Текст книги "Претендент на престол (Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина - 2)"
Автор книги: Владимир Войнович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Ерунда какая-то, – пробормотал Ермолкин. – Таких маленьких в армию...
Он хотел сказать, что таких маленьких в армию не берут, но спохватился, стал считать и высчитал, что сын его родился в год смерти Ленина, почему и получил имя Ленж, что означало Ленин Жив (дома его звали ласково Ленжик). Значит, сейчас Ленжику... Ермолкин отнял от сорока одного двадцать четыре... Семнадцать... Да, семнадцать лет...
Да как же это так получилось? Ермолкин машинально сунул руку в карман и нащупал что-то липкое. Он это липкое вынул. Два купленных им на рынке леденцовых петушка слиплись с глиняным петушком. Ермолкин бросил их к печке. Именно столько было ему, когда они приехали в Долгов и когда Борис Евгеньевич занял пост ответственного редактора "Большевистских темпов". Тогда он был и редактором, и корректором, и наборщиком. А потом организация типографии, работа с селькорами, коллективизация и прочие интересные события. И надо было держать ухо востро, чтобы не допустить политической ошибки. Ермолкин все больше и больше времени проводил в редакции, сидел за столом, курил дешевые папиросы, пил чай вприкуску и водил своим бдительным карандашиком по корявым строчкам, превращая верблюдов в корабли пустыни, а леса в лесные массивы или в зеленое золото. Поначалу он иногда приходил домой поздно ночью или даже перед рассветом с блудливым видом, словно от любовницы, и уходил поздно, когда жена была уже на работе, а сын в детском саду. Но приходы его становились все более символическими, все чаще ночевал он прямо в кабинете, скрючившись на неуютном кожаном диване, чтобы утром, наспех промыв глаза, снова засесть за обычное свое занятие, которое постепенно из обязанностей превратилось в неуемную страсть. Теперь казалось, оторви его от этой шершавой бумаги, от этих неровно, как кривые зубы, составленных букв, он затосковал бы, как тоскуют по любимой женщине и по Родине или по чему-нибудь еще столь же возвышенному, и умер бы от этой безысходной тоски. Конечно, если б его спросить, он сказал бы, и, наверное, искренне, что служит Отечеству, Сталину или партии, но на самом деле служил он вот этой самой своей мелкой страсти калечить и уродовать слова до неузнаваемости, а также выискивать и предугадывать возможные политические ошибки.
Сейчас в душе Ермолкина что-то перевернулось, и он, может быть, впервые забеспокоился: на что потрачено четырнадцать лет единственной и неповторимой его жизни на этой земле? Нет, сказал он самому себе, так дальше продолжаться не может, работа работой, служение высоким идеалам тоже дело хорошее, но надо же хоть немножко времени оставить и для себя.
– Вот что, милая... – обратился он к жене.
– Меня зовут Катя, – сказала она.
– Да, конечно, я помню, – слукавил Ермолкин. – Вот что, милая Катя, я полагаю, что нам надо переменить образ жизни. Я слишком заработался. Давай сегодня же что-нибудь предпримем.
– Что предпримем? – спросила Катя.
– Ну как вообще люди проводят свободное время?
– Как? Ну, например, в кино ходят, – сказала она с готовностью.
– В кино? – оживился Ермолкин. – Хорошо. Идем в кино.
В Доме культуры железнодорожников было душно. Было много военных и эвакуированных. Показывали лучший фильм всех времен и народов "Броненосец Потемкин". Лента была старая, шипела и рвалась. Показывали одним аппаратом, после каждой части включали свет. После третьей части появились две контролерши и стали проверять билеты. После четвертой части Ермолкин заснул – сказалась многолетняя усталость. Время от времени он просыпался и таращил глаза на экран, на котором кого-то бросали за борт. Засыпал и опять просыпался, и опять кого-то бросали за борт.
Потом уже дома в постели он опять засыпал и просыпался, и слушал бесконечный рассказ жены, как она жила все эти годы, как растила Ленжика, как у него прорезались первые зубки, как он болел корью и скарлатиной, как пошел в первый класс и принес первые отметки, как вступил в пионеры и в комсомол. И вновь засыпая, Ермолкин думал, как хорошо, что он у себя дома и лежит не один, а с женой и не на голом диване, а на пуховой перине, на хрустящей от крахмала простыне. И он благодарно думал о жене, что она его за эти годы не бросила, и благодарно ду– . мал о себе, что он вовремя опомнился и вернулся к ней.
Но долгая привычка спать на казенном диване не прошла даром, и утром Ермолкин, открыв глаза, долго не мог понять, где находится и кто лежит рядом с ним. Потом вспомнил все и улыбнулся.
Позже он встал, надел полосатую пижаму (с вечера приготовленная женой, она висела на спинке стула), шлепанцы, пошел к почтовому ящику и вынул из него все газеты, на которые был подписан, в том числе и свои родные "Большевистские темпы".
Собственно говоря, он начал свой день как обычно, как начинал его все четырнадцать лет своей журналистской деятельности. Но принципиальная разница состояла в том, что сегодня он взял читать газету не как редактор, а как обыкновенный благополучный человек, который имеет привычку по утрам, прежде чем приступить к исполнению своих повседневных обязанностей, в спокойной домашней обстановке за чашкой чая поскользить по строчкам рассеянным взглядом и принять к сведению, что в мире происходят такие-то и такие события.
Итак, он начал скользить глазами по строчкам и начал с передовой. Но недолго ему удалось изображать из себя обыкновенного читателя. Постепенно над читателем взял верх редактор. Сказалась многолетняя привычка, и, отвлекшись от чая, он стал ложечкой водить по строчкам, автоматически отмечая, сколько раз попадается слово "Сталин", правильно ли расставлены запятые и точки, тем ли статья набрана шрифтом и вообще все ли в порядке, и вдруг...
Право, не хочется дальше писать, рука не поднимается, и перо выпадает из рук.
"Указания товарища Сталина, – прочел Ермолкин, – для всего народа нашего стали мерином мудрости и глубочайшего постижения объективных законов развития". Ермолкин ничего не понял и снова прочел. Опять не понял. Слово "мерином" чем-то ему не понравилось. Он отбросил ложечку, взял карандаш и, поставив на полях газеты специальные значки, означающие вставку, заменил это слово "тягловой единицей конского поголовья". Прочел всю фразу в новой редакции: "Указания товарища Сталина для всех советских людей стали тягловой единицей конского поголовья мудрости и глубочайшего постижения объективных законов развития общества". В новом виде фраза понятней не стала.
Восстановил "мерином", еще раз прочел и...
Катя гладила на кухне мужу рубашку, когда услышала нечеловеческий вопль. Вбежав в комнату, она увидела мужа в неестественной позе. Медленно сползая на пол, он сучил ногами, бился головой о спинку стула и, выпучив глаза, кричал так, как будто два десятка скорпионов впились в него с разных сторон.
– Борис! – воскликнула Катя, кидаясь к мужу и тряся его за плечи. Что с тобой?
Ббрис орал, продолжая сползать. Она ухватила его под мышки и тянула к себе, пытаясь удержать на стуле. При всей своей внешней тщедушности он оказался очень тяжелым. Наконец ей удалось придать его телу состояние неустойчивого равновесия.
– Ты посиди, – сказала она, прижимая его плечи к спинке стула, – я сейчас.
Она принесла кружку воды. Борис Евгеньевич жадно схватил кружку и, ударяясь о ее края зубами, расплескивая воду на грудь, сделал несколько судорожных глотков и отчасти, кажется, успокоился, откинул голову на спинку стула, словно готовился к тому, что его будут брить, открыл рот и закатил глаза.
– Ббрис, – ласково сказала Катя. – Скажи мне, что с тобой?
– Там, – не меняя позы, Ермолкин согнутым пальцем показал на газету, – там... Прочти сама... то, что подчеркнуто.
– "Указания товарища Сталина, – прочла Катя, – для всех советских людей..."
Ермолкин слушал, прикрыв глаза, словно от яркого света. Он с трепетом ждал этого злосчастного слова, надеясь, что Катя прочтет его так, как оно должно звучать на самом деле.
– ...стали мерином мудрости и глубочайшего...
– Хватит! – Ермолкин вскочил и с несвойственной ему энергией забегал по комнате.
Она следила за ним растерянно.
– Ты же сам просил...
– Я ничего не просил! – продолжая бегать, он заткнул пальцами уши. Я ничего не хочу даже слушать.
Она снова взяла газету, прочла не только подчеркнутые, но несколько строк до и после. Она читала медленно, шевеля губами. Он подбежал к ней и вырвал газету.
– Ббрис! – закричала она. – Я не понимаю, чем ты так взволнован?
Он остаоновился как вкопанный.
– Как не понимаешь? – Повернулся к печке. – Она не понимает! Повернулся опять к жене и спросил по складам:
– Что-ты-не-по-ни-ма-ешь? Ты видишь, что здесь написано? Это же полная чушь. Указания стали мерином. Мерином, мерином, мерином...
Он бросил на пол газету и схватился за голову.
Катя смотрела на него с сочувствием и растерянно. Она действительно не понимала. Делая скидку на недостатки своего женского ума, она думала, что фраза, возбудившая такую бурю в душе ее мужа, не большая чушь, чем все остальное.
– Но, Ббрис, – сказала она мягко, – мне кажется...
– Тебе кажется! – закричал он. – Ей кажется! Что тебе кажется?
– Мне кажется, – сказала она тихо, стараясь не возбуждать его гнев, может быть, это не так глупо. Ты помнишь, в физике единица мощности измеряется лошадиной силой. А мудрость товарища Сталина, может быть, измеряется...
– Мерином? – подсказал Ермолкин.
– Ну да, – кивнула она с улыбкой. – Ну, может быть, не одним, а двумя-тремя.
– Ха-ха-ха-ха, – громко рассмеялся Ермолкин. Он смеялся истерически и неуправляемо, так же, как только что плакал. И вдруг остановился и выпучил глаза.
– Дура! – сказал он тихо. Она отшатнулась, как от удара.
– Как?
– Дура! Дура набитая. В твоем курином мозгу сто меринов глупости.
– Борис, – сказала она с упреком, – я ждала тебя столько лет.
– И напрасно, – завизжал он. – Все из-за тебя, из-за твоего великовозрастного сыночка.
– Борис!
– Что Борис? Один раз за все годы позволил себе и вот... Нет, надо что-то предпринимать.
Он скинул с себя пижаму, расшвыряв в разные стороны верхнюю и нижнюю ее половины. Надел свой обычный костюм. И обозвав еще раз жену дурой, проклиная себя за то, что поддался слабости и решил навестить семью, бросился прочь из дому.
В единственном на весь город газетном киоске "Боль-шевисткие темпы" были уже распроданы. На всякий случай Ермолкин заглянул на почту и там узнал, что подписчикам разосланы все экземпляры, а один, как обычно, послан в Москву, в библиотеку имени Ленина.
14
Что было дальше, разные люди рассказывают по-разному. Согласно одной версии, Ермолкин предпринял отчаянную и беспримерную в своем роде попытку изъять и уничтожить весь тираж со злополучным "мерином". С этой целью он якобы обошел всех подписчиков, живущих в пределах города Долгова, и объехал всех, живущих за пределами. Он посетил также районную библиотеку, кабинет партийного просвещения, все красные уголки колхозов, совхозов и предприятий местной промышленности. Некоторые экземпляры он скупил (иногда за большие деньги. В одном случае называют даже сумму в сто рублей), некоторые выпросил за так, а некоторые украл. В результате ему удалось собрать весь тираж, кроме одного экземпляра, как раз того, который бы отправлен в библиотеку имени Ленина. После этого Ермолкина, говорят, стали мучить кошмары. Он представлял себе, что там, в библиотеке, этот номер немедленно прочтут и сразу дадут знать Куда Надо, а Оттуда (в Москве все близко) может дойти и до самого Сталина. И говорят, что Ермолки ну будто бы каждую ночь снился один и тот же сон: Сталину приносят газету с "мерином", подчеркнутым красным карандашом. Сталин читает написанное, Сталин курит трубку, Сталин спокойно спрашивает:
– Кто совершил это вредительство, эту идеологическую диверсию?
И кто-нибудь из ближайших сотрудников указывает Сталину на последнюю страницу газеты, где обозначено: "ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР Б. ЕРМОЛКИН".
Тогда товарищ Сталин отдает короткое распоряжение, которое быстро спускается по инстанциям, достигает местных органов, ночью из ворот выезжает крытый автомобиль под названием "черный ворон", останавливается перед входом в редакцию, и вот уже кованые сапоги топают по коридору.
– А-а-а! – кричал во сне Ермолкин и просыпался от собственного же крика в холодном поту.
По другой версии, Ермолкин не добрал двух экземпляров: кроме отправленного в библиотеку имени Ленина еще и того, который выписывало местное Учреждение, и инициатива посылки "черного ворона" исходила не от Сталина, а от самого этого Учреждения, то есть не сверху, а снизу
По версии номер три, Ермолкину не удалось собрать ни одного экземпляра, весь тираж сразу же был пущен в дело – на самокрутки, на растопку, на завертывание селедок (которые как раз тогда выдавали по карточкам вместо мяса) и по своему назначению, для чего, собственно говоря, люди их и выписывают. По этой версии, "мерина" читатели просто-напросто не заметили, потому что газету "Большевистские темпы" в Долгове не читал никто никогда.
Четвертая версия утверждает, что все читали, все заметили "мерина", но, как и жена Ермолкина, решили, что теперь так и полагается. И только два Мыслителя три дня ожесточенно спорили, пытаясь понять, что бы это значило, и строили по этому поводу самые фантастические догадки.
Итак, версии различны. Но все они кончаются ночными кошмарами Ермолкина, приездом "черного ворона" и сдавленным криком "А-а-а!".
Доподлинно известно, что со временем Ермолкин успокоился. И может быть, даже решил, что все обойдется. И как раз в это время попалась ему присланная в газету заметка анонимного автора.
"МОЖЕТ ЛИ МЕРИН СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ?"
На заданный им вопрос, автор отвечал утвердительно. Он приводил уже известные читателю доводы о беспримерной работоспособности лошади. "А что у нее нет пальцев, – опровергал он возможные возражения, – так это говорит только о том, что она не сможет, конечно, стрелять из винтовки или играть на музыкальных инструментах, но на способностях ее к абстрактному мышлению этот недостаток ее отразиться не должен". На этом автор не остановился. Он шел дальше. Он ставил вопрос острее: в какого человека может превратиться трудолюбивая лошадь – в нашего или не нашего? И утверждал, что если лошадь трудится в условиях нашей системы, то и в человека она превратится несомненно в нашего же.
Автор заключил свою заметку опасениями, что его смелые в научном отношении мысли могут быть превратно истолкованы консерваторами и бюрократами, и писал, что именно поэтому он пока не может открыть своего имени широкой читающей публике.
Прочтя эту заметку, Ермолкин пришел в ярость. Он топал ногами и требовал ответа на вопрос, кто посмел подсунуть ему эту дрянь. Выяснилось, что дрянь подсунул все тот же Лившиц, вышедший как раз из запоя. Ермолкин призвал к себе Лившица, накричал на него и пригрозил не только уволить, но и отдать под суд за прогулы и опоздания. Потом, однако, сник и стал думать и решил, что эта заметка не просто бред какого-то неизвестного графомана, а намек на то, что ему не надо дожидаться, когда за ним, как за барином, приедут на "черном вороне" и возьмут под белы руки, а пойти самому и во всем повиниться.
15
Ну, а теперь перейдем к лейтенанту Филиппову. Он никак не может избавиться от Чонкина. Он все подготовил как нужно, оформил надлежащим образом и отправил в военный трибунал дело Чонкина. И стал ждать, когда же этого проклятого Чонкина заберут. А его не берут. И вот лейтенант звонит в этот самый военный трибунал. Ему повезло
– Полковник Добренький слушает, – отозвалась трубка.
Лейтенант ужасно рад. Как раз именно полковник Добренький, которого никогда не бывает на месте, ему и нужен. А не бывает полковника на месте, потому что он является председателем выездной тройки трибунала и всегда находится в командировках. Лейтенант сжато излагает суть вопроса. Дело Чонкина производством закончено и передано в распоряжение военного трибунала. Так нельзя ли забрать туда и самого Чонкина? Потому что, находясь в тюрьме, он уклоняется от заслуженного наказания и, более того, разлагающе влияет на местный контингент заключенных.
– Все понял и разъясняю, – дребезжит трубка, – мы этого вашего Чонкина в настоящий момент до себя взять не можем, местов нету. Гарнизонная гауптвахта – под завязку. Кроме того, есть указание: дезертиров, самострель-щиков, паникеров и прочую мелочь судить показательно на местах, что будет иметь огромное воспитательное значение для всего местного населения. Понял, лейтенант?
– Понял, – отвечает лейтенант Филиппов. – А ждать вас когда же?
– А ждать нас не нужно. Таких Чонкиных по области вагон и маленькая тележка, а тройка у нас одна. Когда очередь дойдет, тогда и приедем.
Лейтенант кладет трубку и думает: ну ладно, ну пусть. В конце концов не я буду ждать, а Чонкин. А у меня и без Чонкина дел полно. Вон человек какой-то стоит, ему тоже от меня что-то нужно. А что, собствнно, за человек и как он здесь очутился?
Лейтенант очнулся, вздрогнул, посмотрел на человека, стоявшего в позе просителя у дверей.
– Вы по какому вопросу? – спросил лейтенант.
– Вы меня? – спросил человек и ткнул себя пальцем в грудь.
– Ну а кого же? Здесь, по-моему, кроме нас двоих никого нету.
– Да-да, – печально согласился человек и приблизился к лейтенанту. Я понимаю, что вам все известно. Но прошу учесть, что я сам явился с повинной.
– О чем это вы? – спросил лейтенант устало.
– Я относительно мерина..
– Мерина? – лейтенант придвинул к себе настольный календарь и записал слово "Мерин" с большой буквы, думая, что это фамилия.
– Имя-отчество? – спросил он.
– Борис Евгеньевич.
– Так, – кивнул лейтенант, записывая. – И что же он сделал?
– Кто?
– Ну, этот ваш... – лейтенант сверился с записью, – Мерин Борис Евгеньевич.
– Вы меня не так поняли – Борис Евгеньевич это я. – И он опять ткнул себя пальцем в грудь, словно объяснял глухонемому.
– Понятно, – сказал лейтенант, – и что же вам нужно, гражданин Мерин?
– Простите, – улыбнулся посетитель, – вы опять меня не так поняли. Мерин это всего лишь опечатка. Жуткая, нелепая, удивительно глупая опечатка. Должно было быть "мерилом", но наборщик взял из кассы не ту букву. Ужасная ошибка. Трагическое недоразумение. И вы понимаете, я всегда следил за всем лично, но в этот день как раз пришла жена этого Чонкина... И вот в результате такая ошибка... – Ермолкин схватился за голову и заскрежетал зубами.
Лейтенант нахмурился. Из всего сказанного посетителем он услышал только два слова: "Чонкин" и "ошибка".
– Гражданин Мерин, – сказал он сурово. – Что вы мелете? Я вам первый и последний раз советую понять и запомнить, что у нас ошибок вообще не бывает.
– Уверяю вас, вы ошибаетесь, – живо возразил Борис Евгеньевич, – я не мерин, я...
– Я, я, я, – скорчив рожу, передразнил лейтенант, – я вижу, что вы не мерин, я вижу, что вы осел.
Ермолкин изменился в лице.
– Как? Что? Что вы сказали? Как вы посмели меня, старого партийца... Да если бы был жив Дзержинский.!. Он даже с идейными врагами не позволял...
– Ага, – поймал его на слове Филиппов, – значит, вы признаете, что вы идейный враг?
– Что? – Ермолкин побледнел от несправедливой обиды. – Я – идейный враг? Да, конечно, я понимаю, что совершил ошибку. Но я комммунист. Я член партии с тысяча девятьсот двадцать... – Он пошевелил губами, но не вспомнил года. – Я понимаю. – Он возбудился и замахал руками, как крыльями. – Вы не хотите принять во внимание, что я явился с повинной. Но вам скрыть этот факт никак не удастся. Я не допущу...
– Не допустишь? – Филиппов, выйдя совершенно из себя, послал Ермолки на к матери и даже указал, к какой именно.
– Сопляк! – закричал Ермолкин, позабыв, где находится. – Сам иди туда, куда ты меня посылаешь.
Он был несносен. Филиппов нажал кнопку, и на сцене появился сержант Клим Свинцов. Свинцов сделал несколько энергичных движений, и Ермолкин с оторванным воротником вновь оказался на свободе.
– Я этого дела так не оставлю, – сказал он, потирая ушибленное колено, и отправился в областной город искать справедливости, то есть требовать, чтобы его посадили, но отметили в деле, что он явился добровольно, а не приведен был под белы руки.
Тут некоторые читатели могут спросить, а что же в это время, когда Ермолкин справедливости добивался, газета "Большевистские темпы" выходила ли? А если выходила, то кто ее подписывал? Признаться, автор этим совершенно не интересовался и ничего определенного по этому поводу сказать не может. О Ермолкине же известно, что в областной город он попал, ночевал на вокзале, а утром следующего дня был первым посетителем Романа Гавриловича Лужина.
16
Трудно себе представить, как это в нем сочеталось, но Ермолкин, с одной стороны, верил в том, что органы наши состоят сплошь из кристально чистых людей, немного, может, таинственных, с другой стороны, представлял себе областного начальника чем-то вроде вурдалака с волчьей пастью и огромными волосатыми ручищами. Вместо этого он увидел за широким столом не человека, а голову. Бритая голова с большими ушами лежала подбородком на столе и смотрела на Ермолкина маленькими глазами сквозь роговые очки с толстыми стеклами. Ермолкин растерялся и остановился посреди кабинета. Голова качнулась в сторону, и вдруг маленький человек, чуть ли не карлик, в военной форме появился из-за стола и на коротких ножках, как на колесиках, быстро подкатился к Ермолкину.
– Борис Евгеньевич! – воскликнул человек и вцепился в руку Ермолкина двумя своими. – Чудовищно рад. Видеть. У себя, – сказал он, как бы ставя после каждого слова точку, и защелкал зубами, которые у него были большие, но нисколько не походили на волчьи.
– Вы меня знаете, – не удивился, а отметил Ермолкин.
– Как же, как же, – сказал Лужина. – было бы странно. Если бы не. Он во весь рот улыбнулся и опять защелкал зубами.
– Значит, вам все известно?
– Да. Разумеется. Все. Абсолютно.
– Я так и думал, – потряс головой Ермолкин. – Но прошу вас отметить, что я сам явился с повинной.
– Да, – сказал Лужин. – Конечно. Отметим. Всенепременно. Где заявление ваше?
– Заявление? – растерялся Ермолкин. – Я. Собственно. Думал. Что. Устно. – Он не заметил, как тут же заразился лужи некой манерой говорить.
– Увы, – сказал Роман Гаврилович. – Мы. Любим. Чтобы все. На бумаге. Поэтому. Я вас прошу. – Он схватил Ермолкина за локоть и повел к выходу. Там. Девушка. Секретарь. Возьмите. У нее. Лист бумаги и изложите все коротко, но подробно. Как сказал пролетарский великий. Человеческих душ инженер. Чтоб словам было тесно, а мыслям.. Как?
– Просторно, – подсказал Ермолкин.
– Вот именно, – засмеялся и защелкал зубами Лужин. – Просторно чтоб было. А потом заходите. А пока. Извините. Дела. Чудовищно занят. – И, распахнув перед Ер-молкиным тяжелую дверь, сделал ручкой. – Прошу.
Ошеломленный Ермолкин вышел в приемную. Тут нос к носу столкнулся он с женщиной деревенского вида и в ней сразу узнал ту самую посетительницу, после визита которой и начались у него все неприятности: "Вот оно что! поразился Ермолкин. – Значит, все было подстроено. Как тонко! И как хитро!"
– Здравствуйте, – улыбнулся ей Ермолкин. – Вы меня помните?
– Помню, – сказала Нюра насупившись.
Она поняла, что этот убийца маленьких детей пришел сюда не случайно. Очевидно, он уже предупредил о ее появлении. Она даже попятилась к дверям, но тут из своего кабинета выглянул Лужин и, увидев Нюру, спросил:
– Вы ко мне?
– К вам, – ответила Нюра.
– Войдите.
И Нюра вслед за Лужиным скрылась за дверью. Ермол-кин долго смотрел на дверь, затем, опомнившись, подошел к секретарше, грудастой женщине в форме с двумя треугольниками в петлицах и со значком "Ворошиловский стрелок". Ермолкин попросил у нее бумаги, сел к стоявшему в дальнем углу столу для посетителей, вынул из кармана самописку, потряс ею, пока чернила не брызнули на пол, и так начал свое печальное повествование:
"С большим трудовым подъемом встретили труженики нашего района..." тут Ермолкин остановился. "Что я пишу? – подумал он. – С каким трудовым? Какие труженики? Что встретили?"
За долгие годы службы в печати все свои статьи, передовые и фельетоны начинал он этой фразой и никогда не ошибался. И всегда фраза эта была к месту, от нее легко было переходить к развитию основной мысли, но в данном случае... Старый газетный волк, шевеля толстыми, как лепешки, губами, смотрел он на начальную строку и постепенно сознавал, что он, умеющий писать что угодно на любую заданную тему – о трудовом почине, о соцсоревновании, о стрижке овец и идеологическом единоборстве, – совершенно не находит никаких слов для описания действительного происшествия, свидетелем, или участником, или, точнее, виновником которого ему довелось быть.
Зачеркнув написанное, Ермолкин стал обдумывать новое начало, когда в коридоре послышался приближающийся грохот сапог и в приемную вошли три человека – двое военных и между ними один штатский в темно-синем костюме.
– Роман Гаврилович у себя? – спросил один из военных у секретарши.
– Он занят, – сказала она.
– Подождем.
Они сели на стулья вдоль стены – штатский посредине, а военные по бокам. Военные застыли с неподвижными лицами, штатский же, наоборот, проявлял ко всему, что он здесь видел, живейшее любопытство. Он с интересом разглядывал приемную, секретаршу и Ермолкина. Ермолкин в свою очередь тоже исподтишка поглядывал на штатского.
Это был высокий, средних лет человек начальственного вида. Держался он так, словно хотел показать, что попал сюда случайно, по недоразумению, которое вот-вот разъяснится, и те, кто привел его сюда, будут строго наказаны.
17
Следует отметить, что Ермолкин и Нюра попали к подполковнику Лужину в самое неподходящее, а может, наоборот, в самое подходящее время – Лужину было в общем-то не до них. Только что из Центра поступила депеша, смысла которой Лужин не мог понять даже после расшифровки.
"Рамзай [Рамзай – судя по уточненным данным, кличка известного советского разведчика Рихарда Зорге. – Все примеч. автора], говорилось в депеше, – ссылаясь на сведения, полученные от немецкого посла Отто, сообщает из Токио, что в районе Долгова приступил к активным действиям личный агент адмирала Канариса [Канарис – шеф абвера (немецкой военной разведки)] по кличке Курт, прежде законсервированный [Законсервированный очевидно, специальный термин. Трудно предположить, чтобы личный агент адмирала Канариса был законсервирован в буквальном смысле, то есть запечатан в жестяную банку. Впрочем, некоторые агенты, я слышал, бывают весьма неприхотливы]. Судя по косвенным показателям, имеет доступ к секретам государственной важности. Уточняющих данных пока не имеется.
Учитывая стратегическое положение Долгова и тот вред, который может быть нанесен в результате утечки важнейшей информации, тов. Лаврентьев [Тов. Лаврентьев – кличка Л. П. Берия] приказал принять все необходимые меры и в семидневный срок выявить и обезвредить шпиона. Ответственность за исполнение приказа возложена на вас лично".
Лужин был ошарашен.
На подведомственной ему территории и раньше попадались шпионы, но всех их либо придумывал сам Лужин, либо его подчиненные. Можно было предположить, что этого Курта выдумали там, в Центре, но ведь не спросишь, выдумали они его или он настоящий. Несведущему человеку может показаться: какая разница? А разница существенная. Потому что выдуманного Курта можно найти в две минуты: хватай любого, назови его Куртом и – в кутузку. А если он настоящий... Вот с настоящими работать было труднее. Опыта не хватало.
Лужин много раз перечитывал шифровку, вдумывался в каждое слово, но ничего понять не мог. Кто такой этот Рамзай [Имя Рихарда Зорге в то время было известно весьма узкому кругу лиц, число которых Лужин, видимо, не входил] и почему он сообщает из Токио? Как можно отдавать такие приказы, не имея хотя бы приблизительных данных, что это за Курт? Ну ладно, допустим, неизвестны фамилия, место жительства или работы, но должны же быть хоть какие приметы. Рост, возраст, цвет волос или глаз, к каким именно секретам имеет доступ.
Как всякий человек на своем месте, как подчиненые его самого, Лужин ругал высшее начальство, считая, что там сидят дураки, бюрократы, самодуры, которые отдают приказы, совершенно не считаясь с их практической выполнимостью. Однако по виду Лужина трудно было догадаться, что он чем-нибудь озабочен. Нюру, во всяком случае, он встретил так же приветливо, как и Ермолкина. Он усадил ее в мягкое кресло, а сам, болтая ногами, забрался в другое. Сел, сложил руки на груди и улыбнулся:
– Готов слушать вас с чудовищным интересом. Нюра, не ожидавшая такого ласкового приема, растерялась и сказала:
– Я беременная.
– Что вы говорите? – Лужин хлопнул в ладоши. – Надо же! – Скатившись с кресла, он подбежал к Нюре и стал трясти ее руку. – Поздравляю. От души. Всей. Как говорится. – Вернулся в кресло. – И куда же вы хотите его определить?
– Кого? – не поняла Нюра.
– Его. – Лужин показал на ее живот. – Ребенка надо устроить. А отдайте его нам, а? Мы из него сделаем. Человека. Настоящего. А впрочем, это я так, – Лужин защелкал зубами. – Шучу. Да.
Нюра смущенно потупилась и улыбнулась.
Помолчали. Лужин спросил Нюру, может ли он ей чем-нибудь помочь. Она заплакала и стала объяснять, что у нее мужика посадили, она за него хлопочет, ей везде отказывают, как посторонней, а она не посторонняя, потому что она с ним жила. Лужин попросил рассказать все по порядку, и она, видя, что ему это действительно интересно, стала рассказывать. Как прилетели оба самолета, как появился Чонкин, как они познакомились, как стали жить вместе. Рассказала, как он все время рвался на фронт, а его не брали, как напали на него какие-то люди и он вынужден был защищать свой пост. И вот теперь за то, что действовал он строго по уставу, его же забрали, а ее гоняют от одного начальника к другому, а правды нигде не добьешься. Свидания не дали, передачи не принимают и везде говорят: посторонняя.
Лужин слушал внимательно. Иногда спрыгивал с кресла и начинал в волнении бегать по кабинету, потом опять возвращался на место и опять слушал. А когда Нюра кончила рассказывать, он подошел к ней, погладил ее по голове и с чувством сказал:
– Бедная женщина!
Нюра посмотрела на Лужина, подалась вперед, уткнулась головой ему в плечо и разревелась. Много ей за последнее время приходилось плакать, но так она еще не рыдала. Она пыталась остановиться, но не могла.
Лужин гладил ее по голове и бормотал:
– Бедная! Сколько пришлось пережить! Ну ничего. Ничего. Ничего. Ну.
Потом она успокоилась, а он опять забегал по кабинету, потирал руки и щелкал зубами.
