Текст книги "Погружение"

Автор книги: Владимир Гоник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гоник Владимир
Погружение

Владимир ГОНИК

ПОГРУЖЕНИЕ

Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверь и, стуча каблуками, резво пробежала по асфальту – словно из пулемета прострочила: звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.

Машина продолжала стоять, точно шофер раздумывал, минуту спустя сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды на возвращение.

Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.

Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал, наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал восхождение.

Было Крещенье, трескучий мороз. Уже почти полгода я практиковал в той местности врачом. Это был закрытый военный санаторий, куда после института меня определили подневольно на три года; едва я приехал, с меня тотчас взяли клятву, вернее, я дал обет блюсти тайну, скрепил обещанье подписью.

Много лет я верно хранил тайну, стерег исправно до той поры, пока страна, которой я присягал, не пошла прахом. И теперь я свободен свободен! – теперь я волен в своих поступках и словах. А потому – вот вам все без утайки, как на духу, – военная тайна, большой секрет.

Санаторий располагался в древнем монастыре на вершине холма, который огибала холодная чистая речка Разводня, впадающая в Москву-реку. О любую пору монастырь выглядел привлекательно: летом – среди густой зелени, зимой – на заснеженных холмах...

Монастырь был похож на картинку из детской книжки: высокие стены, терема, крутые кровли, башни с бойницами, толчея шпилей и куполов, поднимающихся над деревьями, среди которых преобладали могучие старые вязы и раскидистые корявые липы; в пору цветения душистый медовый запах пропитывал все вокруг, умиротворяя пчел и людей. Благословен липовый цвет, дарующий нам покой!

Поначалу приезд капитана не сулил никому особых хлопот – ни НАТО, ни Варшавскому пакту. По правде сказать, кроме дежурного персонала капитана никто не заметил: в приемном отделении он предъявил путевку, оформил документы и по распорядку дня отправился в столовую, где получил причитающийся ему завтрак. В назначенное время он пришел ко мне, своему лечащему врачу, и доложил по форме, стоя у порога, о том, что прибыл в очередной отпуск для прохождения курса лечения.

Честно говоря, нужды в лечении не было, но – положено, положено, положено! – по заведенному свыше порядку, которому мы оба безропотно подчинялись, он и я. Раз и навсегда летному и подводному составам было определено лечиться каждый год в санатории, приказы, как водится, не обсуждают, в этом и состоит высший смысл субординации. И потому у капитана не было выбора: хочешь-не хочешь – лечись!

Когда я увидел его черную флотскую форму и обветренное лицо, в кабинете вдруг отчетливо запахло морем, пол качнулся, как палуба, и меня потянуло внезапно куда-то – прочь от надоевшей сухопутной жизни.

Круглый год окрестности Звенигорода одаряют человека немыслимой красотой. Тихая Москва-река кружит неспешно среди лугов и лесов, в воде отражается местное небо и обрывистые прибрежные холмы, на которых растут высокие корабельные сосны; когда задувает ветер, сосны гибко раскачиваются, исходят скрипом и стонами, и шум ветра катится по вершинам, словно гул поезда, бегущего вдаль.

В санаторий капитан ехал за тридевять земель: из военного городка на Кольском полуострове. Кто бывал, тот знает, что такое гарнизонная жизнь на севере. Куда ни глянь, повсюду голые мрачные сопки, унылые одинаковые дома, раскиданные по склонам на каменистых пустырях. Изо дня в день дует сильный порывистый ветер, к морю сбегают безлюдные ухабистые улочки, плотная лежалая темень тяжким гнетом давит городок с осени до весны. Снег и ночь, однако, скрывают истинную причину одичания. На исходе полярной ночи, едва во мгле проклюнется солнце и забрезжит за сопками свет, откроется несусветная грязь, горы хлама, разбитые дороги, пятна сырости и потеки на стенах, угольный шлак и копоть котельных, лужи мазута, свалки на задворках, скопления металлических бочек, тошнотворные помойки – на свету становится явной мерзость запустения, и повсюду, куда падает взгляд, сквозит внятная обреченность.

Отметим, что в стороне, а тем более поодаль от людей и жилищ, север производит сильное впечатление: полярная тундра, береговые утесы, море дикая красота, величие, гордый вид, но чем ближе к местам обитания, тем отчетливей тлен и вырождение.

В северных гарнизонах смертная тоска, как ржавчина, точит сердце, редкий человек не впадет в уныние за долгую полярную ночь. И понятно, что означает для обитателя гарнизона отпуск и путешествие в южном направлении.

От Москвы до Звенигорода электричка идет час с лишним, санаторий подавал к станции автобус. С высокого гребня шоссе перед приезжими распахивалась неоглядная ширь – излуки Москва-реки, теснящиеся вдали крыши посадов, за ними выстилающий распадки лес, и уже совсем далеко, на излете взгляда, небо прокалывали монастырские башни, шпили и купола.

Капитан приехал с первым автобусом, черная морская шинель резко выделялась в белом заснеженном пространстве. Солнце затапливало снег, ярко сверкали золотые погоны и начищенные медные пуговицы, капитан, улыбчиво щурясь, медленно шел по скрипучему насту с кожаным чемоданом в руке.

Капитана можно было понять. После северных сумерек солнце слепило глаза, горело в схваченных морозом стеклах, сияло на крестах и куполах, светились заиндевелые деревья и крепостные стены, повсюду царила ослепительная белизна.

В стороне за деревьями проносились лыжники: невесомо и плавно, точно во сне, скользили бесшумно, вскидываясь легко, словно хотели взмыть вверх, и выгибая пружинисто спину, каждым шагом бросали себя в полет.

Приезжих охватывало ощущение чистоты, уюта, общего лада и гармонии, а ближайшее будущее сулило безмятежные дни, новые знакомства, танцы по вечерам, курортный флирт, легкое безоблачное существование, и это было уже не просто ясное морозное утро, но особый белый праздник, ниспосланный свыше. Это было предчувствие счастья, сладостное ожидание, подлинная радость – сродни той, какую испытываешь в детстве накануне Рождества, когда в дом привозят елку.

Едва появился капитан, в санатории повеяло соленым ветром, у всех в груди проснулось смутное томление, какое вызывают дальние странствия, чужие берега и порты. Впрочем, не мудрено: всем нам, сухопутным сидельцам, осточертели наши места и тянет, тянет неодолимо, тянет и зовет морская даль.

Стоя у порога, капитан смотрел сдержанно, но приветливо и дружелюбно, немолодой, однако моложавый, плотный, коренастый, медное обветренное лицо, седые виски, седые усы – серьезный, уверенный в себе, симпатичный человек, в котором угадывалось бремя власти; расспросив его и осмотрев, я назначил лечение, полный курс, как положено.

До водолечебницы капитан не дошел. Чтобы туда попасть, следовало пересечь монастырский двор. Весь путь занимал одну-две минуты, не больше. Только и предстояло, что одолеть сто шагов по гладкой дорожке, выложенной старыми монастырскими плитами, однако капитан к месту назначения не прибыл, потерялся в пути.

Вероятно, осиль он эти сто шагов и доберись до водолечебницы, ему бы уже никуда не деться: железный распорядок санатория стережет пациента на каждом шагу.

Да, попади капитан сразу в уготованную ему ванну, все было бы, как должно быть: двадцать четыре безоблачных дня, похожих на пребывание в раю. Надо сказать, что режим в санатории сродни поезду, который с запертыми на ключ дверьми катит по рельсам строго по расписанию – на ходу не выскочишь, не надейся.

Исполненный решимости принять назначенную ему ванну, капитан прихватил с собой банные принадлежности – полотенце, мыло, мочалку и честно отправился в путь. Он уже миновал монастырскую трапезную, Рождественский собор и царский дворец, в котором были устроены палаты для молодых офицеров, как вдруг навстречу потянуло духами.

Женщины в санатории жили в бывшем братском корпусе, где в кельях прежде обитали монахи: монастырь был мужским, но женщин в санаторий принимали, хотя в сравнении с мужчинами их было намного меньше – все наперечет и каждая нарасхват.

Учуяв духи, капитан глянул мельком и остолбенел. У него даже грудь заныла от недобрых предчувствий. И хотя по натуре он был человек не впечатлительный, однако не мог с собой совладать: в эти минуты он дышать забыл. И потом, позже, впоследствии ему мнилось, что у него сердце остановилось, пока он потерянно разглядывал поспешающую навстречу женщину.

Если начистоту, это была обыкновенная провинциальная бабенка, бойкая и смазливая, но ничего особенного, ни породы, ни выучки, захолустный шик, королева военторга. Обычно такие всю жизнь проводят на перекладных между гарнизонами, однако нередко среди них попадаются и смышленые, которые выбиваются в большие города и даже в столицы.

Плечи женщины украшала рыжая, в возрасте лиса, видно, досталась от матери или даже от бабушки – черные бусины-глаза ярко поблескивали на солнце; свернувшись клубком, лиса хитро поглядывала на дорогу.

Можно только гадать, почему первая встречная произвела на капитана такое неизгладимое впечатление. Возможно, слишком разительной была перемена: после северных сумерек, унылого гарнизона и постылой службы, он оказался среди белого очарования, блеска, чудесного солнечного сияния, да еще на свободе и в праздности – любая женщина могла глянуться сказочной принцессой, даже первая встречная; что, впрочем, и стряслось.

Как выяснилось позже, она спешила на свидание. В санатории на всех углах буйно цвела любовь, ошалевшие от воздержания офицеры табунами осаждали любую появившуюся в поле зрения юбку.

К слову сказать, в этом не было ничего необычного, в санаториях и домах отдыха повсеместно крутят любовь, что как бы положено, предусмотрено распорядком, вроде сна и еды, и как бы вменено в обязанность, наряду со сном и едой. Но заключалась в этом одна странная особенность: события проистекали в монастыре.

Двор окружали мощные стены, по углам высились могучие башни. В замкнутом, отгороженном от прочего мира пространстве, воздух которого, казалось, пропитан благолепием и молитвой, где веками среди настоянной на божественной благодати тишины царили усмирение плоти и послушание, кипел теперь оголтелый флирт. По дорожкам, где когда-то степенно шествовали крестные ходы, нынче со смехом сновали веселые парочки, прогуливались кокетливые стайки мужчин и женщин, у церковных папертей назначались свидания, а в укромных углах, предназначенных для монашеского покаяния, уединялись влюбленные.

Греховный угар, как облако, висел над старым монастырем, над кровлями и шатрами, летом расползался окрест, заволакивая кусты, лужайки и соседние рощи.

Капитан стоял, окаменев, и похоже, вовсе потерял самообладание, вернее, способность двигаться и говорить. Словом, лишился дара речи. Позже он не мог вспомнить себя в эти минуты – память отшибло. Поспешая, женщина на ходу заметила торчащего, как столб на дороге, капитана, который напряженно и молча смотрел на нее, не спуская глаз. Она удивилась и глянула повнимательней – не знакомы ли, но нет, никогда прежде она не встречала его, и потому необъясним и странен был ей застывший истуканом моряк, его пристальный неотрывный взгляд.

При всем своем кокетстве она не знала за собой такой разящей силы, не подозревала, что так сокрушительно неотразима – поверить не могла.

Время исчезло. Капитан стоял, забыв обо всем. Вытянув руки по швам, он неподвижно смотрел на женщину. Могло сдаться, он выполняет команду "равняйсь!" в строю почетного караула. Это и впрямь было похоже на почетный караул по случаю прибытия высокого гостя: капитан замерев, держал равнение, медленно поворачивая голову, провожая женщину взглядом.

Движением плеч она взбодрила лису, кокетливо подбросила ее вверх, как это свойственно опытным женщинам, однако и она была смущена и даже растеряна: нам редко уделяют столь пристальное внимание, неподдельный интерес всем нам в диковину.

Миновав капитана и чувствуя на спине его твердый, как прикосновение, взгляд, женщина обернулась, по губам ее скользнула лукавая усмешка, глаза игриво блеснули, лиса на ее плечах задорно вскинулась, словно пружинисто скакнула на упругих лапах.

И капитан не выдержал: четким строевым шагом он направился к женщине и, козырнув, отдал рапорт – так, мол, и так, здравия, мол, желаю, капитан первого ранга такой-то. Женщина, улыбаясь, смотрела на него, живо поигрывала глазами, он заговорил с ней, не слыша себя, оглушенный встречей и внезапным чувством.

Серьезно и даже хмуро, настойчиво, с легкой, но заметной досадой, словно втолковывал что-то простое, понятное, что, однако, собеседник никак не понимал, капитан твердил новой знакомой, как необходимо, как важно сейчас выпить шампанского.

Женщина медлила с ответом, ее разбирали сомнения. С одной стороны, прежний ее поклонник, на свидание к которому она спешила, был майор, а новый ухажер имел на погонах на две звезды больше, что, конечно, сулило ему преимущества. Не говоря уже о том, что моряков всегда предпочитают сухопутным. Но с другой стороны, капитан так внезапно и невесть откуда возник на ее пути, что и напрашивалось само собой, будто так же внезапно и невесть куда он может сгинуть.

А он настойчиво твердил одно и то же, талдычил, токовал без умолку, как тетерев, словно опасался, что стоит ему умолкнуть – и она откажет.

В то время выпить шампанского в Звенигороде можно было в трех местах: во-первых, в тесной бревенчатой конуре в доме отдыха "Связист", где спозаранку допоздна торговали вразлив, во-вторых, в похожем на барак, захудалом звенигородском ресторане, в-третьих, в станционном буфете, темном, заплеванном помещении о пяти столах, где у широкой стойки можно было получить бокал шампанского, стакан водки, кружку пива и окаменелый бутерброд с килькой или сыром. В этих местах вечно ошивались местные и заезжие страдальцы, сбивчиво гомонили, устроясь уютно за столами в кромешной духоте. О да, выпивка тогда стоила сущие гроши, и как подумаешь, сколько упущено, поедом едят запоздалые сожаления: вспомнишь – душа болит! Впрочем, это касается и всего прочего, что упущено за все годы и кануло навсегда.

Едва капитан перевел дух, женщина, помешкав, согласилась. И уже не заходя никуда, с места в карьер, как был с банными принадлежностями в прозрачном пакете – мыло, мочалка, полотенце – капитан повел свою спутницу со двора. Вернее, вела она его по той причине, что он только прибыл и не знал дороги, а она знала здесь все тропки, все стежки-дорожки к животворным источникам: свидания и прогулки способствуют познанию местности.

Они стремглав нырнули под арку Троицкой надвратной церкви и по широкой крутой лестнице, которая прорезала высокий подклет, мимо резных белокаменных розеток торопливо сбежали в маленький внутренний дворик. Над ними высилась могучая Красная башня, где когда-то в нишах и на галереях стояла в карауле стража. Дозорные озирали тогда окрестности с высокой кирпичной колокольни, где висел знаменитый колокол с малиновым звоном, давший городу имя.

Стоит забраться на колокольню, как раздвигается окоем и открывается широкая долина, по которой плавно кружит среди холмов и косогоров неторопливая Москва-река. Взгляд скользит по застенчивому пейзажу, и возникает в душе тихая печаль сродни той, какая открывается нам в поисках смысла жизни.

Забравшись на колокольню, я не раз жадно вбирал открывшийся вид, мусолил взглядом каждую подробность в шкурном стремлении запомнить, удержать, присвоить и сохранить. И потом, позже, спустя годы, когда я узнал славу и суету чужих столиц, стоило мне на короткое время вернуться сюда, как разом опадала шелуха обыденности, таяли заботы и забывались, забывались повседневная житейская толчея, несуразица и хлопоты, на которые все мы обречены – все, кого одолевают непомерные желания и гордыня.

Капитан и только-только обретенная подруга кинулись второпях под своды сумрачного церковного подклета и вынырнули из-под арки в нижнем дворике, сдавленном могучей Красной башней и Троицкой церковью.

Красная башня имела двое ворот: большие, главные – для царя, патриарха и знати, и другие, поменьше – для простолюдинов.

Теперь пользовались лишь главными воротами, днем створки разводили, на ночь закладывались тяжелым поперечным брусом. Был день, капитан и его подруга в мгновение ока оказались на воле за стеной.

Вокруг в беззвучии стоял по склонам неподвижный, пронизанный январским солнцем заиндевелый лес. Частый скрип снега сопровождал на морозе торопливую пару, они спешили так, словно хотели поспеть к назначенному часу.

В спешке и нетерпении нагрянули они в соседний дом отдыха. Шампанского в буфете не оказалось, однако в наличии имелся портвейн, что, конечно, не одно и то же. И чтобы не считалось, что они зря бьют ноги и тратят попусту время, они распили бутылку портвейна, но мимоходом, на лету и как бы по суровой необходимости, а не затеи ради. Словом, отметились.

Разумеется, портвейн не в состоянии заменить шампанское, и неудачники обрушились на единственный в городе ресторан, больше напоминающий тифозный барак, где кутнули напропалую, заказав все меню подряд.

Когда принесли заказ, выяснилось, что шампанского нет – то ли выпили, то ли не привезли. Неудача с шампанским ввергла пару в разочарование. Они огорченно выпили все, что нашлось, однако без шампанского это было слабое утешение и как бы не в счет; несмотря на обилие стола, в душе у капитана скреблись кошки.

Да, съедено и выпито было изрядно, но капитан остался безутешным – не мог смириться с неудачей: капитан пообещал женщине шампанское, а он был не из тех, кто бросает слова на ветер.

Опустошив стол, горемыки отправились на станцию: они все еще надеялись. Так бывает иной раз, когда сразу не заладится, и бьешься, бьешься, хлопочешь, но не везет, не везет – машешь крыльями, и ни с места, ни с места – никак не взлетишь. Бывалые люди знают, что если пошла полоса, смирись. И большинство в подобных случаях отступит, лишь немногие употребят все силы, чтобы переломить судьбу.

Вероятно, улыбнись им сразу счастье, все обошлось бы. Спокойно и трезво они выпили бы по бокалу шампанского, благоразумно вернулись бы под монастырский кров и мирно, пристойно отбыли бы положенный срок. Стойкое невезение задело капитана за живое, он не привык терпеть поражения.

В станционный буфет они попали к закрытию, дверь была заперта, но капитан посулил вышибале стакан водки, и тот их пустил. Но, видно, им фатально не везло в тот день: в зловонном станционном буфете оказалось все, что душе угодно, даже ром и ликер, которых там сроду не бывало, однако шампанского, которое не переводилось в буфете никогда, по непонятной причине не нашлось.

Испытав на станции новое разочарование, капитан и его подруга, чтобы не скучать в дороге, прихватили первую попавшую под руку выпивку, прыгнули в отходящую электричку и стремглав умчались в Москву: где-где, а в столице шампанского должно быть вдоволь. Вероятно, капитан вздумал доказать, что судьба подвластна ему. Похоже, он и впрямь решил переломить судьбу переломить, перешибить, переспорить, настоять на своем.

Не знаю, удалось ему это или нет. Может, суть и не в шампанском вовсе. Я вообще подозреваю, что все разговоры о судьбе и предначертанности не больше, чем досужие выдумки. А на самом деле капитан после гарнизона захмелел от свободы – опьянел, ошалел, очумел, потерял голову, у него, что называется, отказали тормоза.

Возможно, в глубине души капитан давно мечтал послать все к черту, рвануть куда-то без оглядки, нырнуть поглубже и забыть в угаре службу, дисциплину, унылые расписанные по минутам дни.

Капитан был не из тех, кто прожигает жизнь. И пока он жил в привычном казенном режиме, он еще держался. Но едва повеяло свободой, его понесло, как коня, которому под хвост попала шлея.

Они пропадали в Москве вечер и ночь и вернулись наутро без гроша в кармане.

Они прикатили к завтраку, когда пациенты по утреннему морозу тянулись в столовую. Женщина проворно выскочила из такси, захлопнула дверцу и, стуча каблуками, резво пробежала по асфальту – словно из пулемета прострочила: звонкая очередь изрешетила сухую морозную тишину.

Машина продолжала стоять, точно шофер пребывал в раздумье, потом сонливо, нехотя как-то открылась другая дверь, и, как куль, как туго набитый мешок, на снег выпал капитан первого ранга. Такси решительно тронулось с места и, набрав скорость, укатило второпях без всякой надежды на возвращение.

Капитан полежал, как бы собираясь с мыслями, поднялся с трудом и медленно, задумчиво побрел, шатаясь, вслед за упорхнувшей подругой.

Он был похож на идущего в гору альпиниста, который испытывает кислородное голодание: тяжело дышал, часто останавливался и отдыхал, наклонив голову, будто осмысливал пройденный путь, потом вновь продолжал восхождение. В руке он держал прозрачный пакет с банными принадлежностями – мыло, мочалка, полотенце, которые он второй день повсюду таскал с собой; странно еще, что он их нигде не потерял.

Подумать только: два дня он таскал их повсюду и не сподобился, не исхитрился потерять! Впрочем, ничего странного: мыло, мочалка и полотенце были казенным имуществом, а для служивого казенное – это святое.

Едва парочка прикатила, мне тотчас доложила о них дежурная медсестра. После завтрака я дал капитану выспаться, потом пригласил к себе и принялся распекать за нарушение режима, пообещав отправить в родной гарнизон, если подобное повторится.

В его лице не было ни сожаления, ни раскаяния, он молча выслушал все и кивнул в знак того, что понял.

– Как вы могли? – вопрошал я с досадой. – Боевой офицер, командир!..

– Погружение, – неожиданно произнес он неизвестно кому – мне ли, себе ли или просто изрек в пространство.

В кабинете неожиданно запахло морем – йодом, рыбой, водорослями, соленой водой... Я вдруг увидел, как огромная железная рыба беззвучно погружается в море, скользит плавно, как тень, опускаясь из света во тьму.

Лодка шла на глубину. В бесшумном сонливом падении заключался некий гипноз, что-то завораживающее: лодка уходила вниз и как бы отдавалась морю, его неодолимой власти – черная бездна притягивала и влекла.

Вероятно, существовал в этом особый смысл. Что-то манящее таилось в глубине, где можно было скрыться, исчезнуть, отрешиться от поверхности, забыть себя, свое привычное существование. Как ни суди, многих из нас тянет пучина, кое-кто все отдаст, чтобы забыться там хоть на миг.

Я отпустил капитана, строго наказав принять положенные процедуры.

– Слушаюсь! – объявил он четко и ушел, унося с собой запах моря.

Подруга ждала его у крыльца, надо отдать ей должное. Из окна кабинета было видно, как тесно прижавшись, рука об руку, они мирно брели по зимней просеке. И не сказать было о недавнем загуле, даже подумать было грешно.

Черная морская шинель капитана контрастно и ярко выделялась среди освещенных солнцем январских снегов. Пара медленно удалялась, таяла в морозной белизне, пока не исчезла, затерявшись в заснеженном пространстве, как челнок в открытом море.

Их привезли поздним вечером, почти ночью. Попутная машина доставила их к монастырским воротам после отбоя. Честно говоря, им еще изрядно повезло: машина неисповедимо выкатилась из темноты, шофер сжалился над ними, когда замерзшие, поддерживая друг друга, они через силу тащились по морозу.

Дорога была – сплошной лед. Скользя и падая, они плелись с трудом, как слепцы без поводыря. Ни души не было на шоссе и вокруг, даже лиса, которая укутывала женские плечи, исчезла, видно, сбежала, не выдержав беспробудного пьянства – удрала, дала деру и теперь шлялась неизвестно где или с отчаяния зарылась в сугроб.

Судя по всему, странники набрались не меньше, чем вчера. И он, и она заплетающимися языками что-то сбивчиво бормотали, привратник ничего не понял, как будто они изъяснялись на неведомом наречии; сторож ворчливо отпер ворота и пустил окоченевших путников в монастырь.

Капитан в тот вечер угощал весь Звенигород. Он накрыл стол в городском ресторане, похожем на тифозный барак, и допоздна кормил и поил всех желающих, а после снял с маршрута рейсовый автобус и приказал развести гостей по домам.

Разумеется, он спустил все деньги, ему даже не хватило расплатиться и подруга самоотверженно сняла с себя лису; они оставили мех в залог, чтобы завтра отдать долг, но не удержались и пропили лису. Да, пропили, как это ни прискорбно.

Ночью я дежурил в приемном отделении. Среди ночи мне позвонила из спального корпуса дежурная медсестра и растерянно сообщила, что капитан исчез. Его не было в палате, она обыскала корпус и вышла на крыльцо: на выпавшем недавно снегу внятно отпечатались свежие мужские следы. Они вели к воротам, толстый брус, который запирал створки, стоял у стены, одна створка была приоткрыта, следы вели в лес.

Куда он шел? Зачем? Какая сила подняла его среди ночи и погнала прочь? Что за огонь жег его внутри и не давал угомониться?

Возможно, проснувшись, капитан вспомнил о шампанском и решил сдержать слово. Дело чести, как говорится. Или причина заключена в другом и нам ее не узнать, если не осенит кого-нибудь внезапная догадка.

Я поднял персонал – санитарок, сестер, ночных сторожей, кликнул добровольцев из наших пациентов, разбуженных голосами; рассыпавшись цепью, мы прочесали ночной лес. Капитан лежал под куржавым [мохнатый от инея (диалект.)] кустом, нависающим над ним, как белый шалаш. Крещенская ночь не время для пикника, мороз к утру ударил такой, что воздух, мнилось, остекленел – тронь, зазвенит.

Капитан лежал на боку, поджав колени, я подумал, что он уже не дышит: густой иней, как белая щетина, покрывал бескровное лицо. Двумя пальцами я поднял его застывшие бледные веки, в лунном свете холодно блеснули тусклые рыбьи зрачки.

Когда я тронул его, капитан неожиданно подал знакомую команду:

– Срочное погружение!

В это трудно было поверить: неужто ему не хватило погружений? Жизнь едва теплилась в нем, капитан опустился на такую глубину, откуда обычно не возвращаются – еще немного, его уже было бы не спасти.

Остаток ночи мы отогревали его, он долго не приходил в себя. Я сделал необходимые назначения, поставил капельницу. В забытьи капитан что-то бормотал, я сидел рядом, ловил ускользающий пульс, прислушивался, и пока я держал его руку, мне открылось, где он и что с ним – так отчетливо, словно я сам оказался там наяву.

Из центрального поста капитан поднялся на мостик, где его дожидались все, кому положено по боевому расписанию: боцман, он же рулевой, сигнальщик, вахтенный офицер и глаз партии – первый помощник, именуемый в просторечии замполитом.

В стороне от рубки на палубе стояли в оранжевых спасательных жилетах матросы срочной службы, палубная команда. С высоты мостика открывались причалы, раскинувшаяся по сторонам гавань, портальные краны, склады, подъездные пути; за портом карабкался на сопки город – унылые одинаковые дома, раскиданные по склонам и пустырям.

Поодаль от базы подводных лодок стоял на якоре крейсер, вокруг которого застыли корабли боевого охранения – целая эскадра, приданная флагману. В воздухе было тесно от орудийных стволов и башен, в поднебесье тянулись высокие палубные надстройки, небо рассекал лес антенн, флагштоков и мачт; хищные профили кораблей закрывали половину гавани.

Атомные лодки были попарно причалены к длинным бетонным пирсам и располагались отдельно от прочего флота. Издали они казались огромными сонными рыбами, всплывшими на поверхность, палубы над водой выглядели круглыми металлическими спинами, боевые рубки смотрелись, как спинные плавники, и, только приблизившись, можно было понять их невероятные размеры: каждая лодка была величиной с городской квартал.

Поднявшись на мостик, капитан взял микрофон и сказал негромко, как бы в полной уверенности, что никто не ослушается:

– Внимание экипажа. По местам стоять. Со швартовов сниматься.

– По местам стоять! Со швартовов сниматься! – вторя ему, прокричал вахтенный офицер, и палубная команда, стуча башмаками по металлу, кинулась исполнять приказание.

Они отдали швартовы, два буксира, заведя концы и натужно пыхтя, потащили лодку к выходу их бухты; работающую от реактора турбину, как водится, не запускали, лодка шла на дизеле, и он постукивал тихо, подрабатывая буксирам, пока караван проходил узкости.

Выйдя из гавани, лодка отпустила буксиры, те облегченно свистнули, ловко развернулись и ходко, весело поспешили восвояси.

Едва отдали буксирные концы, командир пятой боевой части или БЧ-5, как для краткости называли на лодках старших механиков, испросил у капитана разрешение отключить дизель; по боевому расписанию БЧ-5 находился сейчас в седьмом отсеке и на связь с мостиком выходил по внутрилодочной КГС (корабельной громкоговорящей связи).

Капитан разрешил, дизель умолк, но тут же включился основной вал или главная линия, как говорили подводники, и теперь лодка шла на турбине, работающей от реактора.

Они вышли в открытое море. Залив остался у них за кормой, ветер посвежел и окреп, теперь это был ветер открытого моря, который дул как бы сразу со всех сторон; на ветру, похоже, разом забылось все, что окружало их на берегу: суета, бесконечные хлопоты, нелепая сумятица, унылые дни, вечная маета...

– По местам стоять. К погружению, – скомандовал капитан; команду, как эхо, повторил вахтенный офицер.

– Есть к погружению! – отозвался из седьмого отсека БЧ-5.

Выждав минуту, капитан дал новую команду:

– Все вниз!

Палубная команда и те, кто стоял на ходовом мостике, поспешили спуститься; едва последний исчез в люке, вахтенный офицер внимательно осмотрел палубу и ограждения рубки, удостоверясь, что никто не остался такое случалось.

– Доложить о наличии личного состава, – сказал в микрофон капитан, БЧ-5 повторил команду, добавив от себя:

– Внимание в отсеках!

Наверху, на ходовом мостике, теперь стоял лишь один капитан, управление шло снизу, из центрального поста, где каждый имел свое место или закуток: старпом, вахтенный инженер-механик, боцман, сидящий на рулях глубины, старшина-рулевой, который управлял вертикальными рулями и держал курс; тут же, за переборками, в отдельных маленьких рубках, располагались радист и вахтенный штурман, лишь у замполита не было своего места, он, как священник, был обязан по внутреннему побуждению прийти туда, где кто-то имел в нем нужду.