Текст книги "Гончий пес 2. Правда Бориса. Часть 1 (СИ)"

Автор книги: Владимир Положенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Положенцев Владимир Николаевич
Гончий пес 2. Правда Бориса. Часть 1

Брат и сестра

По скользкому, натертому до блеска дубовому полу покоев царицы Ирины, скакали шуты и карлицы. Они строили смешные рожицы, кувыркались, падали задирая ноги. Царица сидела на кровати, хлопала в ладоши, смеялась. Рядом с «забавниками» стоял Федор Иванович, играл им на дудочке, вовсю надувая щеки. Звуки были отрывистыми, немелодичными, но царь старался как мог. Он сам приплясывал на тонких, коротких ножках. На его бледном, одутловатом лице сияла простодушная улыбка. Один из шутов, между скачками, умудрялся пускать через соломинку радужные пузыри из мыльной травы. Они летали по покоям, как хрустальные шарики, с брызгами лопались под лепным потолком, добавляя веселья царице.

"Ещё, ещё!– отложив дудку, хлопал в ладоши царь.-Ну давайте, же, на головах постойте. Вот так. Ох, не могу!"

Мыльный пузырёк лопнул у лица Ирины. Она стала тереть глаз. Настроение её тут же переменилось.

–Ну всё, будет на сегодня,– сказала она.– Подите.

–Ещё немного, Иринушка, ну ещё чуть– чуть,– заныл Федор.

–Будет, я сказала,– поднялась царица.– Не знаешь уёму, Феденька. Как маленький. А ведь царь теперь. Пора трапезничать.

С годами Ирина Федоровна всё больше походила на Елену Глинскую– мать государя Ивана Васильевича Грозного (так после смерти стали величать великого царя) – с виду красивая и кроткая, натура же– твердая, резкая, противоречивая. Могла поплакать со служанкой по поводу её семейного горя, а вскоре приказать выпороть за случайно пролитое на стол молоко.

–Эй, Сенька! – позвала Ирина жильца.

Шуты и карлицы тут же выбежали из покоев, а в них вошел слуга. Поклонился.

–Вели в трапезной накрывать,– распорядилась она.– Хотя нет. Давай, Феденька, не будем сегодня шибко чревоугодничать. Утомилась. Нет сил на церемонии.

И не дожидаясь ответа мужа, велела принести постный обед в свои покои.

–А ты ступай к себе, Федор, тебе там подадут. И ему постного,– сказала она слуге.-Да, и не надобно мне сегодня никого. Ни кравчих, ни священников.

Федор Иванович хотел подойти к Ирине, чтоб поцеловать, но она устало махнула рукой и царь тихой, раскачивающейся походкой удалился.

–Борис Федорович хочет тебя видеть,– сказал царице жилец.

–Что братцу надобно в такой час?– вскинула густые черные брови Ирина.

Но ответить слуга не успел. Оттолкнув его, в покои вальяжно, опираясь на большой, словно у митрополита посох, вошел боярин Годунов. Он тяжело дышал, обливаясь потом. Лето стояло жаркое, утомительное. Несмотря на довольно молодой возраст, его уже с год мучила одышка. С тех самых пор, когда и государь Иван Васильевич стал сильно болезновать.

–Что, сестрица, сразу не пускаешь? Власть голову вскружила?

–Полно, Бориска,-вздохнула она.-Какая власть, когда ты да Шуйские над нами. А еще Никита Романович. Юрьев особо наседает. Никакого продыху.

–Расплачься ещё. Вона как взлетела. Благодаря мне.

–Помню, братец, и молюсь за тебя, что в свое время ко двору пристроил. Токмо не забывай– как стала я женой Федора и ты поднялся. А уж после кончины Ивана Васильевича в золоте купаешься. Конюшего получил, ближнего боярина, наместником двух царств стал.

В дверях покоев появился дворецкий, поклонился:

–Ирина Федоровна, сюда кушанья подать али в столовую палату?

–Не видишь с боярином беседую?– вспылила она.– Сказала же-сюда! Вот ведь, лободырники глухие.

Царица чувствовала, что брат пришел не просто так. Это её встревожило. С тех пор, как похоронили Ивана Васильевича, она все время ждала чего-то недоброго. Во время венчания на царство Федора, пышных торжеств и пиров по этому случаю, она всматривалась в лица бояр и дворян– кто зарежет её рано или поздно темной ночью– Шуйские, Стрешневы, Налимовы или Глинские? Федор-никакой не царь. Нет у него ни сил, ни охоты править Россией. Только бы Богу молиться, со странниками и монахами говорить, с шутами прыгать, да на медвежьи бои смотреть. Перегрызутся теперь бояре за власть над ним. Уже начали. А она лишняя. В лучшем случае в монастырь ушлют. Хорошо хоть брат опора. Но кто верх возьмет, он или недруги?

Слуга, по приказу дворецкого, поставил на столик с резными ножками у окна кашу, грибы, лепешки, кувшин с мятной водой.

–Вина принеси,-сказал ему Годунов. – Холодного.

Снял меховую накидку с золотой застежкой, бросил жильцу. Тот подхватил её налету, с поклоном, не оборачиваясь удалился. За ним пошел дворецкий, в дверях задержался:

–Федор Иванович кушать отказывается.

–Чего ему?-недовольно спросила царица.

–Требует шутов и печенья медового. Скучно, говорит.

–Обойдётся. Вели к нему попа привести, молиться царю пора и спать.

Когда принесли зелёного вина со льдом, боярин сам наполнил себе кубок, залпом выпил. Подошел к столику, отломил кусок лепешки, занюхал.

–Конюшего, говоришь, получил?– ухмыльнулся он.– Денег много? А что толку? Всё одно я ниже знатных бояр. Для них я как был Годун из татарского рода Четы, так им и остался. Не успокоятся. Извести постараются. И тебя тоже.

–Боюсь того,– кивнула царица.

–Не успокоятся,– повторил Борис Федорович.– И народ не уймется пока есть Дмитрий. Вспомнят, что Иван Васильевич завещал, в случае порочности твоего чрева, назначить царицей Иришку Мстиславскую. Надобно бы её в монастырь какой упрятать. Ну, скажи на милость, чем вы с Федором по ночам занимаетесь, печенье медовое кушаете?

–Ты же знаешь, Борис, Бог потомства не дает. Ужо молюсь Пресвятой Богородице об том денно и нощно.

–Плохо молишься!

–Для того и пришел, чтоб укорять?

Годунов остыл, выпил ещё. Попробовал кашу, в сердцах бросил ложку на стол.

–Я тебе о Дмитрии сказал, не поняла?

–Что же Дмитрий?– пожала плечами царица.– Ты его с Нагими в Углич отправил, думаю, навсегда. И Богданом Бельским славно прикрылся. Слух пустил, будто это он отравил царя Ивана Васильевича, а теперь подбирается к сыновьям Федору и Дмитрию. Для того царевича де и надо подальше от Москвы.

–Да, с Богданом лепо получилось. Я, вроде, и ни при чем. И Бельского на растерзание не отдал, от гнева людского спас, воеводой в Нижний услал.

Поскорее сбагрить Богдана Яковлевича куда подальше с глаз долой, у Годунова была веская причина– чтоб реже вспоминали о том, что в тот день, когда государя хватил удар, он находился вместе с Бельским в его покоях. Тем мартовским четвергом Иван Васильевич пребывал в хорошем расположении духа, с утра шутил, был вежлив, как никогда, с жильцами и боярами. В обед хорошо поел-скушал трех перепелок, сломал бока аж нескольким крупным белорыбицам, закусил заячьими ушами и, конечно, усладился любимым огуречным вареньем. Вместо Малявы, что помер по случаю в тот же день, когда царь заставил князя Владимира Андреевича Старицкого принять яд, варенье из шипастых огурцов ему готовил повар по прозвищу Синеус. Его привела царица Мария. Не то, конечно, но съедобно. Затем государь усадил Богдана Бельского играть с собой в шахматы. Передвинул пешку и тут же повалился своим распухшим, еще прошлой весной телом, на пол. Рухнул и испустил жуткий, серный смрад. Словно бес из него вылетел. Вместо того, чтоб броситься к царю, Борис подскочил к окну, выбил его ногой, закричал: "Царь помер!" А потом тихо уже, себе: "Неужто в самом деле помер...?" Бельский тоже не приближался к лежащему на животе государю. Только вбежавшие стрельцы перевернули Ивана Васильевича навзничь и, как показалось Годунову, он обвел всех напоследок своим злым, уже затуманенным взглядом. "Как же ты, Борис, сразу догадался, что царь помер?– подозрительно спросил Годунова Бельский в темном углу палат. – Али знал об чём?" "Не более, чем ты, Богдан Яковлевич,– ответил Борис.– Мы теперь с тобой в одной упряжке. Ежели что, спросят с обоих. Понял?" "Как не понять",– ухмыльнулся Бельский.

–Теперь Богдан мне ещё и обязан будет,– продолжил Годунов.

–Жди, дождешься благодарности от людей, за добро зело и платят. Солью едкой в добрые глаза.

–Не скажи,– ухмыльнулся Годунов.– Когда государь Иван Васильевич на царевича Ивана прогневался за супружницу, на него замахнулся, я его посох перехватил. Так он меня им же и бил нещадно, чуть голову не расколол. Царевич за меня вступился, на руке его повис– зачем де верного слугу обижаешь! Тот его отпихнул. Иван ударился лбом об стенку и помер. Думал, царь меня четвертует, а он за смелость мою, за то что за сына его встал, возвысил. Да-а, великий был царь, Иван Васильевич.

–Ага, токмо, помнится, за спиной ты государя лишь поносил.

–Не поносил, а подвергал сомнению чрезмерные его...деяния. И всегда честно об том говорил ему в лицо.

–Не ври, братец.

Годунов опустил глаза, замешкался.

– Ладно. О Дмитрии. Вернее, о новом государе всея Руси Федоре Ивановиче. Что, ежели он немощный и болезный, завтра помрет? Кому ты пустая баба будешь нужна?

–Думаю об том,– ответила после некоторого молчания царица.– Царевич Дмитрий -незаконнорожденный. Он нам не помеха. Надобно ещё, чтоб Федор указом запретил духовникам упоминать его имя при богослужении. Нет Дмитрия и ладно, пусть народ вообще о нём забудет.

–Так -то оно так. Но недруги наши на всё ужо готовы. Я получил донесение, что князья Воротынские, Шуйские и Голицины хотят меня позвать на пирушку и отравить. Говорят, позовет меня на нее Иван Мстиславский.

–Иван Федорович? Ему то что надобно, старому псу?

–Как что? Сказал же тебе про Иришку Мстиславскую. Помру я, ты без защиты останешься. Жива пока я жив. Юрьев не в счет, первым сбежит. Ирку на царство желают, вот чего! Ну, что же посоветуешь, сестрица? За твой ум тебя ценю.

–Соглашайся на пирушку, вестимо.

–Для чего же?

–Откажешься, еще чего удумают. Мы неблазников их же злодейством и прихлопнем, -сказала задумчиво царица Ирина.-Кто тебе весть принес?

–Ну-у,-замялся боярин. На самом деле, он не особо доверял и Ирине, но другого выхода не было, сказал. – Мальчонка один, что при постели Ивана Петровича Шуйского, разговор подслушал. Он родичу, тот моим людишкам нашептал. Племянник Василия Губова, бывшего царского стряпчего. Помнишь такого?

–А то! Дружок твой закадычный, вы с ним за Малютой гонялись. Жив он что ли?

–Кто ж знает. Ужо, почитай, лет десять не видал. Где-то под Клином в своих деревеньках тогда обретался. Один я, никому верить нельзя. Кругом недруги.

–Вот и верни в Москву Василия, коли здоров. С ним ловчее будет дело провернуть.

–Чего задумала-то?

–Завтра, братец, завтра, нужно всё крепко в уме связать.

Ирина подошла к окну. На Иване Великом и на башне Чудова монастыря чернецы перебирали веревки колоколов, готовясь зазвонить к вечерне. На оконный выступ села большая чайка с Москвы-реки. Была она потрепана и грязна, словно её драли кошки, испуганно вращала нахохленной головой. Птица пыталась усидеть на выступе, но все время срывалась с него, оставляя на белом камне следы от когтей. Вновь подлетала и опять падала. Когда всё же умастилась, царица постучала пальцем по мутному стеклу. Чайка, несколько раз ударив по нему крыльями, взмыла в темнеющее небо. "Птица– плохая примета, тем более такая,– подумала Ирина.– Вот и я сижу на краю обрыва и в любую минуту могу сорваться. Но хватит ли сил ещё подняться в небо или сразу головой об землю?" Царица тяжело вздохнула и несколько раз перекрестилась.

Старые приятели

Бывший стряпчий государя Василий Васильевич Губов жил в своей деревеньке Красная на берегу реки Сестры в полной праздности и без особых забот. Царь, отпуская его со службы, пожаловал ему четыре деревни с парой сотен крестьян, заливные луга, неплохое кормление от клинского земства и аж 5 тысяч рублей. Пожаловал за «крепкую преданность» и геройство при штурме Вейсейштейна в Ливонии. Губов, приставленный государем к дворовому воеводе Григорию Лукьяновичу Скуратову, отбил тогда раненого Малюту от шведов, на руках вынес из боя. Но опричный воевода истек кровью и помер, а самому Губову ливонцы тогда отстрелили из мушкета два пальца на деснице. И Василий кинулся государю в ноги– отпусти с миром на покой. Тот готовился к очередной женитьбе, был весел и добр, а потому согласился. Однако у Губова была и другая причина оставить государя– после того странного сговора на волжском острове, он не мог смотреть ему в глаза, считал себя изменником. Потому при первом случае и упросил отправить на войну. Очень боялся, что заговорит Федька Басманов, когда всё их семейство угодило в опалу. Басмановых обвинили в том, что они якобы вместе с архиепископом Пименом готовили переход Новгорода и Пскова к королю Сигизмунду Августу. Но не заговорил Федор. То ли не успел, то ли забыл всё от страха. Говорят, он даже своего отца зарезал, когда ему посулили прощение, если он убьет родича.

Широкие ржаные и льняные поля Губова были хорошо возделаны, луга чисто скошены. На них стояли многочисленные пасеки и по осени мёд везли в больших бочках в Москву. Отправляли и набитые за лето шкуры зверей, копченую и вяленую рыбу. Даже Юрьевым днем никто из крестьян от него не уходил. А смерды из соседних деревень, просились на работу.

У Василия был просторный дом на самом берегу, выстроенный в немецком стиле, как когда-то у князя Владимира Старицкого в Воробьёве. Жена его Елена– дочь местного воеводы Ивана Михайловича Куликова, родила двух сыновей-близнецов и преставилась от водянки. С тех пор так больше и не нашел ей замены. Впрочем, и не искал. Летом ловил стерлядь и пучеглазых бершей с рыбаками, ставил для забавы в лесу сетки на птиц, охотился на кабанов и медведей. Однажды косолапый его здорово подрал и у Василия на шее появилась отметина в виде трех выпуклых шрамов. Зимой помогал мужикам править плуги, косы, льняные мялки и ровницы.

Мальчики– Михаил и Иван подрастали, им шел уже 15 год, и он готовился пристроить их жильцами к влиятельным боярам. К Шуйским или Глинским, тем более что у Шуйских уже служил его племянник Федька Зимин.

Когда государь Иван Васильевич умер, Губов не поехал в Москву на похороны, даже мертвому царю было стыдно смотреть в лицо. Да, государь натворил немало черных дел, но Василий нарушил клятву верности. С той тайной встречи на Волге избегал общения с Борисом Годуновым, но выполнил обещанное– замолвил за него доброе слово перед государем. С Малютой тоже старался не видеться, а когда все же встречались, скорее уходил. Ну а на войне забылось всё прежнее. Скуратов оказался славным воеводой. Берег стрельцов, никогда не посылал их по-пустому на смерть. Не делил перед боем на опричных и простых, первым с саблей бросался на шведов и ляхов, не укрываясь за чужими спинами. Как в нём уживались коварство, хитрость, жадность, злоба в обычной жизни с честностью и порядочностью на войне, Василий не понимал. И не раздумывая, рискуя своей жизнью, бросился к раненому Малюте, вынес от стен ливонской крепости. А после даже всплакнул на панихиде в Архангельском соборе– тело сопровождать в Москву поручили ему.

На высоком берегу Сестры, за амбарами, Михаил и Иван метали ножи в деревянный круг, обтянутой козьей шкурой. Оба были в простых, холщовых рубахах с короткими рукавами, утянутых конопляными веревками, и желтых сафьяновых сапожках с отворотами. Когда они попадали в центр круга, отец одобрительно трепал их густые соломенные шевелюры. Если промахивались или нож бился об мишень рукояткой, брал сыновей за кисти, вместе с ними примеривался и крикнув "хоп!", кидал клинок. Как правило, нож вонзался прямо в середину круга. "А правда, у меня лучшее получается, батюшка?– заглядывал Василию в глаза, остро любящий похвалу, Иван. "Может, у тебя и лучшее выходит,-отвечал за отца Михаил,– да я метчее. Ха-ха". "Нет, я проворнее!"-топал ногой Иван и готов был с досады расплакаться. "Не ссорьтесь, братья,– говорил Губов.– Вам еще по жизни долго вместе идти, а вы по пустякам цепляетесь".

Ничего он не мог с ними поделать. На лицо близнецы были похожи, как две капли воды, а вот внутри– мало общего. Михаил, всегда сдержанный, рассудительный, был широк душой и готов на самые непредсказуемые поступки. Возьмет да влезет в еще холодную весеннюю реку и кувыркается в ней до синего носа. Или выйдет ночью на крыльцо и смотрит до утра на яркие августовские звезды. Однажды за этим его застал Василий. "Что увидел там, сын?" "Да вот думаю– почему звезды не падают на землю и отчего некоторые из них ходят по небу. Причем, каждый раз одним и тем же путем. А еще размышляю– что за пятна на Луне". Василий сел рядом, приобнял за плечи: " В Польше был ученый по фамилии Коперник, он многое про звезды знал. Когда подрастешь, дам тебе его книжку почитать. Я то в ней мало что разобрал".

Книгу "О вращении небесных сфер" тайно прислал ему несколько лет назад через немецких купцов Андрей Курбский. Зачем, для чего? Так и осталось без ответа. В той посылке из Речи Посполитой, завернутой в розовой бархат, больше ничего не было. Василий и так и сяк вертел в руках книгу, рассматривая диковинные рисунки, но не мог понять о чем в ней написано. Побежал к купцам, а те приложили палец к губам: "Не знаем для чего Андрей Михайлович попросил передать тебе это сатанинское пособие, но хорошо заплатил". "Как называется-то?" Те перевели и добавили, перекрестившись: "Там сказано, что не Солнце вращается вокруг Земли, а она вокруг него". "Да ну?"– изумился Василий. Спрятал книгу в подпол, но иногда рассматривал загадочные картинки, гадая– для чего Курбский преподнес ему сей подарок? Что хотел тем самым сказать? Ну а за год до смерти своего лютого врага– московского царя, Андрей Михайлович и сам помер в своем поместье в Миляновичах. И унес тайну в могилу. Сказывали, похоронили его в монастыре Святой Троицы, а все его владения у родственников отобрали.

Прежде чем что -то сделать, Михаил крепко думал, не жалея на то времени. Со стороны мог показаться тугодумом, но это было не так. Он взвешивал свои поступки и мысли так же внимательно и аккуратно, как дельный лавочник измеряет на весах каждую крупицу муки.

Иван же, в отличие от брата, был довольно замкнут и даже не по годам угрюм. Тоже любил думать в одиночестве, например, забравшись в гущу нескошенного ржаного поля, но о чём– для Василия оставалось загадкой. Не говорил. Не терпел возражений и чужих удач, в первую очередь брата. Но выражал свое недовольство, как правило, слезами.

При всем различии, Михаил и Иван любили другу друга. Только первый бескорыстно, всем сердцем, другой же знал за что– за ум и надежность, на которые можно было в случае чего положиться.

"Гляди как надобно!"– крикнул Михаил брату и резко кинул одной кистью, как учил отец, ножик в мишень. Однако на этот раз клинок не попал в цель. Он ударился рукоятью о край круга, отскочил и, звеня закаленным лезвием, полетел прямо на Василия. Тот пригнул голову, а когда обернулся, обомлел.

Возле дерева, в которое вонзился клинок, стояли трое всадников. Никто и не заметил как они подъехали. Но не то изумило Василия. В одном из наездников он узнал...Бориса.

Годунов был в серой походной одежде. За его спиной висела короткая пищаль, а к широкому кожаному поясу были прилажены пороховница, подсумок для пуль и пыжей. И не подумаешь, что высокая особа, так, обычный помещик решил развлечься охотой. Да только его особый статус выдавала сабля с золотой рукояткой, вставленная в искусно сделанные серебряные ножны, украшенные разноцветными камнями. Двое его приятелей тоже были одеты по– дорожному.

Борис снял шапку, похожую на монашескую скуфейку, оббил ее об колено, тронул шпорой коня. Тот фыркнул, стал перебирать влево, к сосне из которой торчал нож.

–Так-то ты встречаешь старых друзей, Василий Васильевич! Ха-ха,– рассмеялся шурин царя, выдергивая из сосны клинок.– Не узнаешь? А я бы тебя ни в жизнь не признал, ишь бородищей-то зарос, аки леший. Токмо по глазам и догадался, что ты. Очи-то не спрячешь.

На самом деле, боярину указали где Губов с сыновьями, помещичьи людишки. Василий, конечно, отпустил бороду, но не такую уж огромную, какую отращивают отшельники и бездельники. Он был рад видеть Бориса, хотя в последние годы, находясь при царе, сторонился. А теперь уж что? Столько вод унесла Сестра.

Братья хоть и не знали кто перед ними, поклонились незнакомцу.

–Вежливые отроки растут, хвала родичу,– довольно кивнул, ставшим еще более, чем ранее, крючковатым носом боярин.– И меткие. Ха-ха. Хоть сейчас на крымчан.

Слез с коня. Кинул поводья товарищу.

–Ну, обнимемся что ли?– развел он широко руки. Сам подошел, стиснул Василия в крепких объятиях, поцеловал.– Рад видеть тебя, стряпчий.

–Бывший стряпчий,– поправил его Василий, незаметно отирая висок, ставший мокрым от губ боярина.

–А ты не торопись. На всё воля божья и теперь моя. Ха-ха. Может, ещё и выше прежнего взлетишь. Или нравится тебе в своей норе, зарывшись, аки барсук, сидеть? Не отвечай, все одно не поверю, коли скажешь, что нравится. Доброму человеку не пристало дичать в одиночестве, когда государству угрожают недруги.

–Опять крымский хан собирается?– спросил Василий, гадая для чего к нему пожаловал Годунов. Уж не в самом же деле в поход на Герая его звать. Прям таки без него и не обойдется.

–А-а,-махнул рукой Борис.– Намедни крымчане рязанские украйны потрепали. Надоели, сил нет. Но это покуда так, мелочи. Главные недруги теперь внутри, в золотых парчовых кафтанах и шубах соболиных ходят, в Думе сидят. Глинские да Шуйские, Воротынские, да Юрьевы, Романовы, да Мстиславские.

–Кажись, всех знатных перебрал, Борис Федорович,– ухмыльнулся Губов.

–То-то и оно. Их вон сколько, а я один. Как перст посреди...

Борис попытался найти подходящее сравнение, но так и не нашел. Снова махнул рукой.

–Поговорим что ли?

Расположились за домом, в тени молодых березок и сосен. Макушки и ветви обрезал им сам Губов и теперь они походили на игрушечные деревца. Такие он видел в Ливонии и решил разбить «сказочный сад» у себя.

Осушив кружку крепкого меда, а за ним сразу шипучего яблочного вина на крыжовнике, Годунов довольно крякнул. Отер широкой ладонью аккуратную бородку. Седая волосинка зацепилась за массивный перстень. Борис ее выдернул, скрутил.

–Видишь, старею,– вздохнул он.– А ты все такой же молодец. Только вижу шею тебе кто-то пытался скрутить.

–Шатун постарался.

–А-а. Слыхал в своей глухомани как я поднялся?

– Слыхал, Борис Федорович,-кивнул Губов.

– Да что ты по отчеству-то? Мы ж с тобой старые приятели. Эх, были времена...Самого Малюту– гончего пса, в нору загнали. Ха-ха. А вот теперь меня загоняют, убить желают.

–Для чего же?-задал вопрос Василий и понял, что он неуместен. Ясно для чего. Недаром же Борис сразу сказал про Шуйских да Голициных. Все родовитые бояре о большей власти мечтают. А Годунов и не стал отвечать на этот вопрос.

–Да-а,– сжал он кулаки.– Один я. Хм. А где Кашка, сын Адамов? Помнишь его, али забыл?

–Как не помнить,– вздохнул Василий.

Русоволосый богатырь Кашка, который спас царя от гибели во время его странствий, довольно быстро надоел государю. После возвращения в Александрову слободу, он сделал его головой личной опричной стражи. Тот старался как мог, да только охранять Ивана Васильевича особо было не от кого. Тем не менее, Кашка усилил охрану царских палат, всего кремля, лично досматривал всех, въезжающих на территорию слободы. Раздевал почти до гола даже знатных людей. Те бесились, но перечить не отваживались. Правда, жаловались царю. По началу тот лишь ухмылялся– «Кому прятать нечего, тот не в накладе». Раздражало Ивана Васильевича то, что Дмитрий все время следовал за ним по пятам. А однажды застал его за амвоном храма Богородицы с Федькой Басмановым. Чего они вытворяли прямо в святом соборе, Кашке вспоминать было страшно. «Что, праведник, осуждаешь?-спросил вечером царь.– Не суй нос куда не велено, целее будешь». А уж увидев, как государь самолично ведет дознания, попавших в опалу «непотребков», вообще поник. «Для чего сии реки крови, смерти пыточные, разве на то в опричнину просился, чтобы причастным к лютым зверствам быть?» И как-то сказал об том государю. Тот ухватил его за грудки : «Скверну защищаешь, сам ужо осквернился?» Оттолкнул Кашку, ушел, сверкнув своими синими, стеклянными глазами. Но трогать не стал, на другой день говорил с ним как обычно, дружелюбно. Кашка, вникнув в суть слободских порядков, понял, что долго ему тут не удержаться. Или в кипятке сварят, как недавно приказного дьяка Хромого, всего лишь за то, что тот в посольской грамоте неверно указал царский титул, или зарежут тихо за углом. А потому, когда стряпчий Василий Губов собрался на Ливонскую войну, попросил Ивана Васильевича отпустить вместе с ним. Царь был доволен таким исходом. Напоследок несколько раз перекрестил Дмитрия, поцеловал в лоб и крепко обнял: «Токмо тебе верю, друже, токмо ты мил моему сердцу. Ступай с Богом, бейся за честное дело и славу России». Но не сложилась военная судьба Кашки. Почти в первом же бою с ляхами он был ранен и попал в плен. Поначалу думали, что он погиб, но литовцы показали на утро толпу связанных пленников и потребовали за них сто талеров. Среди них Губов увидел и Кашку. «За этих лободырников,-крикнул тогда ляхам воевода Малюта Скуратов,– и гнутого рубля не дам. Раз попались, знать, никчемные. Себе забирайте!» Это была уловка Малюты, он не собирался просто так бросать своих людей. Ночью с двумя десятками стрельцов головной воевода предпринял попытку штурма левого фланга вражеских укреплений, за которыми по словам лазутчиков, держали пленных. Некоторых удалось отбить, остальные полегли под огнем и стрелами ливонцев. Кашки в рядах спасенных не оказалось. Так и пропал Дмитрий сын Адамов, каким-то чудом сошедшийся с царем. А где-то через год до Губова дошли слухи, что Кашку де выкупил у какого-то шляхтича, у которого он рабствовал, Андрей Курбский. Зачем Дмитрий ему понадобился? Видно, решил показать, что он благодетель даже для ближних людей московского государя. Мол, тот их отправляет на смерть, а он дарит им жизнь. Говорили, что Кашке Андрей Михайлович даже подарил под Ковелем один из своих домов. Предлагал вступить в королевское войско. Однако Дмитрий отказался, упросил отпустить его в Россию.

–Но то доподлинно неизвестно,– сказал в заключении Губов.– Вероятно, в свой Великий Новгород подался.

–Да-а,-задумчиво протянул Борис.-Хольмгард, престол Рюрика, колыбель русская. Ты тогда, помнится, ходил с Иваном на Ильмень погромы чинить.

–Ходил,– взглянул прямо в глаза Годунову Василий.– А ты, кажись, хворым в тот год оказался.

–Хворым,– кивнул Борис.-Бог уберег от лютого злодейства. Тысячи новгородцев извели, не считая людишек из попутных городков. Ай-ай. И за что? Мол заговор задумали, к королю переметнуться желают. Ай-ай. Малюта те злодейства придумал, а ты его спасал. Не в чести нынче Григорий Лукьянович. Всё жду когда мне жену-дочь его Марию припомнят.

–Ты это к чему, боярин?

–Ну полно, ну сразу и "боярин".Так просто, люблю вспоминать былое. В прошлом сила. Будущее страшит неизвестностью, душу растлевает. Так, говоришь, в Новгороде Кашка-то?

– Не знаю. Возможно.

–Так вот, извести меня хотят родовитые бояре. Хочу людей преданных вокруг себя собрать. Тебя первым позвать. Согласен?

–Чем же я могу тебе теперь полезным быть, Борис?

– Отдашь своего самого смышленого мальчонку жильцом к боярину Ивану Петровичу Шуйскому. По столу дворовым помогать. Важный человек слово замолвит. Ведаю, что племянник твой Федька ужо у Шуйских. У Василия Петровича. Твоего же пристроим именно к Ивану Петровичу. Далее, разыщешь Кашку. Ты меня стороной обходил, а мы с ним крепко сблизились. Добрый человек, правильный. Тоже мне шибко нужен. Вместе будете мне способствовать.

Губов был немало удивлен такому совпадению. Сам же собирался кланяться Шуйскому о Михаиле. А тут– на тебе.

–Какая же твоя надобность в моем сыне у Шуйских?

–А вот тут слушай внимательно.

Пару дней назад, как и предупреждали доносчики, к Годунову заглянул Иван Федорович Мстиславский. Сопел широкими волосатыми ноздрями, обмахивался от жары бархатной накидкой с собольей окантовкой. Долго молчал. Борис пытался поймать его взгляд, но тот отводил свои вечно печальные, словно смертельно обиженные, глаза. Впрочем, однажды его действительно сильно обидел государь Иван Васильевич, обвинив в том, что боярин вместе с Бельским плохо организовал оборону Москвы и тем самым навел на неё крымского хана. А ведь до того царь говорил, что– он, Бельский и Мстиславский– три московских столпа. Пришлось тогда Ивану Федоровичу валяться в ногах у государя, публично каяться в своем «злодействе» перед людьми, просить пощады. И царь, как ни странно, простил, снова приблизил. Но с тех пор в глазах боярина и застыла неистребимая печаль.

Боярин так громко и противно сопел, наполняя светлицу запахом маринованной редьки с чесноком, что Годунов не выдержал:

–С чем пожаловал, достопочтенный гость? Могу ли чем-то услужить бывшему главе Боярской Думы?

Укол пришелся в самое сердце. И теперь Иван Федорович сохранял видное положение в Думе и земщине, но прежней силы, конечно, не имел. Мстиславский встряхнул рыжей бородой, попросил квасу. Когда с удовольствием осушил две полные кружки задиристого напитка на хреновом листе, тяжело вздохнул, после сказал:

– Князь Иван Петрович Шуйский просит тебя быть на Воздвижение у себя на именины.

Зашевелились тараканы, подумал Борис. Шуйскому палец в рот не клади. Сам хитрющий литовский канцлер Ян Замойский провести его не смог во время осады Пскова. Шуйский держал тогда оборону города. Канцлер подослал к нему человека с ларцом и письмом, в котором немецкий офицер писал, что хочет перейти на сторону русских. А искусный ларец, мол, преподносит в дар. Но Иван Петрович носом почуял подвох, ларец открывать не стал. Когда же его вскрыли мастера, в нем оказалось полтора десятка взведенных самопалов.

–Да-а? -принял удивленный вид Борис.– А чего же сам князь меня не приглашает, тебя прислал?

–Так ить вы с ним на ножах. Боится не услышишь. А напрасно. Что нам, регентам-опекунам, делить? О России надобно печься. Князь примириться с тобой желает, мировую выпить.

–А мы с ним особо и не делили до селе ничего. Он в Пскове был, я тут. Царь Федор Иванович ему знатное кормление пожаловал– и с рынков псковских, и с кабаков, и с полей окрестных. Живи да радуйся.

–Ну да, ну да,– вытер накидкой взмокший лоб Мстиславский.– А все одно понимания средь вас...средь нас нет. А потому зовет тебя Иван Петрович к себе. А ты уж сам думай.

–Что же мне думать, Иван Федорович, я ни с кем тягаться, а тем более на острие быть не желаю. Скажи Ивану Петровичу, что приглашение его с благодарностью и низким поклоном принимаю и обязательно буду у него.

Мстиславский исподлобья взглянул на Годунова– шутит что ль? С поклоном он принимает, а сам каждый день к сестрице Ирине бегает и что-то ей нашептывает. Не иначе что-то злое на того же Шуйского. И на него, Ивана Федоровича, конечно. От этого Бориски Косого доброго не жди. Как был татариным, так им и остался.