Текст книги "За святую обитель"

Автор книги: Владимир Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Поглядел он на брата Данилу, обнял его рукой за плечи и спросил ласково:

– Не пеняешь на меня, братишка? Не скажешь, что я твою жизнь сгубил?.. Чай, не сладко на смерть идти, пожить еще хочется?.. А? Данила?

– Полно, Ананий! Чай, и мне клятва крестная всего дороже! За веру ведь на смерть идем, за обитель-матушку, за народ православный… Вестимо, пожить бы еще не худо, хоть и времена стоят черным-черные… Эх, прежние годы-то вспомнишь! Жили мы семьей крепкой, работящей… Сеяли, пахали, косили землю– кормилицу; за обителью-матушкой как за каменной стеной были. Куда против нас боярским деревням было! Ниоткуда обиды не видели… Эх, времечко!

– Вот и мы тоже землеробы обительские, – вмешался Ивашка Слот. – Нечего и говорить, заботливы о нас всегда были старцы. Бывало, земля не уродит – где помочи искать? В обитель идешь, взмолишься – тебе и на прокорм, и на посев дадут без меры… Ласковы до народа иноки… Как не постоять за них!

– Да куда нам и деться теперь? – сказал Максим Шилов. – Деревню ляхи пожгли, родню – кого перебили, кого в полон взяли. Еще благодать Божия, что можно за святое дело головушку обездоленную сложить… Все-то, все-то у меня было, братцы мои: изба исправная, хозяйка-жена работящая, двое детушек. За работу неустанную наделил меня Бог и достатком середним. Не из первых был я в селе Клементьевском, да и не из последних приходился. Кони были, и другого скота вдоволь; в озере рыбу ловил, в лесу мед брал – полною чашей хозяйство шло. Поработаешь, рук не покладаючи, всю недельку, праздник придет – отдохнешь. На душе – благодать Божия, сама молитва на уста просится…

Поник головой Максим, о старине задумался.

– Неужели всю семью твою сгубили? – спросил Ананий.

– Ох, уж лучше и не спрашивай! Нашла туча грозовая, молоньей засверкала, громом ударила… Раз пришел я домой из лесу; глядь – в избе ляхи сидят-пируют. Баба, как снег белая, смотрит на гостей незваных, вся трясется. Ребятенки тут же плачут, голосят… Увидал меня набольший лях. "Эй, – кричит, – подавай серебро сюда, деньги царские клейменые!" Поклонился я ему и говорю: "Откуда у нас, людей деревенских, серебра взять? Вот одежду бери, холсты бери, муку, мед – коли твоя сила теперь…" Взгневился лях: "Я тебя на огне жечь буду, коли деньги скрываешь!" – "Жги!" Эх, натерпелся я всего в ту пору. А бабу с ребятенками до смерти замучили душегубцы!

– Злодеи! – гневно вскрикнул Данила.

– За все, братцы, ответ дадут на том свете, – молвил Ананий. – За кровь нашу, за слезы, за муки – злая кара им будет. Чай, теперь к престолу Божию со всей Руси великой тьмы душ, невинно загубленных, летят; каждая свою жалобу несет, молит Господа Бога о возмездии. Тяжелая пришла година; да пройдет же она, вздохнет же земля русская! Есть у царя Василия немало воевод; отразят они вражью силу… Чай, слышали о князе Скопине-Шуйском Михаиле Васильиче, племяннике царском? Говорят, из витязей витязь… Намедни отец Гурий сказывал мне, что хочет царь послать племянника в чужие земли, подмоги просить супротив воров-разбойников. Благословит Бог оружие царское, изгоним ляшские полчища, освободим обители святые!

– Дай-то Бог! – закрестились молодцы.

В монастырской церкви колокол ударил: служба начиналась. Поднялись четверо молодцов, кончив беседу.

– Идем, братцы, помолимся, – позвал товарищей Ананий. Около кладовых монастырских, около погребов с зельем много люду толпилось: готовились воеводы и воины к предстоящему бою. Но на колокольный призыв к службе Божией оставили все спешную работу, и потянулись отовсюду богомольцы к церквам.

Увидел Селевиных Пимен Тененев – подбежал к ним торопливо…

– Слыхали, ребята, – Молчанка-то Лобатый хотел к ляхам убежать, да Господь не попустил – наказал…

– Как так? – удивились молодцы.

– Чай, знаете Молчанку? Стрелец голохвастовский, еще косил одним оком… Нашли его после полуден во рву близ круглой башни. Весь в крови лежит: бок распорот, а еще дышит… Повинился: хотел-де по веревке спуститься да к ляхам утечь.

А спускаясь, задел он боком за стенную скрепу железную, что острым крюком торчала. Распорол он себе бок, без памяти вниз грохнулся…

– Наказал Господь! Эх, люди-то какие! – вздохнул Ананий, еще издалека, до дверей церковных, снимая шапку.

На самой паперти столкнулись Селевины с Грунюшкой; вела она в храм Божий мать-старуху. Плоха уж больно стала богомолка здвиженская: еле ее ноги носили. Уходили старуху страхи да заботы…

– Что плохо бредешь, бабушка? – спросил Данила, помогая девушке ввести мать на церковные ступени.

– Смерть приходит, батюшка. Неможется, – зашамкала та в ответ. – Скоро Бог по душу пошлет…

– Эх, бабушка! Мы моложе, а пожалуй прежде тебя Господу душу-то отдадим, – сказал Данила.

– Ну, Грунюшка, – говорил тем временем Ананий, – молись за нас сегодня горячей… Наутро кровавый бой будет, многие свои головы сложат. Помолись же за меня да за Данилу…

– Помолюсь! – шепнула Грунюшка сквозь слезы. Жаль ей было братьев Селевиных: всегда-то они ее привечали, еще с первой встречи в селе Молокове…

Благозвучно и торжественно началась служба. Готовились многие к смерти, но и светлая надежда витала над молящимися: недаром осенила сегодня обитель милость Божия – после черного дня добрые вести пришли. "Поможет Господь!" – думал всякий…

Битва при Красной Горе

Еще до рассвета собрались в большой церкви воеводы и сотники, снаряженные к бою… Тускло освещали немногие свечи и лампады церковные своды, покрытые фресками; гулко звенело оружие, отдавались от каменных плит тяжкие шаги закованных в доспехи воинов. Над ракой святого Сергия, с крестом в руке, стоял архимандрит; белело в полумраке высокое чело его, светились впалые очи силой и бодростью.

По старшинству благословил отец Иоасаф воевод, сотников, иных начальных людей. Припадали воины к раке Чудотворца, молили подкрепить силы, нужные на бранный подвиг.

У ворот Красных, у ворот Водяных, у ворот Келарских стояли уже готовые отряды мирян и монахов. Заняли свои места воеводы: князь Долгорукий вел свою дружину против стана Лисовского, Голохвастов – против Сапегиных полков, старый московский стрелецкий пятидесятник – против казаков запорожских, северских и другого ляшского сброда. Перед тем как двинуться, подозвал князь Анания Селевина, что взял для себя и своих товарищей крепких монастырских коней и вел особый отряд. С Ананием были: Меркурий-пушкарь, Тененев, Павлов, Суета и другие храбрецы, чьим подвигам вся обитель дивилась.

Данила Селевин, Слот и Шилов шли с князем-воеводою: дружина старшего воеводы должна была раньше всех к подкопу поспеть.

– Окружным путем скачи! – велел Ананию воевода. – И как завидишь, что мы овраг заняли, – бей ляхам в тыл…

Тихо выехали всадники, так же тихо двинулись за ними пешие дружины. До Мишутина оврага, где подземный ход начинался, неблизко было, но все же успели обительские добраться до него еще засветло… Красной молнией сверкнул выстрел ляшской стражи, раздались тревожные крики…

– С Богом, братцы! За святого Сергия! – воскликнул князь.

– За святого Сергия! – повторили за ним в пятьсот голосов воины и нагрянули на спящих ляхов. С других окопов, слева и справа, тоже загремела пальба: дружины Голохвастова и пятидесятника стрелецкого в одно время напали на врагов.

В Мишутином овраге ляхов немного было, но на выстрелы спешил к ним отряд из стана Лисовского. Пальба все больше разгоралась с ляшской стороны: обительские воины наверняка рубили мечами да бердышами. Толстый пан Тышкевич, посланный своим полковником, прискакал с гусарами на тревогу, да из-за темноты невзначай своих смял… А князь Долгорукий развернул дружину еще шире, еще сильнее ударил.

Засерело утро, и тут только увидели ляхи, что в такое малое время выбили их совсем из Мишутина оврага. Уже монастырские храбрецы рыскали по кустарникам, ища подкопа…

В полусумраке наступающего дня стойко сражались стрельцы, не отставали от них послущники и молодые монахи, работая на славу палицами, сулицами и иным оружием.

– Князь-воевода, нашли подкоп! В овраге он, в самой глуби… Надо наших подале отвести, – известил воеводу сотник Селевин.

– Ладно, – молвил воевода, поднимая свою тяжелую саблю, по которой кровь вражья струилась. – К турам ляшским дорогу прорубайте, молодцы! Вон – никак наши с тылу ударили!..

Сплотилась дружина княжеская и с новым кличем: "За святого Сергия!" – бросилась к окопам. Лисовский, выстроив уже свои полки, хотел смять и рассеять монастырцев, да как раз загремели с тыла у него, за турами, частые выстрелы, и конные бойцы, с Ананием впереди, врезались в самый стан. Смутились вражьи наездники… Ананий, на рослом, крепком коне, разил ляхов таким бердышом тяжелым, что и троим бы не поднять было. Прорвала его малая дружина расстроенные вражьи ряды, пошла горячая схватка… Рубя направо и налево, поглядывал Ананий на удальцов своих, все ли целы. Глядь, Меркурий Айгустов к ляшским пушкам коня погнал, соскочил у крайней и могучим ударом отбил от нее зелейник, а конец сломал. Хотел Ананий окликнуть товарища, позвать, остеречь, – да уж поздно было: какой-то пушкарь рыжий громыхнул из пищали в Меркурия – и упал храбрец бездыханным.

Только застонал Ананий, перекрестился и бросился вперед с отрядом. Нелегко было ляхам отбиться от воинов, что стеснили их с двух сторон; хоть сергиевцев вдесятеро меньше было, да бились они, как герои, и напали нежданно.

Воевода и не мыслил о победе; задержать он хотел ляхов подале от подкопа. И удалось ему это с Божьей помощью…

По опустевшему Мишутину оврагу, по самому дну, шли три ратника: Данила, Максим и Иван. Добравшись до темной, глубокой ямы, что в подземелье вела, остановились товарищи, стали совет держать.

– Будем, что ль, Анания ждать? – спросил Максим Шилов. – Неужели нас троих мало? Вишь, убежала отсюда стража ляшская…

– Надо подождать, братцы. Ананий строго-настрого наказывал не вершить дела без него, – молвил Данила.

– А ежели ляхи прискачут? – возразил Слот. Задумались молодцы, прислушиваясь к грохоту битвы.

– Вот что я надумал, – подал голос Максим Шилов. – Время-то дорого… Мы с Ивашкой в подкоп пойдем, сыщем зелье; чай, оно там в бочках насыпано… А ты, Данила, вход стереги, и Анания ты лучше нас опознаешь… Мы кремни с собой взяли…

– Ладно, братцы… Только помирать вместе… Без меня не подпаливайте бочек-то.

– Позовем и тебя… Идем что ли, Ивашка…

Словно проглотило подземелье двух храбрецов. Разожгли они поярче трут, что с собой про запас взяли, поползли один за другим по сырому подземному ходу. Тесно и душно было в подкопе, сквозь земляной слой даже пушечный грохот не проходил. На руках и ногах, скользя, падая, двигались Иван и Максим. Оба шептали молитву: жутко им было в зловещей, гробовой тишине.

– Кажись, яма! – молвил Шилов, что впереди полз. – А зажги-ка соломки.

Раздул Ивашка Слот пучок сухой соломы на труте; слабый синий огонек загорелся во тьме.

– Бочка с зельем! – крикнул Шилов. – Верхом полна! Догорел пучок соломы, потух. Замолчали-задумались молодцы: одна и та же мысль на ум им пришла.

– Эх, Иванушка, – сказал раздумчиво Шилов, дотрагиваясь в подземной темноте рукой до товарища. – К чему еще кого– то губить, коли нам и двоим дело под силу? Аль уж так много у обители бойцов? Аль нам с тобой, бобылям обездоленным, сладка жизнь? Повершим-ка все вдвоем, не мешкаючи?

– Что ж, Максим, я не перечу! Вестимо, и без Селевиных покончим. Дай-ка лишь помолиться в последний раз. Да с тобой простимся.

Даже обняться на прощанье не могли они в тесноте подземной; вслух начали оба молитву читать.

Недолга, но горяча была последняя молитва. Поручили они Всевышнему свои души, помолились о Руси-матушке, об обители.

– Детушки мои, детушки! – вздохнул глубоко Максим Шилов. – К вам иду!

– Прими души наши, Господи! – еще раз прошептал Слот.

Замолкла в подземелье живая речь, человеческая, но еще слышалось отрывистое, тревожное дыхание. В могильной тьме сверкнула искра кремневая, заалел разожженный трут, вспыхнула сухая солома, озарив большую, окованную бочку, насыпанную порохом. Еще раз скользнул слабый отблеск на мокрых, глинистых сводах подземелья. Максим швырнул горящую солому в зелье.

Грозен и оглушителен был взрыв подкопа. У ляхов и монастырцев застыло в поднятых руках окровавленное оружие; с ужасом глядели все, как взметнулся со дна оврага столб огня, земли и дыма и черной тучей взвился под небеса. От стен монастырских до стана ляшского заколебалась земля-матушка. На всех окопах стрельба затихла; раздались повсюду крики радости и гнева.

Князь-воевода, хоть и не ждал, что так скоро подкоп на воздух взлетит, – все же быстрей других опомнился и могучим окликом двинул вперед дружину.

– Бей ворогов, молодцы! Спасена теперь обитель!

С удвоенной силой и яростью ударили монастырцы на ляхов; враги, смутясь, испугавшись, бились слабо. Конный отряд Анания Селевина успел уже соединиться с воеводской дружиной, но богатыря молоковского не было с ними. Побелел, задрожал Ананий, услышав грозный взрыв. Стремглав погнал он коня к оврагу. Мчался он, дико озираясь и шепча:

– Без меня-то? А Данила? А клятва моя!

Вот и страшный овраг – кусты вырваны, глыбы земли да камня выворочены, едкий дым еще стелется повсюду. Ничьего голоса не слышно, ничьего тела не видно. Бросился Ананий на самое дно, в самую глубь – и вскрикнул радостно. Данила Селевин без памяти лежал меж кустов; взрыв отбросил его от ямы шагов на десять, но сохранил Бог молодца: даже не поранен он был.

Отходил, оттер Ананий брата; Данила глаза открыл, огляделся, да как вскочит!

– Где же они-то?

– Кто? Кого ищешь?

– Шилов да Слот где? Ведь они в подкоп уползли!

– Ну, молись за их души, Данила. Без нас они зелье подожгли. Эх, кабы знал я – с ними бы пошел!

– И мне-то не в догадку было! Как же мы с тобой, Ананий, в монастырь вернемся? Клялись вместе голову сложить, а целы остались.

– Ах, брат Данила, ужели ты мыслишь, что забыл я нашу клятву? Битва-то, чай, идет еще; ляхи, как оглядятся, – почнут тучей на наших наступать. Вот мы и покажем, как за обитель помирают бойцы православные. Назад в монастырь не вернемся целыми; ты того не опасайся! Слышишь, свалка-то, кажись, сюда близится. Вынимай-ка меч, коли силы остались.

– Хватит на ляхов. Ну, в последний раз – прости-прощай, братец старшой!

– Прощай, Данилушка. Постоим за святого Сергия! Крепким прощальным объятием обнялись братья Селевины, оружие изготовили и бросились из оврага в сечу.

Счастье в ту пору отвернулось от монастырцев: ляхи поправились, ряды сомкнули, стяги пестрые развернули, в трубы затрубили, и сам пан Лисовский, пылая местью, повел лучший конный полк вперед. Бойцы обительские уже утомлены были, и сгибло их немало, но все же бодро встретили натиск конницы. За Лисовским ударили полки Тышкевичей и князя Горского. Подались, наконец, воины монастырские: шаг за шагом стали они пятиться по склонам Клементьевской и Красной горы. Воевода подмоги ждал: по уговору, Голохвастов должен был в это время вбок ляхам ударить от Келарских да Круглых прудов; но замедлила что-то дружина младшего воеводы, видно, еще со своими врагами не управилась.

Тут-то подоспели к бою братья Селевины.

– За святого Сергия! – крикнули они оба и врезались в самую гущу вражьего строя. Удивились ляхи мужеству двоих храбрецов, приостановились, а братья все бьют, колют, рубят, к стягу Лисовского пробиваются. За ними, приободрившись, и монастырцы вперед кинулись. Пятерых или шестерых изрубил Данила мечом своим, налетел на знаменщика, что держал сияющую, изукрашенную ляшскую хоругвь. Упала она, перерубленная ударом. Но тут и молодцу конец пришел. Толстый пан Тышкевич выпалил из пистоли немецкой в спину героя. Заскрежетал зубами Данила, собрал последние силы, обернулся, рассек врагу голову вместе со шлемом и упал с коня под копыта вражьих скакунов. Улетела душа героя из могучего тела, искупил сотник Данила Селевин тяжкий грех брата младшего своей кровью.

На Анания Селевина тоже и свои, и враги дивились. Словно кабан в волчьей стае, разметывал и рассыпал он всадников ляшских. Не мечом рубился богатырь молоковский: ни меча, ни сабли не нашлось по руке ему в обительских кладовых. Разил он своим тяжким бердышом, кружил им над головой, как легкой сабелькой, и свист и ветер летел от страшного оружия. Ни один из ляшских вождей, ни один из их воинов не посмел на Анания один на один напасть. Сам удалой наездник Лисовский, хмурясь и гневно кусая черный ус, лишь издали глядел, как валились, словно колосья под косой, его любимые гусары. Наконец смекнули ляхи, на лукавство пустились: отскакали они на своих легких бахметах в разные стороны от тяжелого обительского коня и стали в богатыря из мушкетов да пистолей пулями сыпать. Пал сперва конь Анания, простреленный в ухо меткой пулей, а потом и сам витязь, ловко спешившись, – охнул вдруг, схватился за правую ногу и упал на трупы вражьи. Три пули разом раздробили ему кость ниже колена. На плече из-под кольчуги тоже кровавое пятно показалось.

В это же время дрогнула княжеская дружина, побежала к стенам обители, к воротам. Забыв о сраженном богатыре, с победными воплями устремились в погоню полки Лисовского. Изрубили уже гусары немало отсталых, да и не приметили, как под выстрелы обительских пушек попали. Задымились стены, врезались ядра в конницу ляшскую. Отворились Красные ворота, и высыпала оттуда на подмогу своим толпа монахов, послушников и деревенских людей. С дубинами, с палицами да с топорами бросилась в бой новая, нестройная, но многочисленная рать защитников обители.

Осмотрелся Лисовский – а слева и справа, рассеяв передовые сапегинские полки и казаков, наступают воины воеводы Голо-хвастова и третья дружина Сергиевская. Между трех огней попались ляхи.

Пошло тут побоище великое; погнали монастырцы вспять врагов, и если бы не их кони легконогие – полегли бы наездники все до единого. Много взяли тут воины обительские дорогого оружия, быстрых коней.

И не думали еще князь Долгорукий и Алексей Голохвастов бой кончать: по пятам за бегущими снова хлынула рать монастырская до сапегинских и Лисовских тур, взяла Красную гору со всеми окопами. Ляшские бегущие полки смешали и те свежие, готовые к бою отряды, что стояли, ожидая очереди, впереди окопов.

Грудь с грудью резались монастырцы с грозными врагами, и сам Господь Бог посылал в этот день сергиевцам победу за победой.

До вечера кипела жестокая битва: обительская рать взяла восемь ляшских пушек, сотни две самопалов, несметное число ручниц, палашей, пушечных снарядов, труб и литавр воинских.

Ляхи, смутясь, упав духом, скрылись за большие окопы. Победно гремели монастырские колокола в вечерней тьме, когда возвращались победители в стены обители, подобрав всех своих, убитых и раненых. Сто семьдесят четыре защитника обители легли в тот славный день на поле бранном. Шестьдесят шесть человек насчитали воеводы тяжко раненых, а легких ран никто и считать не стал.

Встретили воинов иноки с крестами да иконами: обнял отец Иоасаф воевод, благословил их и от радости долго не мог слова молвить. Старцы, всячески заботясь о своих защитниках, изголодавшихся да истомившихся за долгий боевой день, несли им пищу и питье.

Наскоро снимая иссеченный, окровавленный панцирь, рассказывал воевода Долгорукий архимандриту, как взорвали подкоп и погибли в нем герои, как сгиб в жестокой сече сотник Селевин, как нашли потом заваленного вражьими телами Анания Селевина, беспамятного, истекающего кровью.

– Я чаю, выживет, – прибавил князь. – Ногу-то ему вконец разбили, да уж больно крепок молодец – его и смерть не скоро возьмет. Лихо же рубились оба брата!

Позаботившись о трапезе для утомленных бойцов, направился архимандрит искать раненого Анания.

В этот вечер, после жестокого боя, никто в обители, казалось, и не думал о сне. Всюду трещали разложенные костры, пылали смоляные светочи, озаряя усталые лица отдыхающих бойцов и богомольцев, собравшихся вокруг героев, которые рассказывали о славной победе. Чашки и братины с брагой, с медом, с вином ходили от костра к костру. Слышались похвалы воеводам – Долгорукому, Голохвастову, который себе в том бою тоже немалую славу снискал. Словно чудной сказке, внимали слушатели речам о подвиге братьев Селевиных. О Слоте и Шилове не одна горячая слеза упала в этот вечер, не одна теплая молитва вознеслась к небу за души их. Славили мужество и силу убитых детей боярских, Есипова и Внукова, живых – Кодырева и Зубова. Жалели храброго пушкаря Меркурия Айгустова, вспоминая, как подбил он злую пушку Трещеру.

Радостно прислушивался отец Иоасаф к бодрым речам защитников; не трепетало сердце старого архимандрита за святую обитель, хоть и знал он, что еще много-много испытаний впереди будет.

Раненых разместили монахи в лучших кельях, нанесли им вин фряжских, всяких снадобьев. Старцы бодрствовали возле страдальцев, облегчая им недуг душевный и телесный.

Отыскал отец Иоасаф Анания в просторной, теплой келье старца Гурия. Бледный, как полотно, богатырь в беспамятстве был; лежал он, не слыша, как заботливо перевязывал его раны добрый инок, равно искусный и в письме, и в лекарском деле. Отцу Гурию помогала испуганная, заплаканная Грунюшка: прежде всех узнала она, что случилось с братьями Селевиными, и поспешила ухаживать за раненым.

Тяжко застонал Ананий, раскрыл запекшиеся губы и начал бредить хриплым голосом:

– Сдержали клятву, Данила! Где ты, брат мой любимый? Видишь, ляхи идут, мечи блестят! Ой, как язвят меня пули вражьи! Брат Данила, взорвали подкоп-то! Сдержим клятву крестную!

Остановился отец Иоасаф у дверей, поглядел на беспамятного Анания, издали его крестом осенил. Не хотел архимандрит старцу Гурию да Грунюшке помехой быть, издали благословил и их – сердобольных заботников о храбром богатыре – и вышел из кельи.