Текст книги "«Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота (сборник)"

Автор книги: Владимир Першанин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Усилили вооружение. Теперь в роте имелись два противотанковых ружья и два станковых пулемета. Автоматов по-прежнему не хватало. В нашем взводе их было всего штук пять. В одну из ночей, проделав пятнадцатикилометровый марш, вышли к рассвету на передовую. Заменили обескровленный в боях полк, заняли траншеи. И хотя они были достаточно глубокие, нам дали приказ окапываться, ровнять воронки от снарядов. Утром я с любопытством разглядывал покатое невспаханное поле. Две сгоревшие «тридцатьчетверки», какой-то танк помельче, разметанный сильным взрывом, и серые бугорки среди травы. Тела наших погибших солдат. Их было много. Помимо воли стал их считать. Дошел до сорока и бросил. Стало тоскливо. А когда ветерок подул в нашу сторону, меня едва не вывернуло наизнанку от густого сладковатого смрада разлагающихся на жаре тел.

До немецких позиций, на гребне холма, было метров семьсот. В нашем отделении числился и крючковатый Семен, с которым у нас получилась стычка. Сейчас мы оба про нее забыли. За эти дни я подружился с Федей Маловым. Оказалось – земляки. Он жил на станции Рузаевка. Это километров двести от моего села Чамзинка. Для фронта не расстояние.

Федор был рослым широкоплечим парнем, а прозвище носил словно в насмешку – Малой. Мне он напоминал старшего брата Федю, воевавшего под Ленинградом. Оба мы с земляком были одного возраста и, если называть вещи своими именами, сопливыми новобранцами. С той лишь разницей, что я проходил подготовку в учебной части семь с половиной месяцев, а Федор – три.

Командир нашей восьмой роты, капитан Черкасов, был для меня, деревенского мальчишки, недосягаемой величиной. Меня он, казалось, вообще не замечал, а хотелось, чтобы капитан задал несколько вопросов, и я бы рассказал, что окончил окружную снайперскую школу на «хорошо» и «отлично». И стреляю, наверное, получше, чем этот скрюченный Семен. Но ротный на меня внимания не обращал и, как показалось мне, был высокомерным мужиком.

Чем запомнился первый день на передовой? Минометным обстрелом, который, по словам Шишкина, немцы открывали при любом движении в наших траншеях. Мины с воем летели из-за холма и довольно точно накрывали траншею. Рота, восемь десятков бойцов, занимала полосу шириной с полкилометра – редкая цепочка с двумя станковыми и тремя ручными пулеметами. На «встречу» вновь прибывших немцы мин не пожалели. Выпустили сотни полторы и заткнулись, когда по ним ударили наши тяжелые минометы. Страху за эти полчаса я натерпелся вдоволь. Казалось, каждая мина летит в тебя. В нашей роте один боец был тяжело ранен, двое – легко. Легко – так объяснил Шишкин. Но с этим словом я был не согласен. Бойцов вели под руки санитары, и были они сплошь в крови. Пятна выступали сквозь повязки, гимнастерки. У одного, словно овечьими ножницами, было изорвано в лохмотья голенище кирзового сапога. Он коротко и бессвязно вскрикивал. Что-то вроде «мама, больно!». Тяжелого пронесли на самодельных носилках. Он молчал, и рука свешивалась вниз. Ее поправляли, но рука упрямо сползала.

Я узнал, что такое «лисья нора». Узкая щель, вырытая в передней стенке окопа и углубленная ниже дна. Говорили, что она дает шанс выжить, даже если мина упадет в окоп. В этом я сомневался. Если мелкая, калибра 50 миллиметров, то, может, и выживешь. А восьмидесятимиллиметровка, пожалуй, с землей смешает. Но надеяться на что-то хотелось.

Где-то севернее катилось на запад наступление, начатое на Курской дуге. Основная часть войск была переброшена туда. Поэтому такой редкой была наша цепь, один солдат или сержант на пять-семь метров. Правда, боеприпасами мы были обеспечены хорошо. От прежнего хозяина окопа мне досталась цинковая коробка, где россыпью и в картонных просмоленных пачках лежали штук сто пятьдесят патронов и две гранаты РГД-42. Еще сотню с лишним патронов и четыре таких же гранаты мне выдали позавчера утром. Я взял бы и больше, но на меня навьючили две коробки с пулеметными лентами, которые за два дня так оттянули руки, что пальцы сгибались.

Часов в одиннадцать принесли сразу завтрак и обед, уже по фронтовой норме. Наваристый суп с макаронами, пшенную кашу со свининой, чай, сахар и хлеб. Голод меня не отпускал. Я съел все. Снова потянуло на сон, но Шишкин приказал мне занять пост и указал ориентиры. Слева подбитый танк, справа – большой пучок смятой в кучу колючей проволоки и обломков кольев.

– Следи внимательно. Если немцы в своей траншее зашебуршатся или шум моторов услышишь, сразу докладывай. Заснешь – пеняй на себя! Здесь фронт.

– А если немец появится – стрельнуть можно?

Шишкин с минуту подумал.

– Как хочешь. Вообще-то комбат приказывал проявлять боевую активность. Но с такого расстояния все равно не попадешь.

Я так и не понял, стрелять мне или не стрелять. Федя Малов крутился возле меня и горячо советовал:

– Бей сразу. Особенно если офицер появится.

– Без оптики не попаду, – сказал я. И честно признался: – Да и с оптикой расстояние слишком большое. Вряд ли получится.

Кривой Семен, услышав наши разговоры, погрозил мне маленьким грязным кулаком:

– Не вздумай палить. Ни в кого ты не попадешь, снайпер хренов, а мы в ответ полсотни мин получим.

Я не стал спорить. Сплюнул себе под ноги и, зарядив винтовку, принялся наблюдать за немецкой траншеей. Подошел командир нашего отделения Асхат Абдулов. Мы с ним уже познакомились, когда пополнение распределяли по взводам. Постоял со мной минут двадцать. Рассказал, что в селе под Чистополем у него остались двое сыновей. Один родился уже после ухода на фронт.

– А у тебя, Николай, дети есть?

Я засмеялся.

– Какие дети? Я в семнадцать в армию ушел.

Получилось с оттенком хвастовства. Доброволец – герой! Но Абдулов сказал, что я смелый парень.

– Какой там смелый, товарищ сержант.

– Не надо «сержант». Асхатом меня зови. И голову сильно в одном месте не высовывай. Снайперу попадешь на прицел. Или из крупнокалиберного даст, ахнуть не захочешь.

Наверное, сержант хотел сказать «не успеешь», но не смог подобрать нужное русское слово. Достал из кармана и показал увесистую пулю размером с обрезок толстого карандаша. Я подержал ее в руках. Тяжелая.

– Рядом с головой ударила. Из земли выкопал.

Я хотел продолжить разговор с Абдуловым насчет снайпера, но татарин, ободряюще кивнув, пошел дальше.

Хороший мужик, душевный. Сколько ему лет? Может, года на четыре старше, а уже двоих детей имеет.

Немецкая траншея шевелилась, жила своей жизнью. Высовывались каски, раза три начинал молотить пулемет. Ничего особенного. Я сдал свой пост и терпеливо ждал ужина и махорки, но вместо этого получил взбучку от ротного. Когда Черкасов быстрым шагом проходил мимо, я, как положено, встал. Капитан отрывисто спросил:

– Фамилия?

– Красноармеец Першанин.

– Чем занимаетесь, Першанин?

Я чуть не брякнул «отдыхаю», но вовремя сообразил, что какой может быть отдых посреди дня. Я же не разведчик, который с ночной вылазки вернулся.

– Да вот, патроны протираю. Винтовку почистил.

Капитан покосился на цинковую коробку с моим боезапасом и выдернул из руки винтовку. Я был спокоен, винтовка была хорошо почищена и смазана. Но капитан проверил предохранитель и рывком передернул затвор. Из казенника вылетел патрон, который я загнал еще на посту.

– Тебя чему, недоделок, полгода учили? Жить надоело или кому-то брюхо решил прострелить? Патрон в патроннике, предохранитель снят! Ты атаку готовишься отражать? Мало у нас самострелов и смертельных случаев из-за разгильдяйства!

На меня посыпался отборный мат. Потом капитан обернулся к Шишкину.

– Разберись с дураком! – и, обматерив меня напоследок, ушел.

Шишкин и Абдулов помогли мне аккуратно вложить обойму в магазинную коробку, поставить оружие на предохранитель и терпеливо, по очереди, объяснили, какому риску я подвергал себя и окружающих.

– Достаточно случайно зацепить крючок – и сразу выстрел, – махал перед моими глазами пальцем старший сержант Шишкин. – В первом батальоне в прошлом месяце такой же раздолбай дружка наповал уделал.

Только мозги посыпались. Даже если себе руку или ногу прострелишь, как минимум в штрафную роту угодишь. Самострел!

Абдулов, в свою очередь, рассказал пару подобных историй и назвал меня раззявой.

– Я думал, ты серьезный парень, комсомолец, а ты!

Он безнадежно махнул рукой. Не оставил мою промашку без внимания и кривой Семен. Тот заставил проверить запалы у гранат. Федя Малов меня успокаивал, но настроение было крепко испорчено. Капитан Черкасов, такой видный офицер, с орденом Красной Звезды, а ругается как сапожник.

Но все быстро меняется. Вскоре все забыли про мое злосчастное упущение, а я, заметив капитана, старался отвернуться. Мог бы и по-человечески сделать внушение, без оскорблений. Сапожник! Как мало тогда я знал, что такое война.

Летний день тянулся бесконечно долго. Я уже хорошо представлял наши позиции, и они казались мне слабыми. Немец наверху – из траншеи не высунешься. Штаб и тылы полка располагались в раскидистой степной балке, в километре за нашими спинами. Из этого километра половину расстояния представляла выгоревшая за лето степь, испещренная воронками разного размера. Меня поразило обилие куч человеческих экскрементов, буквально за линией траншеи. Здесь же, как на свалке, валялись пустые консервные банки, какое-то спекшееся тряпье. Федя Малов поймал мой взгляд:

– Свинство какое-то.

А я почувствовал резь в животе. Только куда идти? Семен, мой сосед по траншее, подбодрил меня:

– Плохо воняет? А ты вылезь, если приспичит. Если за десять секунд управишься, может, и выживешь.

Я решил терпеть и подумал, какой дурак загнал нас в эту низину, которую наверняка заливает во время дождей. Нет бы зацепились за ту гряду, шагах в пятистах позади, если высоту взять не осилили. Справа от нас тянулся сверху вниз глубокий, поросший терновником овраг.

Он шел от немцев и, говорят, был сплошь заминирован. За оврагом держала позицию уже другая дивизия.

Через час терпеть стало невмоготу, и Семен посоветовал:

– Иди, сходи вон в тот окоп. Сделаешь дело, и лопаткой за бруствер выбросишь.

Я послушался его совета, и через четверть часа вернулся довольный. Моему примеру последовал и Федя Малой. Семен удовлетворенно кивнул и сказал, что стариков надо слушаться.

– А сколько же тебе лет? – спросил я.

– Когда война началась, двадцать четыре исполнилось. В августе призвали. Вот уже три года. А на войне год за три идет. Выходит, тридцать в сентябре стукнет.

Семен и правда выглядел старше своих двадцати семи лет. Лицо морщинистое, проплешина на макушке. Худой, с тонкими руками. Рассказал, что родом из Куйбышевской области, имеет сына и дочку. Был четыре раза ранен. Один раз тяжело, в живот, пролежал всю прошлую зиму в госпитале. Хотели списать, а потом явилась комиссия сверху и всех выздоравливающих – хромых и кривых – зачислила в симулянты.

– Всех на фронт отправили, кроме безногих да безруких. Даже одного свихнувшегося, – со злым смешком отозвался Семен. – Вот он им навоюет!

На гимнастерке Семена были четыре ленточки за ранения и ни одной медали. Рассказал, что убил шесть немцев, а в роте остался единственным, кто воюет с сорок первого года. Ну, еще тыловиков да обозников, может, трое-четверо в полку осталось. После операции на кишках ест жидкое, черный хлеб понемногу. Очень помогает водка, но сейчас ее не выдают. И села поблизости нет, чтобы на чего-нибудь обменять.

– Менять-то на что будешь? – спросил Федя. – На дырявые портянки?

– А это не видел?

Семен приподнял один и второй рукав гимнастерки. На запястьях левой и правой руки поблескивали трофейные немецкие часы. Часов у меня отродясь не водилось.

У нас в деревне председатель колхоза да директор школы часы имели. Карманные.

– Подарил бы, – вырвалось у меня.

– Может, и подарю, – ответил Семен. – Посмотрю, что ты из себя представляешь.

Между тем мой первый день на передовой подходил к концу. Уже темнело. Очень хотелось есть, но ужин ожидался не раньше десяти часов. По светлому к нам старшина и тыловики не рискуют пробираться. Меня снова поставили на пост.

– Ночью Першанина и Малова не ставь, – слышал я разговор взводного Абдулова. – Заснут к едреной матери или пальнут с перепугу в кого-нибудь.

Мне стало обидно. Я честно отстоял два часа, всматриваясь в сгущавшуюся темноту. А ужина мы так и не дождались. Оказалось, что тыловики, тащившие нам термосы с кашей и хлебом, попали под минометный обстрел. Кого-то убили, кого-то ранили. Несколько человек пошли вытаскивать пострадавших, а меня оставили в траншее. Стой и смотри! Лег спать уже поздно на голодный желудок, да и пить хотелось невыносимо. Но заснул быстро.

Так закончились мои первые сутки на передовой. И мины стороной пролетели, и капитан Черкасов отматерил за ротозейство, и без ужина все остались. Зато живой!

Последующие дни сталкивали меня с разными, но, как правило, страшными сторонами войны. Я увидел первых погибших у меня на глазах людей. Ребят из нашего взвода. Во время одного из минометных обстрелов, которыми нас потчевали регулярно, восьмидесятимиллиметровая мина влетела в пулеметный окоп. Мы прибежали туда минут через пять, когда огонь начал стихать. Первый номер «максима», сержант лет тридцати, был разорван буквально на куски. Обе ноги срезало по колено, одна рука изжевана, смята. Гимнастерка и живот под ней были разорваны. Внутренности лежали на коленях и страшными скользкими обрубками висели на бруствере. Второму номеру досталось немногим меньше. Он еще дышал, но весь изрешеченный осколками, тоже с исковерканными ногами, умер, когда мы начали его бинтовать.

Пулемет с искореженными рукоятками, казенником, отбросило метра на три, и он лежал на отбитом колесе, нелепо задрав острое рыльце вверх. Из пробитого кожуха с журчанием вытекала вода. Тела погибших завернули в плащ-палатки и перенесли в сторону. Ротный приказал почистить окоп и перенести сюда один из «Дегтяревых». Позиция считалась важной. Метрах в семидесяти шел овраг, тянувшийся от немецких позиций. Несмотря на обилие мин, всегда можно было ожидать, что немцы, сделав проход, выйдут по оврагу к нам в тыл.

– Абдулов, передвинь отделение правее. Ближе к оврагу.

– Будет сделано.

У ротного были красные выпученные глаза. Наверно, хватил стакан. Он посмотрел на меня:

– Снайпер? Трясешься – возьми винтовку и убей фрица. Как они наших.

– Без оптики не достанешь, – угрюмо отозвался я.

Меня задело, что капитан ни за что опять унизил меня.

Слово «оскорбил» я тогда не знал. Добродушный Абдулов потрепал меня по плечу.

– Все нормально. Занимай вон тот окоп. Капитан выпил лишка.

Я перетащил свое барахло в новый окоп, который мне не понравился. Здесь тоже кого-то убили или ранили. Валялись бурые спекшиеся комки бинтов и ваты, я разглядел темное пятно на дне и сровнял дно лопаткой. Потом углубил лисью нору, а из головы не шли изуродованные тела моих товарищей.

На этой же неделе пришел замполит батальона и торжественно объявил, что нашими войсками освобожден Харьков. Мы уже об этом знали, но вяло прокричали «ура». Замполит любил поговорить и, хотя слыл мужиком неплохим, утомлял нас своими речами. Войдя в раж, порой по часу клеймил фашистов и перечислял наши бесчисленные победы, особенно в Курской битве. Но солдатское радио уже донесло до нас и о Прохоровке, где застыли сотни сожженных «тридцатьчетверок», и о полях, где разлагающиеся трупы лежали тысячами, а их не успевали хоронить.

Так что особого восторга мы не проявляли. И как ни странно, все с нетерпением ждали наступления. Вроде и участок относительно тихий. Потери не слишком великие, которые сразу возрастут, когда мы двинемся вперед. Немец без большой крови свои позиции не отдавал. Но замполит, с новеньким орденом Отечественной войны (это кроме Красной Звезды), толком насчет наступления не сказал и призвал крепить боеготовность.

А я, выполняя приказ, или пожелание, ротного, с семисот метров выстрелил по высунувшемуся из траншеи немцу. Конечно, не попал. Фрицы ответили пулеметными очередями и дежурной порцией мин. Шишкин посоветовал больше не стрелять, а Семен обругал меня:

– Хочешь с оторванными яйцами валяться?

– Ротный приказал, – со злостью отозвался я.

– Ротный стакана два на грудь принял и спит в своем блиндаже. Его миной не достанет.

Однажды целую ночь шел дождь. Мы промокли, как цуцики, в две землянки набивалось человек двадцать. А взвод уже укомплектован до тридцати с лишним человек. Шишкин, проявив неожиданную злость, половину людей из землянок выгнал. Кто-то замешкался и получил от старшего сержанта пинок.

– Чаво ты, как бешеный, – бурчал голос из темноты.

– Чаво, чаво! Мина влетит, и десять трупов, – выругался в сердцах Шишкин.

Пришло еще пополнение. Два узбека и русский парень из освобожденной Белгородской области. Пополнение оказалось паршивым. Узбеки косили, что ничего не понимают по-русски, винтовки держали, как палки, и о чем-то быстро перешептывались друг с другом. Ночами оба мерзли и команд не понимали. Когда один из них уснул на посту, Абдулов обругал его и приказал:

– Клади винтовку. Пойдешь в обоз. Ишаков запрягать умеешь?

– Умею, умею, – кивал тот, лихорадочно затягивая мешок.

– А, сука, понимаешь по-русски! – Семен пнул прижухшего бойца. – Жить хочешь? Плов с урюком жрать! А мы, значит, не хотим?

Узбеки поняли, что под дурака свалять не удастся, и стали понимать команды. А парень из Белгорода, фамилии не помню, смертельно боялся минометных и артиллерийских обстрелов. Он рассказывал, что несколько раз попадал под страшную бомбежку, погибли соседи, дедушка. Его самого едва откопали.

– Жалко дедушку? – насмешливо поддел его Семен.

– Жалко!

– И сколько лет ему было?

– Семьдесят с чем-то.

– А Кольке Першанину и Федьке Малову – по восемнадцать. Каждый день башкой рискуют, как и все мы. И пулеметчикам, которых миной разорвало, не больше тридцати было. А он панихиду по дедушкам-бабушкам завел.

К белгородцу прилипла кличка Бабушка. В общем-то, он был старательный парень, но пережитый или врожденный страх сделали его никудышным солдатом. Бабушка нырял в лисью нору при первом звуке летящей мины и боялся высовывать голову из траншеи, даже когда стоял на посту и обязан был наблюдать за происходящим.

Ну, что еще вспоминается в первые недели? Я постепенно привыкал к передовой, хотя по-прежнему боялся мин. Пережил артиллерийский обстрел. Немцы сыпали увесистые снаряды на противотанковую батарею, расположенную метрах в двухстах за нами. Батарея была хорошо замаскирована и закопана в землю, но немецкая «рама» ее все равно засекла. Фрицы обрушили на единственную противотанковую защиту батальона огонь из гаубиц калибра 105 миллиметров.

Снаряд этой штуковины, величиной с хорошее полено (я видел потом один неразорвавшийся) и весит почти пуд. Ребятам досталось крепко. Два орудия были разбиты, одно – повреждено. Погибли четырнадцать артиллеристов и два бойца из седьмой роты. Ребята насчитали почти сотню воронок. Гады-фашисты, откуда столько снарядов берут? Наша гаубичная батарея выпустила два десятка снарядов в ответ, а нас отрядили помогать артиллеристам хоронить погибших.

И хотя была ночь, командир батареи приказал дать три залпа из карабинов. Не думайте, сволочи, что до смерти нас испугали. Немцы лупанули по вспышкам из пулеметов, повесили несколько световых ракет. Мы пересидели их стрельбу в воронках и отправились к себе. Ничего, гады! У нас противотанковые ружья есть, гранаты, бутылки с горючкой. Плюс мины. Суньтесь только!

Но фрицы не сунулись, а вскоре мы перешли в наступление. Через позиции перевалили танки и двинулись вперед. Тяжелые КВ, «тридцатьчетверки» и легкие БТ и Т-26. Следом поднялась и пошла пехота. То есть мы.

Думаю, если бы нас кинули в лобовую атаку вверх по склону, от батальона мало бы что осталось. Но немцы, боясь попасть в клещи, ночью отступили, оставив небольшой заслон, который к рассвету тоже испарился. Первую и вторую линии мы взяли почти без потерь. На минах подорвались два танка, но не сгорели. Экипажи остались ремонтировать порванные гусеницы. По-глупому, у меня на глазах, погиб боец из нашей роты. Полез в блиндаж. Успел только ручку дернуть. Шарахнул приглушенный взрыв, отбросив массивную, расщепленную взрывом дверь, которой накрыло бойца. Мы увидели дергающееся тело с оторванной по локоть рукой, пробитое десятком осколков.

Целый день шли без остановки. Два коротких привала. Гречневая каша и консервированная американская колбаса. Я такой штуки ни разу не пробовал и с удовольствием умял полбанки, выданной нам с Федей на двоих. Над головой плыли группами по девять-двенадцать штук бомбардировщики. Истребители, стремительные и остроносые «яки», проносились, снижаясь почти до земли. Нас обгоняли «студебеккеры», с орудиями на прицепе, небольшие полугрузовые «виллисы». Некоторые везли на прицепах легкие «сорокапятки» и минометы. А если учесть, что танки с десантом вперед прошли… Во, силища!

Спали часа три, прямо на земле, завернувшись в шинели, потом снова шли и все явственнее слышали буханье взрывов. Передовая! Мой первый бой.

Немцы закрепились опять на бугре, среди полуразбитых хат украинской деревеньки. Сады, множество яблонь и груш, среди которых терялись белые мазанки с соломенными крышами и маленькими окошками. Деревеньке повезло, фашисты сжечь ее не успели, за исключением нескольких домов – слишком быстро передвигались наши передовые части. Но перед деревней танки угодили в засаду.

Две «тридцатьчетверки», обе без башен, полыхали вовсю. Третья вела огонь с места. Повредило ходовую часть. За танками, рассыпавшись по канавам и овражкам, залег десант. Уцелевшие танки отошли и стреляли по непонятным мне целям в деревне.

Наша рота тоже залегла. Последовала команда окапываться. Но земля была такая твердая, что саперные лопатки лишь скребли поверхность. Тогда мы тоже стали расползаться по ложбинам. Федя и я залезли в канаву и, стараясь не поднимать пыль, нагребли небольшой бруствер. К нам перелез Семен и стал сворачивать самокрутку. Подбитый танк стоял метрах в трехстах от нас и продолжал стрелять.

– Сейчас они его уделают, – хладнокровно сообщил Семен. – И бежать ребятам нельзя. Танк ведь не горит.

Накаркал! Сильный взрыв встряхнул «тридцатьчетверку». Машину развернуло от удара. Двое танкистов выскочили и, пригибаясь, нырнули в воронку. А над моторным отделением поднимались огоньки коптящего пламени. Вскоре танк заполыхал. Внутри глухо ахнуло несколько взрывов, но башня осталась на месте. Наверное, снарядов мало оставалось.

– Вот уж куда бы не пошел, так в танкисты, – рассуждал Семен. – Живьем горят.

– Зато в пехоте сладко, – поддел его Федя Малов. – Сам говорил, что один в роте с сорок первого остался.

– Везде хреново! – ожесточенно затушил самокрутку Семен. – Гонят, как скотину на убой.

– Землю свою освобождаем, – вмешался я.

– Не хрена было рот разевать! На границе все знали, что немец нападет, а чего-то ждали. Полководцы! Глянули бы вы, что в сорок первом творилось! А в сорок втором, под Харьковом? Вся степь усеяна брошенными машинами и повозками. Удирали, только пятки сверкали, а теперь корячимся, назад землю отбираем.

Ударила наша артиллерия. Стреляли гаубицы. Впереди поднимались фонтаны земли. Шишкин, с окровавленной щекой, обежал цепь и сказал, что двигаемся вслед за танками. По свистку.

– Кто отстанет, ротный обещал лично пристрелить. Раненых не подбирать. Есть санитары. И не ложиться. Ляжешь – гибель.

Из-за рощи двинулись танки. Они быстро набирали скорость, изредка останавливаясь и стреляя на ходу. Отставая от них, что-то крича, бежал десант. Поднялись наша и седьмая рота. Я еще не осознавал, что это атака, в которой чаще всего и убивают. Прибавляли бодрости танки и десант. Хоть нам доставалось поменьше, ударили из пулеметов и по нашим ротам.

– Ур-ра! За Сталина!

Да, так мы кричали. И матерились, и орали что-то еще, гася в себе страх. Мы с Федей бежали рядом, позади – Бабушка.

– Чего прячешься? – обернулся, тяжело дыша, Малов. – А ну, вперед!

И хотя Федя был рядовым пехотинцем, как и Бабушка, тот послушно вырвался вперед. Господи, как он боялся! По мертвенно-бледному лицу текли крупные капли пота, он задыхался, но продолжал бежать. Наверное, человек чует свою смерть или тяжелое ранение. Проживший в оккупации два года, работавший на каком-то заводике, чтобы прокормить семью, и подозреваемый особым отделом во всех грехах, белгородец честно бежал в цепи.

Не ложился, хотя вокруг уже падали бойцы. Одни лежали неподвижно, другие кричали, звали санитаров.

Белгородца сбило на наших глазах. Подламываясь, он повалился, как тряпичная кукла. У парня были перебиты обе ноги выше колен. Он попытался подняться и снова свалился на неестественно выгнувшихся ногах. Шаровары, обмотки мгновенно набухли кровью. Шишкин налетел на нас сзади:

– Чего там?

И хотя задерживаться было запрещено, Федю отправил вперед, а меня оставил. Быстро и ловко он перетянул обрывком веревки одну ногу и крикнул мне:

– Ремень, да не этот! С брюк!

Так же крепко перетянул моим ремешком вторую ногу. Нашу маленькую группу уже приметили, и пулеметная очередь взбила фонтанчики земли метрах в трех от нас.

– Все, вперед!

– Я же умру, – собрав все силы, выкрикнул Бабушка.

– Сейчас санитары подберут.

Цепь, рассыпаясь, охватывала восточный край деревни, а весь бой запомнился мне какой-то суматошной громкой неразберихой. С Федей Маловым и еще двумя бойцами мы бежали, выставив винтовки к крайнему дому, ожидая каждую секунду немцев. Но из-за плетня выскочили сержант Абдулов и еще двое наших бойцов. Сказали, что немцев здесь нет. Стрельба шла в стороне. Сержант приказал мне:

– Лезь на чердак. Глянь, где фрицы.

Я ловко вскарабкался на чердак, и первое, что увидел, огромный копченый окорок, висевший под стрехой. Сразу захотелось есть. Мои родные края небогатые. Перед войной мясо ели по праздникам, а окорок я пробовал раза три в жизни. Я на минуту забыл даже про бой, нюхая копченую лытку.

– Ну, что там? – кричали снизу.

В дыму и вспышках понять что-то было трудно. Я долго вглядывался, потом по крыше что-то сильно шарахнуло. Я покосился еще раз на окорок и спрыгнул вниз.

– Вон там фрицы, – уверенно сказал я, рассудив, что где стреляют, там и враг.

Побежали дальше. Посреди улицы горел мотоцикл. Наш или немецкий – непонятно, но горел так сильно, что я удивился. Железяка с гулом полыхала, как груда сухого хвороста, облитого бензином. Дым был черный, колеса тоже горели вовсю. Жар стоял такой, что и на пять метров не подойдешь.

Из неожиданного замешательства меня выбил воющий звук летящего снаряда, который взорвался далеко позади. Бросился догонять своих. Пробегая, увидел в кювете на обочине два трупа. Земля на Украине в основном черноземная. Но в этой деревне было много известняка. Трупы были покрыты засохшей серой с бурыми пятнами известковой коркой. Словно жуткие куклы. Я прибавил ходу и на бегу доложил Абдулову о найденном окороке. Тот рассеянно похвалил и велел запомнить дом. Но особой радости не проявил. Позже я пойму, что семейный сержант больше думал о том, как выжить. Он командовал, вел за собой бойцов, но смерть воспринимал по-другому, чем восемнадцатилетний парень, не веривший, что его могут убить.

Перед немецкой траншеей я увидел еще трупы. Много. Пятнадцать или двадцать, а может, больше. Меня поразил вид этих тел. В фильмах о Гражданской войне погибшие красноармейцы лежали красиво, в новых гимнастерках, отрешенно глядя в небо или обнимая родную землю. А здесь смерть словно издевалась над людьми. Один солдат лежал скрюченный, с оторванной ногой, уткнув голову в колени. У другого – гимнастерка вместе с нательной рубашкой задралась до подмышек и виднелась белая незагорелая спина. Еще один боец был словно измят огромным катком: пропитанная кровью гимнастерка и шаровары, нелепо торчавшие сломанные руки. Кто-то еще шевелился, кого-то перевязывали санитары. Я растерянно вертел головой, но меня пихнули в спину:

– Давай быстрей!

Позже мне доведется увидеть целые поля, заваленные телами. И наших, и немцев. Но в том бою и два десятка трупов, лежавших на пятачке деревенской площади, казались целым кладбищем. Бой длился недолго. Немцы оставили деревню. Я видел, как по склону катились грузовики и несколько диковинных бронированных машин – впереди колеса, а позади гусеницы. Они огрызались частыми очередями, и звук пулеметов необычный, словно молотили палкой по железной бочке. Кто-то сказал:

– Ложись! Из крупнокалиберных лупят. Если врежет, не встанешь.

Я уже видел, как выглядит немецкая тринадцатимиллиметровая пуля, и невольно вжался в землю. Семен, стрелявший из автомата частыми короткими очередями, сменил диск.

– А ты чего винт под боком держишь? Патроны экономишь?

Я выпустил пару обойм неизвестно куда. Потом появились наши танки, сделали несколько выстрелов из пушек вслед отступающим немцам и рванули вдогонку.

Рота недолго оставалась в деревне, и я сразу побежал за окороком. Но меня опередили. Чердак был пуст. Эту аппетитную свиную ногу я вспоминал долго. Хорошо, если за восемнадцать лет пару раз на Пасху ветчину ел, а тут целый окорок! Значит, не судьба.

Бабушка, парень из Белгорода, родивший в оккупации ребенка и очень боявшийся смерти, выжил. Кто-то из наших сообщил мне, ему ампутировали ногу. Если все будет нормально, вернется домой. Шестерым бойцам из нашей роты повезло в том бою меньше. Мы похоронили их на площади безымянной украинской деревни. А для оставшихся в строю война продолжалась. В полк поступили снайперские винтовки, и меня из роты отозвали. Я стал именоваться снайпером.

Сначала нас, небольшую группу снайперов, держали при штабе полка. Мы болтались несколько дней без дела, ходили в караул. Решали, как нас лучше использовать. Потом раскидали по стрелковым батальонам – получилось по два-три человека. Работайте, ребята!

Хотя я и числился снайпером, но исполнял обязанности напарника старшего сержанта Ведяпина Ивана Митрофановича. Ставил он себя высоко, поэтому, кроме звания, сообщил имя-отчество, рассчитывая, что я буду тянуться перед ним, как перед офицером. Ведяпину было года двадцать три, он имел на счету тридцать с лишним уничтоженных фрицев и носил на груди орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Для сентября сорок третьего года это был солидный набор. У нас в роте орден имел только капитан Черкасов, да еще три-четыре медали были у бойцов.

Высокий, костлявый, широкий в плечах, Ведяпин был с Урала. Работал в какой-то артели, а зимой охотился на пушного зверя. Поэтому его взяли в снайперы без всяких курсов. Первое время Ведяпин держался на расстоянии. Меня задевало, когда я приносил в котелке кашу на двоих, то Ведяпин выкладывал свою порцию в миску и вместе со мной не ел. Брезговал, что ли?