Текст книги "Изменить нельзя"

Автор книги: Владимир Рогач

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

– Открой, Володенька, – шелестит мрак по ту сторону запертой на засов двери голосом Горбатого. – Открой, Володенька, я ведь тебя зубами загрызу.

Знаем, видели мы ваши зубы. И в действии, и так… Лучше уж я тут, за дверью, свои от голода на полочку сложу, нежели открою.

– А не хочу-у-у, волки позор-рные, – воет в голос Промокашка. Но даже его полузвериный вопль не способен заглушить неумолимый, беспрекословный приказ Зова, вплетенного красной нитью даже не в шепот – шорох голоса Горбатого.

– Открой, Володенька. По-хорошему открой…

Старая песня – проходили. Своей монотонной повторяющейся командой хрена с чесноком ты меня вытянешь из-за заговоренного железа двери, Карпуша.

А хороша была затея с ярким светом по глазам – не иначе Огнелов выдумал. И образок на двери опять же…

– Открой-открой-открой, – вкрадчиво вползает в уши уже бессловесный, сплетенный из одной только воли Приказ. И если Огнелов ничего, окромя дверцы и иконки, не припас, я могу и сдать – воля Горбатого против моей? Как говорится, бабка надвое да вилами по воде. А ведь с ним еще прихвостни его разномастные… Булочник этот, колобок-переросток – хлебный голем. Мелкий бес с родимым пятном в форме Числа Зверя на всю рожу поганую. Промокашка, конечно, – вон, визжит уже, выворотень паскудный. Ну, пара мелких упырей, инициированных лично Карпом, но едва ли способных потягаться с Горбатым силой. Да еще азиат этот странно знакомый, львиный перевертыш, – как он-то к ним в шайку попал?

– Зубами, Володенька… Зубами загрызу, падла!

А это ты зря, Карпуша, – мне с моей психообработкой нужен непрерывный Приказ, а ты сам, пусть ненадолго, ослабил воздействие Зова.

Хотя кто ж знает твои таланты, старый упырь? Не зря ведь Горбатым прозвали – от тебя ведь пошла приговорка, мол, Горбатого могила исправит. Уж она тебя правила-правила, правила-правила…

– Граждане упыри! – подобный праздничному фейерверку в пугающем мраке ночи, нарушает оглушительную тишину, до тех пор заполненную только Зовом Горбатого и его зубастыми угрозами, долгожданный, усиленный рупором голос Огнелова – Огненного Ловчего, начальника местного Управления упыриного розыска. – Вы окружены! Предлагаю сдаться! Выходить по одному, у двери бросать оружие и артефакты на землю!

– Это кто там тявкает? – наглеет напоследок Карп, одновременно скребя когтями железо разделяющей нас двери – та держит.

– С тобой, рожа нетопырья, не тявкает, а р-разговаривает начальник Управления упыриного розыска! Огненный Ловчий – может, слыхал?

А кто ж не слыхал? Глеб гордится своим прозвищем по праву, и Карп должен понимать, что ловить ему уже нечего. Разве что меня, но я за дверью, которая пока держит – и его, и меня… Но чертов упыриный Зов! Я ведь могу и не выдержать, Глеб! Ты уж быстрее их вяжи!

– А мусорка своего отдашь нам на съедение? – рычит Горбатый, параллельно вплетая новые паутинки-ниточки-канаты в волну Зова – и как ему удается?

Помимо воли – моей воли! недели психообработки! – руки мои тянутся к засову – открыть, впустить, выйти… «В белом венчике из роз впереди Исус Христос…» Блок! Блок! Удается – наполовину, но удается! Психокод «Воск Улисса» – отключает слух на трех уровнях, в том числе и на том, по которому идет Зов. Но с Карпом «Воск Одиссея» не проходит – вернее, проходит лишь частично. Глохну на одно ухо, упираюсь с трудом послушной пока правой рукой в стену, пытаясь удержать себя на месте. А левая, подчиняясь Приказу упыря, тянется, тянется послушно к засову…

«Иди-иди-иди-иди…» – пульсирует возле самого беспорядочно бьющегося, мечущегося во все стороны сразу сердца, грозя и так ополовиненный «Воск» нейтрализовать полностью.

Пальцы правой натыкаются на ребристую рукоять пистолета – и я с истерическим каким-то остервенением палю прямо сквозь дверь, нутром чуя, как пули с серебряной сердцевиной и стальным наконечником проходят через неодолимую для упыря с той стороны преграду, находя со смачными всхлипами неживую плоть…

Зов смолкает – но на чудо можно не надеяться. Конечно, Горбатый жив, и шавки его пока целы. Так, царапины плюс удивлен, ошарашен таким отпором старый упырь.

– Хрен тебе с чесноком, а не Шарапова! – тоже услыхав выстрелы, откликается Огнелов. – А теперь выходи по одному! И быстро – я устал упрашивать и ждать!

– Дождетесь вы у меня, – шепчет мне с той стороны Карп, и уже громко – Огнелову: – Твоя взяла, начальник! Мы выходим!

Нащупав запасную обойму, вгоняю ее в пистолет – мало ли чего могут выкинуть эти обреченные на скорый и справедливый суд упыри. «Я ведь тебя зубами загрызу, Володенька», говоришь, Карпуша? Спаси бог, не надо мне этого.

Но они выходят – сдаются.

– А теперь Гор-р-рбатый! – радует слух надсадная хрипотца Огненного Ловчего. – сказал – Гор-р-рбатый!

– Зубами, Володенька… – шелестит мрак на прощание, и старый вампир беззвучно скользит к выходу, где его встретит Глеб с бригадой.

Интересно, остался еще кто за дверью из шайки?

– Выходи, Шарапов, – знакомо хрипит с той стороны. – Все свои…

Знаем мы ваши шутки замогильные.

– Как ты Кирпича брал, Огнелов? – спрашиваю, направив ствол на предусмотрительно закрытую пока дверь.

– Я этому голему глиняному кошелек незавязанный с серебряными монетами за ворот кинул, – смеется Глеб, довольный моей осторожностью. – Моя школа! Выползай! Хорош мурку водить!

Выползаю.

Свет. Жизнь…

– Хорошо-то как! – говорю.

Огненный Ловчий хлопает меня по плечу и, дружески приобняв, выводит наружу.

– Молодец, – хвалит сдержанно. – Молодец! И ребята улыбаются.

Только что-то не так – и круглолицый азиат Чен Ко, видно выходивший последним из членов банды, прямо в руках конвоиров оборачивается могучей кошкой с солнечной гривой и, никого, что странно, не покалечив, в три прыжка преодолевает расстояние до стены близлежащего склада.

– Уйдет ведь!.. – кричу, хватаясь за оружие.

– Уйдет, – чуть придержав меня, едва слышно произносит Глеб. И вдруг улыбается хитро. – Он ведь с тобой шел – банду сдавать, – одними губами выдыхает. – Теперь еще куда-нибудь внедрится – может, еще встретитесь.

Нет уж, спасибо. Лучше вы к нам. Работа внедренного агента – не для меня! Хотя…

* * *

– Заходи, Шарапов, – рыкнуло из-за двери. Поражаюсь этому умению Огнелова – угадывать, кто стоит за дверью. И как ему удается? Слух, верно, на зависть многим перевертышам.

Спеша воспользоваться своевременным приглашением, делаю-таки два шага, отделявшие меня от обитой черным дерматином двери, толкаю ее и вхожу.

Глеб с мрачным видом развлекает себя тушением свечи с трех метров – нарочно для этого приспустил огромную, на девяносто свечей, чугунную люстру из-под потолка и теперь злыми взмахами один за одним сбивает трепещущие огоньки, причем даже не становясь в позу, без всяких видимых усилий – а огоньки в трех метрах от его рук срываются с фитилей и пропадают. Заметив, что я уже вошел, Глеб сжимает в кулак правую пятерню и бьет наотмашь воздух между собой и люстрой, отчего гаснет сразу шесть или семь свечей и еще две, словно подумав, мгновением позже.

– Экономить надо, – не без скрытого бахвальства комментирует свои действия Глеб. – Материальный отдел все жалуется, что на нас много свечей уходит.

– Стул у тебя в кабинете именно поэтому только один? – спрашиваю, усаживаясь на краешек стола – я сегодня не на дежурстве, так что мне можно, трупов не будет. Хотя в приметы эти я не верю, конечно. – Экономишь?

– Ага, – кивает. – Сэкономил. Остальные поломались. Обо всяких тут разных…

Сэкономленный стул, на котором восседает, разумеется, хозяин кабинета, выполнен из замечательной цельной осины. Для всяких там разных – в целях экономии. И мебель, и оружие в одном флаконе.

Несмотря на показуху со свечками – подозреваю, устроенную нарочно для меня: мол, учись, пока я жив, – Огненный наш Ловчий явно не в духе, потому некоторое время, которого ему хватает, чтобы вновь подтянуть к потолку тяжеленную люстру, мы молчим слаженным дуэтом. Что называется, в унисон. Нам бы концерты давать – художественного молчания дуэтом. На подобном представлении никто не скажет, мол, и я так могу, а ты вот «Мурку»…

– Как думаешь, Шарапов, – покончив наконец со своим подсвечником, бурчит Глеб, – почему горбатого упыря Карпом прозвали?

– Потому что зеркальный? – выдаю первую пришедшую в голову и, по-моему, единственно возможную ассоциацию.

– Ас чего бы вампиру зеркальным быть? – словно хваля мою сообразительность, задает следующий вопрос Огнелов.

– У него что – отражение есть? – предполагаю несмело.

– Ага, – хмыкает, – вон, у тебя за спиной…

Прямо со стола, на углу которого так удобно расположился, ухожу перекатом в сторону, одновременно дергая из заплечной кобуры пистолет. Едва не открыл пальбу по ни в чем не повинному овалу зеркала.

– Шуточки у тебя, Глеб! – обижаюсь.

Ловчий смеется, хоть и не особенно весело. Зеркало слева от его стола спокойно и деловито отражает мою надутую от досады физиономию – никаких упырей в нем нет и вроде бы быть не должно.

– А вот это ты зря, – качает головой Глеб. – У нашего неисправимо горбатого друга и впрямь было отражение.

Вот тебе и раз – выпал снег!

– В смысле? – то ли не понимаю, то ли не верю. Оказывается, когда наши пилаты проводили опознание

Горбатого – все как положено, в условиях, исключающих визуальное наблюдение опознаваемым опознающего, – наш «заклятый друг» (возможен также вариант – «кровный друг») вдруг отразился в односторонне прозрачном зеркале, у которого их выстроили, – и шагнул навстречу своему двойнику в глубине стекла…

– И что? – спрашиваю.

– И все, – вздыхает Глеб. – Ни Горбатого, ни его отражения… Кто ж мог предполагать – там же амальгама, вроде бы на серебряной основе.

Я снова, уже с неприкрытой опаской оборачиваюсь к зеркалу, и мне чудится, будто успеваю заметить лишнее отражение там, в самой глубине ненадежного отныне стекла.

– Не паникуй, Шарапов, – успокаивает меня Огненный Ловчий и рубит раздраженно ребром ладони воздух, отчего гаснет пара свеч на люстре под пятиметровым потолком. – Аналитики уже работают, опять же остальных из шайки ребята поспрашивали с пристрастием – ему не все зеркала подвластны. Сам понимаешь, серебро все-таки…

– То есть он ушел? – окончательно доходит до меня.

– Нет, хрен с чесноком! – рявкает Глеб. – Тебя ждет, говорит, пока не увидится – ни ногой из здания Управы!

Молчим.

– В общем, вот тебе пара образков и крестик особый нательный – сам Патриарх Всея освящал. Кроме того – строгая изоляция до…

– До чего? – взрываюсь. – Пока Карпуша меня зубами не загрызет, как обещал? Почему его сразу осиной не нашпиговали?!

– По кочану, – совершенно спокойно парирует Глеб. – Потому что если мы преступим Закон…

Надо же, Огненный Ловчий про Закон вспомнил! Как серебро голему кирпичному за ворот сыпануть в трамвае переполненном или Лиса-оборотня с моей помощью подловить на записочку, так пожалуйста, а тут…

– Не рефлексируй, поймаем мы его, – обещает Глеб. – И без тебя поймаем, – добавляет, но тут же прикусывает язык, понимая, насколько двусмысленно прозвучало это его «и без тебя». – С тобой, конечно, Шарапов. Только ты до окончания операции из Управы ни ногой. Иначе – сам понимать должен.

Понимаю, не дурак. Иначе одна нога – здесь, другая – там, голову вообще не нашли… «Я ведь тебя зубами загрызу, Володенька…» – вспоминаю шепот-шелест из мрака.

– Он придет за мной, Глеб, – понимаю. – Обязательно придет. И за Лиса поквитаться, и за себя…

– Я знаю, Шарапов, – глядя чуть исподлобья, кивает Огненный Ловчий. – Я знаю.

* * *

– Чеснока многовато! – позволяю себе покапризничать на пятый день вынужденной изоляции, принимая от дежурного очередной обед.

– Жри давай, – добродушно советует Гоша, гордящийся своими кулинарными способностями и внешностью. Сегодня он опять привычно гладко выбрит, не то что последние четыре дня, когда ходил, явно стесняясь неопрятной щетины. – Зато никакой упыряка не позарится, если, конечно, зубы и желудок чистить не будешь.

Умиляюсь заботливости товарища. Хорошо хоть осиной и серебром не потчует – чтоб уж наверняка никакой мертвяк не позарился.

– Где Глеб? – дежурно интересуюсь отсутствием новостей. Чесночная диета и вынужденная изоляция – не лучший способ быть в курсе событий.

– Ловит, – пожимает плечами Гоша, не меньше меня тяготясь своей ролью сиделки. – А я вот тут с тобой…

Молча жую, глотая досаду с ядреным чесночным привкусом. Обидно ему, понимаешь, в тягость за товарищем присмотреть! Небось нарочно чеснока не жалеет – отыгрывается на моем несчастном пищеварении.

– Наши, должно быть, уже берут мертвяка зеркального, – задушевно так вздыхает Гоша, отчего очень хочется согласиться, поддакнуть…

– Хрен им, – говорю, – с редькой на серебряном блюдце. Карп точно где-то здесь – меня ищет наш упырь. Я ведь ему первейший враг – и Лиса, и его самого со всей шайкой… В обиде на меня Горбатый.

– На обиженных воду возят, – задумчиво изрекает Гоша, сам неосторожно вкушая в мечтательной своей и отрешенной задумчивости с моего блюда. Кривится и смотрит на меня с неподдельным, как мне тогда показалось, уважением – мол, как ты можешь это в себя?..

Это было не уважение – отвращение. Природное, естественное.

Больно гладко выбрит, – замечаю, демонстративно отправляя в рот очередное не пойми что, похожее на галету. Вздыхает – как-то даже сочувственно.

– Умный? – спрашивает, сплевывая с нескрываемым отвращением насквозь прочесноченную дрянь. – Умный, да?..

Потом следует безобразная сцена отнюдь не беспорядочной стрельбы в четыре руки. Спасибо Гоше – его тело, видимо, все же противится воле подселившегося и трансформирующегося сейчас Горбатого – упырь так ни разу и не попал. А я не промахнулся…

* * *

– Как ты догадался? – интересуется Огнелов, изучая беснующегося упыря, преобразовавшего-таки чужой облик в свой, родной, до сих пор невозможно живого, хорошо хоть упакованного в серебряные цепи. Оказывается, Глеб лично все пять дней сидел безвылазно в потайной каморке у своего кабинета – ждал явления нашего заклятого, или, если хотите, кровного врага. Ну и меня стерег, понятно, пока бригады по городу рыскали в бессмысленном поиске.

– Выбрит он был больно гладко, – объясняю. – А потом Гоша умудрился-таки, воспользовавшись его задумчивостью или еще чем, сунуть ему в пасть собственной стряпни. А там же чеснок сплошной. – какой упырь проглотит? Его чуть не стошнило…

– Понятно, – кивает Ловчий. Потом коротко бьет по воздуху между собой и Горбатым. Глаза того, только что налитые красным, гаснут, словно свечки. «Мне бы так», – завидую. Глебу завидую, а не вампиру, схлопотавшему от Огнелова, – тому сейчас не больно-то позавидуешь.

– Жалко Гошу, – кривится Глеб. – Его ведь теперь от этого не отделить, – кивок, как плевок, в сторону погашенного упыря. И уже деловым тоном добавляет: – Кстати, готовься, Шарапов. Командировка в Африку. Твой друг Чен Ко уже там – внедряется в шайку местных перевертышей-людоедов. Ты будешь от нашей Управы в качестве специалиста-консультанта по работе с внедренными агентами. На рожон не лезть – тамошние выворотни тебя вмиг раскусят… – Поняв излишнюю недвусмысленность своего «раскусят», умолкает на миг, но тут же, звеня серебром в голосе, напоминает: – Только кабинетная работа! Чисто консультативная помощь! Все остальное сделают Чен Ко и тамошние силовики!

– А почему я-то вообще? – то ли удивляюсь, то ли возмущаюсь я – сам для себя пока не решил.

– Ну, во-первых, Чен Ко просил – понравилось ему с тобой в связке работать.

«Эй, полоняне, берегите глотки – облизнулись золотые львы», – пришла на ум строчка из старой песни.

– А во-вторых?

– Ты че, Шарапов? – вытаращился Глеб. – Фамилие свое забыл? Ну тогда в зеркало глянь – думаю, уже можно…

Помню я «свое фамилие», Ловчий мог бы и не напоминать. Шарапов – вроде сокращения от «шар арапов». Шар – идеальная форма, в данном случае – форма ауры. Максимальная защищенность, максимальная приспособляемость и т. д., и т. п., и др., и пр. Ну а какого цвета на лицо арапы, думаю, жителям страны, где родился, жил, летал и погиб в воздушной дуэли Пушкин-ас, объяснять не нужно. Черен я ликом от природы, но, в силу идеальной формы ауры, способен к смене характерных расовых признаков. Непонятно? Я – человек-оборотень или расовый выворотень – как угодно. В зверя-то не превращусь, а вот пигментация кожи и волоса, фигура, разрез глаз, нос, губы, надбровные дуги там…

– Только здесь не меняйся, – просит Глеб, не привычный еще к таким способностям у людей. У нечисти, нежити и нелюди это привычно, у них это – зло, если, конечно, как в случае с Чен Ко, не обращено во благо. А вот у просто людей чтобы – мало кто привык. Даже Глеб, Огненный Ловчий. – Не люблю, – добавил, невольно скривившись.

Вежливо приостанавливаю обратную трансформацию на середине. Хоть «а то меня стошнит» не говорит, как в первый день знакомства, – и на том спаси бог.

– Встретимся еще, – протягиваю ему уже почти черную ладонь.

– Ну и рожа у тебя, Шарапов! – хмыкает, пожимая мою руку, Глеб. – Встретимся, конечно.

А где, не уговариваемся. Известно ведь, что место встречи изменить нельзя.