленным горлом, что дядька Ваня несколько раз просыпался. И опять засыпал, сидя и мало-помалу со стула сползая... Голос среди ночи был очень ясный и все тот же – лисий:

– Или спишь, родненький?

Дядька Ваня тут же открыл глаза. Сашук похрапывал. В окне был виден темноватый силуэт человека.

– Не боишься, родненький?

– Давай, давай, собаки. Что случится, то случится. – И дядька Ваня встал.

Он двинулся прямо к окну, заводя кулак в сторону для удара. Тот не стал дожидаться – спрыгнул с завалинки. И теперь они маячили там, в темноте.

– Га-га-га-га! – захохотал дядька Ваня. – Что, собаки? Или боязно?

– А может, выйдешь к нам, родненький? – ядовито, но уже не так уверенно произнес голос.

Дядька Ваня схватил топор из угла и прыгнул прямо в окно. Те побежали в близкие кусты, он за ними. Он уже настигал и, сжимая топорище, замахивался для удара – и тут бахнул выстрел. Почти в упор.

Те убежали. Была тихая и звездная ночь. Дядька Ваня, придерживая живот, полный самодельной крупной дроби, постоял, как бы подумал, затем поднял топор, который он выронил после выстрела, – и вот так, прижимая топор к животу, согнувшись почти вдвое и скрипя зубами от боли, вернулся домой.

Он сел на стул и позвал:

– Сашук.

Тот спал, похрапывал.

Дядька Ваня посидел молча, затем стал бранить себя:

– А еще солдат называется. Выдержки не хватило. Дурак...

В бараке первой от выстрела проснулась жена Сашука Федотова. Ища мужа, она вбежала к дядьке Ване и, мало что поняв, заголосила:

– Ой, убили... Ой, добрые люди, убили!

Тут только проснулся и Сашук. В комнату входили заспанные и наскоро одетые мужчины барака. Калабанов на своем ревучем мотоцикле помчался в город за хирургом. Дядька Ваня поднялся со стула и, все так же прижимая топор плашмя к окровавленному животу, медленно перешел к кровати и осторожно лег на спину. Он опять бранил себя:

– Выдержки не хватило. Детей сиротами оставил. Дур-рак!..

К утру он умер.

Ключарев сидит у себя дома. Ночь. Он читает статьи, которые взял у Рюрика, – дело скучнейшее, утомительное... Глаза устали, и Ключарев начинает ходить по комнате взад-вперед.

– Майк, а Майк! – вдруг зовет он жену. – Может, поедем в Старый Поселок?

– Витя, как решишь, так и будет... Ты же прекрасно знаешь – я не сторонник и не противник. Майя ответила и продолжает лежа читать книгу. Ключарев продолжает ходить:

– Я не говорю, что здесь плохо. Здесь хорошо. Но, Майка, ведь жизнь проходит, и умирать все равно придется. И ведь не хочется в конце пожалеть, что ты чего-то не сделал...

Ключарев умолкает. Ночная коротенькая вспышка прошла, и он опять садится за стол. Он уже работает, когда жена вдруг поднимает глаза от книги:

– Витя... Ты серьезно все это?

– Где уж мне серьезно! – машет рукой Ключарев. Он и сам хотел бы знать, серьезно ли. Так и останется разновидностью ностальгии, тоской по родимому месту.

Глава 6

Ключарев идет с работы – солнышко! хорошо! – и не всегда же быть той мысли, что домашние заботы – это, мол, как пашня и что пахать надо. Сейчас это не волнует, не та струна. А вдуматься, при таком вот греющем солнце, то ведь и в домашней пахоте удовольствие есть. Оно, конечно, тяжело и напряжение, и денег все нет, и все спешишь, затыкаешь дыры, но ведь отчасти в душе уже понял, что конца этому не настанет. Так было, так будет. И в общем-то не ропщешь. И уже не фантазируешь, что вот-де вырастут дети и квартиру оплатим и что не жизнь будет, а мед.

Ключарев как раз вошел в гастроном – он придирчиво выбирает вино. Это уж как-то само собой, что к Наташе Гусаровой приходить с «хорошим» вином. И апельсины. И торт. Это, конечно, минимум, то есть вино и апельсины, но все же (и это подтвердит даже Майя) прийти к Наташе уже не стыдно. Ключарев думает о «сверх» – не купить ли шпрот?.. Денег, вообще говоря, мало. Ключарев колеблется, прохаживается по магазину, сталкивается с людьми – наконец решается. Шпроты куплены и, громыхнув банкой о банку, улеглись в портфель. Но теперь у щедрости отрастают крылья. И вот на этих, пусть небольших (весьма небольших), крылышках щедрости Ключарев летит – влетает! – еще и в книжный. Неплохой этот книжный. Конечно, немного пустовато, но жизнь есть жизнь, и, переплатив знакомой девушке за прилавком рублик (глаза у нее большие, иконные, и, о Господи, до чего голубые!), Ключарев покупает Эдгара По в серии «Литературные памятники».

– Свой экземпляр вам отдала, – вздыхает о книге продавщица с голубыми и юными глазами.

«Да ведь я тоже свои деньги отдал», – хочется сказать Ключареву, но, ясное дело, он молчит. И еще ясней, что ответ этот, шуточка, «бон-мо» – для других, и сегодня же вечером в веселой компании Наташи Гусаровой все это будет повторено и оценено. Ключарев выходит из книжного магазина совершенно счастливым. Эдгар По в отличном издании – это уже не подарок, а дар. И Ключарев это понимает.

Запоздалая скупость делает свой последний (из самой глубины нутра) и уже смешной наскок – хочется оставить книгу себе. Но Ключарев справляется с этим. Справляется и утешает самого себя: дарить – это ж прекрасно, это ж не комплимент говорить.

И к этому времени Ключарев уже пришел домой.

– Ну накупил! – объявляет он громко с порога. И добавляет, как когда-то говаривала полузабытая и мрачная тетка Маруся: – Скупился полностью! – Что значит – потратился, а еще точнее – растратился вконец.

Из кухни в ответ несется радостный клик. В этом отношении жена Ключарева истинная женщина, с большой буквы, – покупки ее не угнетают. Когда вдруг и с размахом тратятся деньги, она это любит.

– Что? Что купил? – Она кричит с кухни, она не видит.

– Да вот. Кое-что.

Майя выглядывает, смотрит. Она уже видит вино. И апельсины из темноты прихожей брызжут светом и бьют Майе в глаза. И в ее глазах, ответно и как бы отраженно, вспыхивает радость.

– Что?.. К Наташе идем?

Наташа как раз звонила Ключареву, сказала, что сегодня организуется ее день рождения, хотя число и не совсем то. Так что все ясно. Но от внезапности этого «К Наташе идем?», от избыточного счастья жены Ключарев чувствует малую толику обиды. И будто бы колеблется:

– Почему к Наташе?.. Можно к сестре Анечке.

– Нет уж. Давай к Наташе, а?

Майя подходит к нему как бы умоляя, руки у нее белые от муки и творожной массы – она не может прикоснуться, лишь заглядывает в глаза:

– Ну пожалуйста, ну не спорь... А к сестре Анечке сходим на днях. Я тебе обещаю.

Этот тон устраивает Ключарева гораздо больше. Поломавшись для вида, он соглашается идти к Наташе – более того, сообщает, что она специально звонила насчет сегодняшнего вечера.

– Ах, такой-сякой... Что ж ты меня разыгрываешь?! – И Майя бросается мыть руки.

Затем бросается к соседям. Чтоб они часов в десять заглянули к Ключаревым и уложили Дениску и Тоню спать. У Ключаревых это дело с соседями давно взаимное и давно безотказное.

И вот, уже что-то напевая, – с соседями решено, все ясно, точки расставлены, – Майя начинает одеваться. Она хочет выглядеть хорошо и лучше, чем хорошо. Все-таки общество. Нечто остренькое. И уж точно, что здесь есть разница: сестра Анечка – это сестра, а Наташа Гусарова – это другое... Ключарев снисходительно смотрит, как она одевается, – женщина!

Понятно, что за Наташей жене не угнаться, да она и не очень пытается. Но пытается, это тоже понятно. Когда иной раз они с Наташей секретничают и что-то такое обсуждают шепотком, Ключарев смотрит на них, как на хорошеньких близняшек. Наташа, само собой, первая скрипка. Наташе явно доставляет удовольствие общаться, шептаться с Майей и быть при этом чуточку лучше ее – но, разумеется, Наташа никогда и ничем не подчеркивает это, знает свою слабость. Умница.

И вот Ключаревы выходят из дому (дети, оставшись одни, безмерно счастливы). Ключарев отмечает между прочим:

– К нашему возвращению что-нибудь расколотят.

Но думает он уже не о детях – вечер есть вечер. У Наташи хорошо. Посидеть. И выпить. И с Володиком Зарубиным сцепиться. Когда-то давно (года четыре назад, самое начало!) он считал Володика своим антиподом. Ну, то есть тем самым человеком, кто жить тебе вроде бы мешает и почему-то всегда отыщется и колет глаза своим существованием. И, как обычно в таких случаях, человек этот кажется нам более удачливым, бог весть каким остроумным, и легко-то ему живется, и любят его, и все такое. И, разумеется, Ключарев считал себя зато более глубоким. А Володика более легковесным. Считать своего антипода существом легковесным – это даже как-то в природе всякого человека. Самозащита... В разговорах Ключарев называл его «мотыльком» (а Володик в свой черед Ключарева как-нибудь «дубком», а может, и без уменьшительного суффикса). Молодые были! Все прошло. Сейчас Ключарев, пожалуй, даже живее Володика в речи. Отшлифовался. Точнее сказать, друг друга отшлифовали. И теперь они с неподдельной радостью встречают друг друга – вот Ключарев придет, и Володик, подмигивая, тут же подойдет и скажет:

– Ну что? Поспорим сегодня?.. Потешим публику. Кто будет нынче агрессивным – ты?

– Мне все равно, – засмеется Ключарев.

– Давай сегодня ты. Играй белыми... Я в последние дни ни книжки не прочел, ни слухов не слышал.

А Наташа Гусарова, тут же, в прихожей, помогая Майе переобуться, погрозит им пальцем:

– Ну-ну! Не договаривайтесь!.. Какие, ей-богу, циники. А мы-то их, Майя, всерьез принимаем...

Но Володик уже обнимает Ключарева за плечо и ведет к выпивке – а там уже стол, голоса компании, шум, – и Володик смеется:

– Значит, ты сегодня белыми? Только ты уж не дави меня очень. Когда Анна Павловна (то есть Шерер из «Войны и мира», то есть в данном случае Наташа Гусарова) хвалит тебя за победу в споре, у меня прямо сердце кровью исходит...

– Нет уж. Буду давить, – смеется Ключарев. – У меня, может, тоже кровью исходит, когда хвалят тебя.

– Выпьем?

– Ага... Смотри, винцо-то какое приволокли. Кто это от щедрот выделил? Небось муж Наташи. Ишь, гурман!..

Придут, разумеется, Логиновы. Они не пропускают у Наташи ни вечера – занятная пара. Симбиоз мечтателя мужа и ловкачки жены. Муж трудяга и мечтатель, утоп в мистике, что-то вроде Ивана Серафимовича. А жена реалистка – дальше некуда. В ее глазах беспрестанно что-то мелькает, будто бы цифры, будто бы рубли.

К этой минуте Ключаревы (они идут к Наташе) как раз переходят дорогу – машины мчат одна за другой. Вечер тепл и благодатен. Истинно лето... А перехода пока нет. Красный глаз. И в ожидании Майя вдруг спохватывается:

– Знаешь, получается, что я Наташе ничего не подарю.

Молчаливый выразительный жест Ключарева (он потряхивает портфелем с покупками) не успокаивает Майю. Она говорит:

– Это ведь ты купил... А нужно было бы нечто. От меня лично.

– А Эдгар По?

– Наташа не поверит, что я купила.

– Ну почему же? – И Ключарев рассказывает ей тайну переплаченного рубля, нехитрую технологию книжного прилавка.

Майя смеется:

– Никто не поверит, что я сумела это проделать! – Она задумывается и быстро находит женский ход. – Скажем, что купил ты... Но, дескать, целых два дня я заставляла и гнала тебя из дома, чтоб ты это сделал.

– Давай скажем, что гнала неделю.

– Нет-нет. Ты или шутишь, или просто не чувствуешь правдоподобия. Именно два дня. Ты запомнил?

Ее шаг становится упругим, она частит и чуть забегает вперед Ключарева. Она замолкает, опять уносясь в какую-то облачную высь, где она мысленно общается сейчас с Наташей.

А еще Ключарев думает о том, как бы кто-нибудь тоже не купил Эдгара По. Но маловероятно. Разве что Логинов, разговор-то был, а у Логиновой память кассы. А как она бранила своего мужа за мягкость, за «комплекс неполноценности». Володик Зарубин возьми и ляпни:

– Неполнотельности?

Худощавая Логинова вспыхнула – что и говорить, неловкий выпад, у Володика оно само ляпнулось. И все примолкли. Ясно было, что словцо хлесткое, а еще яснее, что оно запоминающееся, притом надолго, – и все примолкли и как бы глядели на них с укором: «Как же ты так, Володик, можешь?.. О своих ведь. О наших. Так, брат, нельзя, нельзя».

Усольцевы. Вот кто тоже придут. Усольцев – известный антрополог. Но рта не раскроет, молчун. И очень переживает за Ключарева, когда тот спорит с «атакующим» Володиком. Усольцев не всегда понимает, что это лишь спор, словесная, в сущности, игра, – сидит он весь красный, чуть ли не оскорбленный, если Ключареву не далась контратака.

– А вот в древности... – Изредка Усольцев все же заведет речь о своих любимых шумерах, речь его с запинкой, нежная. И с такой же вот запинкой, такими же секундными прерывистыми волнами на слушающих начинает накатывать дыхание древней цивилизации. Тут тебе всё: и письменность, и черепки посуды с привкусом быта. И порядки. И личность. И яркие всплески человеческой мысли, затем перешедшие в тупые и обязательные обряды. Легенды и факты. Левые и правые. И то странное, невымученное счастье побега, которое хотел найти Гильгамеш.

– Тсс... Не мешайте!

Володик Зарубин или он, Ключарев, по инерции нет-нет и пытаются вставить граненую шутку, но даже на Володика, на общего любимца, Наташа Гусарова цыкает и (безобидно, разумеется) грозит пальцем:

– Тсс...

Часто – но не каждый раз – приходит Хоттабыч. Он Потапыч, Павел Потапыч. Хоттабычем его стала звать Наташа, за ней все остальные. Ему за пятьдесят, седой, маленький телом и желчный доктор наук. Он обычно приходит позже других, входит с улыбкой милого, но желчного старца и произносит негромко:

– А-а... Молодые якобинцы.

Это он так подсмеивается над спорящими. Он довольно умен и начитан, но умного не скажет (свойство всех желчных – он не успевает вглядеться, а желчь уже торопит его отреагировать). Не придирается он только к мужу Наташи Гусаровой, поговаривают, что он платонически в Наташу влюблен. Впрочем, чего не поговаривают.

– Вот и пришли! – радостно говорит жена Ключареву.

И верно – пришли. И Майя шепчет:

– Только, Витя... не давай языку воли. Ты же знаешь свою слабость. К тому же в последнее время ты что-то нервничаешь.

Звук открываемой двери поторапливает ее слова и глушит их.

День рождения Наташи похож на все другие вечера, не хуже и не лучше. Ну, может, чуть только поярче за счет процедуры подарков. Да еще сама Наташа хороша, как никогда.

И невольно, на порыве, Ключарев шагнул к ней с поздравлениями и объятьями. И Логинов тоже.

– А ну, притушите глаза, – прикрикивает на них Наташа, подмигивая Майе. – Бессовестные, нельзя так смотреть!

– При мне можно, – смеется Майя.

Веселье за столом идет вовсю. И рюмки хороши. И вино тоже. А в самом конце вечера Ключареву дают научную работу на отзыв. Статью какого-то милого молодого человека.

– Да ты помнишь его, помнишь! – кричит через стол Наташа. – Он был у нас раза два...

– Я запоминаю только с третьего, – смеясь, упрямится Ключарев.

Наташа протягивает статью Володику, а он – через стол – Ключареву. Володик при этом сокрушается и заявляет, что не переживет. Возможно, он и в самом деле слегка завидует тому, что именно Ключарев окажет какую-то услугу, а не он, не Володик. Что делать, у каждого, кроме личных качеств, есть, так сказать, свой вес. Ключаревский «вес» как раз в том, что он кандидат наук и работает в достаточно известном и звучном НИИ.

– А я-то, идиот, с самой юности связался с этими тупицами историками. Жизнь им отдал. И вот теперь никому не нужен! – нарочито убивается Володик, веселя окружающих.

Володик вдруг заводит речь о теории Пиаже (воспитание ребенка – и потому к теме равнодушных нет), и уже через пять минут они с Ключаревым схватываются, как на ринге. Володик явно в форме. Ключарев, выложив локти на стол и слегка сбычившись, обороняется, пропуская один удар за другим. И уж слишком тема трепещуща. Ну хоть бы кто-нибудь тост предложил – передышка, а там, глядишь, случайная обмолвка Володика, а там контратака. Ключарев внимательно следит за речью и пока отступает на коротких тычковых фразах.

Приходит Хоттабыч, как всегда припозднившись. Он садится к столу, прислушивается и улыбается:

– А-а... Юные Макаренки.

А через неделю – и это тоже вечер после работы – Ключарев звонит Наташе Гусаровой и сообщает, что статья милого молодого человека оказалась никудышной.

– Как?.. Совсем плохая?

– Кое-что, Наташа, там есть. Но мизер.

Наташа обижена. Ключарев спешит сказать, что он, ясное дело, попытается еще что-нибудь в этой самой статье выискать. Но едва ли найдет. Найти он не обещает – нет там ничего.

– Понимаешь, Витя, – голос у нее подавленный, – я не представляю, как мы с тобой оправдаемся... Ну, вообще. Перед нашими... Неловко.

– А я не знал, что перед кем-то надо оправдываться, – говорит Ключарев и зевает, он утомлен работой, вечер.

Он собирается смягчить и сказать, что ладно, посмотрим, пораскинем мозгами. Но вот тут-то и сказалась та самая фраза:

– Не перед кем мне оправдываться, Наташа, – говорит Ключарев неожиданно для самого себя и довольно размашистым тоном.

То есть он тут же и почувствовал, что и фраза не его, во всяком случае не вполне его, и этакий тон. Но кто ж знает, как иной раз залетают в речь интонации и обороты. Это ж неведомое и, в сущности, не всегда нами управляемое.

А он еще и повторил ей:

– Не перед кем мне оправдываться, – и побыстрее закончил разговор, не желая пикироваться. Так что фраза случайной была. От усталости, видимо.

Четыре грузовика натужно вывозили грунт. А больше других бегал и суетился Сысоев, по прозвищу Хромой Кирщик.

– Дров мало! – кричал он. И опять: – Дров будет мало!

Его время еще не пришло. Он готовил вар – заливать и обмазывать подходы труб, которые закладывались вместе с фундаментом. Но пока от него отмахивались – куча дров, неужели мало?.. Медленно, как лоснящийся крупный зверь, прохаживался Калабанов в своей кожанке. Он поигрывал скулами или вдруг часто гонял желваки и, расставляя людей, говорил негромко, властно:

– А ты стань сюда... Не надо толпиться.

Отец Ключарева уже копал. Он влез в какую-то ячейку и ровно, моторно бросал землю – и Ключарев-мальчик помнит, как отец уже из углубления, снизу вверх, подмигнул ему.

Работали самые разные люди – нервничали, меняли лопаты и не сразу находили место. Зинка Тюрина была в ватнике, вся со спины в глине, и в белой кокетливой косыночке; бойко швыряла землю, поминутно оглядываясь, и все поправляла свою белую косыночку. Был еще пяток солдат, выпрошенных Калабановым из недалекого гарнизона. Плюс пяток татар из татарской деревушки. А в основном работяги Поселка и их жены – это довольно большое, мощное скопище людей, и сам Калабанов тоже был уже в грязи, в глине. Шел мелкий моросящий дождь.

Был тут и Джордж Миша Аблеухов. Штамп американского инженера тех времен: расхаживал в клетчатых брюках, подобранных у ботинок, и курил сигару. Он неплохо знал по-русски (кровь бабушки) и что-то говорил Калабанову, а тот вежливо выслушивал, но махал рукой:

– Не беда.

Земля – уже с большой частотой – комьями взлетала из углублений, как бы гроздьями черного жирного салюта.

– Эй-раз! Эй-два! – начал выкрикивать дядька Ваня, скаля зубы.

Хаотичные и случайные взмахи превратились в ритм. Все ускорилось. Грязь. Глина. Взмахи рук. Эй-раз, эй-два!.. Косыночка Зинки Тюриной съехала на спину, и дождь тут же мелко ее припечатал.

И тут раздался крик Хромого Кирщика: «Даю огня! Даю огня!» – о Кирщике как-то забыли. А вар уже был нужен. В то примитивно-строительное время «кирщик» – это была не совсем профессия, а как бы искусство. И вот артист своего дела, колченогий и ярый, метался, прихрамывая, из стороны в сторону и кричал:

– Даю огня!.. Да что же вы, дьяволы! Дров мало!

Под огромным чаном с глыбами застывшей смолы и точно поплыл дым. Затем огонь. Пламя усилилось, стало метаться, дрова прогорали в одну минуту. Спешно несли заготовленные доски и чурбаки. Дядька Ваня, хрипло кликая на помощь, в одиночку волок рассохшиеся сани, брошенные здесь еще зимой. Кто-то нес кадушку. Наконец, как выход, прибыл грузовик со старыми шпалами. Огонь гудел. В сумраке пламя металось и приковывало глаза. Люди столпились у огня. Грязные, не меняя одежды, но уже изменившиеся в отблесках – другие люди. Они молчали. Багровые. Яркие. И лица были в той самой вековечной торжественно-трагической окраске. Хромой Кирщик, как трудяга черт, то спрыгивал, то опять влезал и, помешивая варево, колдовал в своем чану. Все остальные стояли завороженные. И маленький Ключарев беспричинно притих, смотрел на это язычество.

И вот – второй разговор. И опять же по телефону. И друг друга в эти дни они не видели.

– Понимаешь, Наташа, – говорит Ключарев. – Это ведь даже не статья, а...

– Понимаю, – подхватывает она с иронией. – Статеечка.

– Именно так, – объясняет Ключарев. – Это могло бы сойти в качестве, например, дипломной работы. Не больше. Скажем, статья студента пятого курса.

– Да, – говорит она. – Может быть, четвертого?

– Нет. – Ключарев слышит ее скрытую злость и тут же слышит свою злость: – Нет. Пожалуй, все-таки пятого.

И он повторяет, что написать хороший отзыв он никак не может.

– Наташа, работа у него слишком слабенькая. Я могу подсказать ему, что и как доработать. Могу дать совет. Могу даже позаниматься с ним. Хотя времени у меня... – Ключарев вдруг закашливается, такого обязывающего «позаниматься» он сам боялся, и вот оно уже сказалось.

Наташа молчит.

– Чего ты молчишь? – спрашивает он, ощущение отвратительное: сейчас ему на шею посадят какого-то милого болвана, и Ключарев будет писать за него работу. – Чего ты молчишь?

– Я чувствую – ты не хочешь написать отзыв.

А это уже делает промах Наташа – ей бы ловить минуту, хватать момент, когда Ключарев согласился «позаниматься». Но она ведь тоже нервничает, торопится в словах и... упускает мгновение. И упрямо настаивает:

– Я чувствую – ты не хочешь написать отзыв.

– Ты чувствуешь правильно.

– Если ты не помогаешь нам, то ведь ты нам тоже не нужен.

– А-а, – говорит Ключарев. – А я-то, грешным делом, думал, что тебе интересно, когда мы с Майей в гости приходим. Я думал, что тебе это приятно. Мне казалось... – И Ключарев уже умышленно откашливается, отчасти давя и отчасти пряча волнение. – Мне казалось, что, приходя к вам, я иной раз рассказываю остроумные вещи.

– Ты преувеличивал. Ты думаешь, мы приглашали тебя и твою жену из-за твоих умненьких высказываний?

– Вот именно, – говорит Ключарев. – Надо ж было мне так ошибиться.

– В следующий раз не ошибайся, – говорит Наташа, ставя точку.

Гудки. И это даже как-то невероятно, что вот так разом все кончилось. Тем не менее факт – и Ключарев тоже вешает трубку.

И вот вечер. И ужин... Ключарев укладывает злополучную статью в конверт, чтоб отослать Наташе (не везти же к ней домой, это значило б начинать разговор заново), – он укладывает в конверт, заклеивает и надписывает адрес.

Майя рядом, она вертит в руках тюбик с клеем. Она спрашивает, и это она спрашивает уже в третий раз за сегодня:

– Ты правда не можешь ему написать хороший отзыв?

– Не могу. Ей-богу, полнейшая чушь.

– А что Наташа сказала?

– Тоже чушь городила.

– А я уверена, что ты, кроме всего, еще какую-то гадость ей сказал.

– Я?

И тут уж Ключарев (он поначалу не хотел этого делать) выкладывает жене разговор со всеми оттенками. «Приглашали тебя и твою жену» и тому подобное.

Майя молчит, губы поджаты, признак глубокой обиды.

Наконец она тихо произносит:

– Мы... мы не пойдем к ней больше.

– Это уж само собой. Особенно если учесть, что нас больше не пригласят.

После ужина Ключаревы купают детей. Пока раздевали – ничего. Но в ванной младое племя, чуя какое-то скрытое нервное напряжение, разгулялось и будто обезумело, визг, крик, от всплесков вода заливала пол. Жена шлепнула Тоню, а Ключарев (независимо от жены, так уж получилось) вдруг дает подзатыльник Дениске. Дети ревут от мыла, от шлепков, от непонимания. Майя быстро обтирает их, она молчит, ни звука. А Ключарев тащит их одного за другим в постель.

Обида на Наташу (женщина задела женщину) не проходит, Майя не может заснуть. Майя лежит в постели, свернувшись в комочек, отдалившаяся, чужая.

– А чему, интересно, ты радуешься? – спрашивает она, а темнота комнаты как бы подчеркивает и повторяет вопрос.

– Я вовсе не радуюсь, – отвечает Ключарев. Ночь. И дети уже спят. Тишина.

На следующий день деликатный и мягкий Иван Серафимович входит в отдел (уже в который раз) и все тем же ровным голосом говорит:

– Виктор, вас к телефону.

Ключарев идет в кабинет начальника; вообще говоря, занимать телефон – это не порядок. Тем более, что Иван Серафимович всегда тут же выходит, чтоб дать поговорить. Ключарева больше бы устроило, если б начальник раздражался, а не выходил из кабинета с этой подчеркнутой ровностью. А звонит Володик Зарубин.

– И ты никак не можешь дать отзыв?

– Нет.

– Зря ты уперся, какого черта пускать пузыри!

– Оно как-то само получилось.

– А вот я бы дал отзыв, дурак все равно дураком останется. Я бы ему дал отзыв. Жаль, я не математик.

– Я тебе сочувствую.

А это уже звонит Логинова:

– Витя... Говорят, на тебя какой-то бзик напал?

– Да, – соглашается Ключарев.

– А ведь ты злишься. Если злишься – не прав. Хочешь расскажу, что в тебе сейчас происходит? Я разложу тебя по полочкам. И ты сразу поймешь, какой ты есть. В тебе, Витя, есть черточка...

– Ладно, ладно, – грубо обрывает Ключарев. – Я знаю, какой я.

Ключарев сидит минуту и другую, трубка положена, – в кабинете начальника пусто и тихо, Ключарев дослушивает как бы повисший в воздухе свой голос. Знаю, какой я. Тут-то и неправда. Или не вся правда. И ясно, что оно подтачивает. То есть ведь чушь, ведь наплевать, и это уж точно, что Ключарев проживет без Наташи и ее приятелей, – ан все же задело. Подтачивает. То есть начинаешь понимать, что когда-нибудь захочется же к ним пойти. Не сейчас, это понятно, что не сейчас. А как-нибудь после...

– Ключарев!.. – раздается голос Бусичкина, он просовывает голову в дверь кабинета.

– Иду, иду.

А это уже на неделе. Строгая хронология тут не существенна, но дня три или четыре прошло. Вечером. Дома. Жена Ключарева: «Я все-таки не могу поверить, не верю!» – решается позвонить Наташе Гусаровой. Сердечко Майи уже помягчело и отошло. Ключарев не вмешивается: звони... Майя начинает исподволь. Она спрашивает, не помнит ли Наташа, где, в каком месте был куплен когда-то Дениске костюмчик. «Мы с тобой вместе покупали, Наташа. Не помнишь ли, в каком это было магазине?» – «Не помню». И Наташа Гусарова, едва извинившись, бросает трубку, как раз когда Майя открыла рот для следующей фразы.

Ключарев смеется:

– Разрыв стал фактом, уже подтвержденным. Ссора на много лет. Повесть об Иване Ивановиче с Иваном Никифоровичем. – И еще, добавляя в голос нежности: – Бедненькая. И как же она не вспомнила, где находится ваш любимый магазин?.. Ай-яй-яй.

– Не юродствуй.

– Бедняжки. Получается, что теперь вы обе не помните, где продают детские костюмы.

Ключарев смеется, но то, что подтачивало, – подтачивает. И как ни верти, а с каждым часом и с каждым днем становится понятнее, что чего-то своего и близкого лишился. По своей воле или по чужой – не о том речь. Лишился. Привычек лишился. Новогодних и других вечеров в компании. Телефонных звонков. Тех самых, и, конечно, лучших, разговоров по телефону, когда просто треплешься с человеком давно знакомым, болтаешь, не подбирая слов, – и тем отдыхаешь. И конечно, Володик Зарубин. И Логиновы. Все это незаметно стало частью жизни. Лишился, а, собственно, ради чего – чего ради?