Текст книги "Живая вода"

Автор книги: Владимир Крупин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Почтальонка Вера, отличимая от всех только почтовой сумкой, вздохнула:

– И у меня завистники, Василий Сергеевич?

– И у тебя.

– Но ты борешься, – утешил Деляров.

– Я не пойму одного, – заговорил Кирпиков, и Вася показал жестом: мол, пожалуйста, опять он. – Не пойму я одного, Василий, сон-то, конечно, сном, но чего это ты все добавлял: завистники, недруги, злопыхатели?

– Успокойся, у тебя их нет, – сказал Вася. – Вода второго источника не подействовала на тебя даже в моем сне.

– Мне завидовать, конечно, глупо, мое место такое, что никто не зарится, но ты объясни. Если человек делает хорошо, то почему ему мешать?

– Святая простота, – отвечал Вася. – Это в природе человека. Лариса пишет полотно, оно занимает чье-то место на стене, оно отвлекает людей от других картин. А чем хуже другие?

– И они тоже борются?

– Да.

– И счастливы в борьбе?

– Да.

– То есть если Лариса напишет плохо, то им будет хорошо?

– Да.

– Что же это за счастье – радоваться беде? Нет, Вась, чего-то не то.

– А вот мой сон, – вмешалась Вера. – Будто бы мы все деревья, а вы, Василий Сергеевич, главное.

– То есть?

– Только не подумайте, не дуб.

– А мне снился сон, – сказал Деляров, – будто мы все винтики, болты и гайки, а вы, Василий Сергеевич, шестерня.

– А мне снился сон, – сказала Физа Львовна, – будто бы мы все минералы, то есть камни. А вы, Василий Сергеевич, хризолит.

– Кирпиков, конечно, булыжник? – спросил Вася, смеясь. – Ну, друзья, потехе час, делу время. Разбирайте кружки, стаканы, идемте пить мою хрустальную. Пока только ее. Будем надеяться, что и второй источник будет открыт. Пора детям перестать играть в куклы. Или кто-то думает иначе? Тогда ваши предложения. Нет? Встали и пошли.

Все встали и все-таки ждали от Васи еще чего-то.

– Вот и сон мой объяснился, – сказал Вася, – слезы – к источнику, а золото – это антураж, это фон для слез. В конце сна я выразился так, – Вася умолк, тем самым увеличив внимание, – я обронил такую фразу: „Деньги в связи со мной теряют цену. Теряет цену также их золотое обеспечение“. Я пока не решил, чем его заменить. Физа Львовна, вы записываете?

– Теряют не теряют, – закричала Оксана, – а нас за план шерстят!

Ее можно было понять: сны снами, вода водой, а работа работой. Деньги Афони кончились, ведь ничто не вечно. Оксана и Лариса, теперь и сами поверившие в хрустальную зюкинскую, предложили выход. Алкогольные напитки выливать по-прежнему, стеклотару затаривать целебной водой. А с буфетом Ларисы еще проще – заливать бочки целебной водой, подводить компрессор, нагазовывать и приравнивать к газированной воде с тройным сиропом.

Работа закипела. Шла она под лозунгом: „С такой работой запустим всю пьянку!“ и напоминала фордовский конвейер двадцатых годов нынешнего столетия: бутылки выливали, ополаскивали внутри (ополаскивали в респираторах, чтоб не слышать запаха этой гадости), отмачивали этикетки, отдавали их Васе, а бутылки заливали хрустальной. На новых этикетках писали „зюкинская хрустальная“, дату и девиз „пей для здоровья“. Этикетки проверяла на грамотность дочь Афони.

Уже в первые два дня бутылок не стало. Пока Вася думал над выходом из положения, Вера принесла открытку – Афанасьев С. победил в телеконкурсе „Предсказатели“. Сообщение подкрепила бандероль: футбольный мяч. Афоня без всякого насоса своими помолодевшими легкими надул его так, что мяч лопнул. Однако можно было видеть на лоскутах автографы знаменитостей.

Афоня был без ума от радости.

– Пошлю нашим ребятам, всей сборной, всей подгруппе „А“, всей высшей лиге по грелке с водой! Всех уделаем! Василь Сергеич! Пошлем футболистам воды! Золотая же богиня!

Вася заметил, что порыв Афони патриотический, но не будет ли данная вода квалифицирована как допинговое средство?

– Я узнаю и скажу, – сказал он. – А пока приступайте разрушать сруб. Расцементируйте его.

Расцементировали, бутылки пустили в дело. Новые стены источника выложили цветной плиткой. Стало красивее прежнего. Правда, прекратилось воркование выпущенной на свободу голубиной души, но надо выбирать: или воркование, или польза. Таким образом, в торговую сеть магазина было заброшено энное количество ящиков зюкинской хрустальной.

Когда и эти бутылки кончились, Кирпиков предложил делать свои.

– Найти бы кремнезем, – говорил он. – Финикийцы делали, случайно получилось – везли соду и разожгли костер на кремнеземе.

– Возьми соду и иди жги, – приказал Вася.

Уже стали планировать, какие выпускать бутылки – треугольные (символ: здоровье, долголетие, красота) или четырехугольные (здоровье, долголетие, красота, нравственность), уже стали утверждать первые образцы, как возникло „но“: Оксана не знала, какую сумму писать на ценнике. Сколько то есть брать? Без посуды.

Поехали в райцентр. Оттуда послали в область и дальше. Люди, занимающиеся ценообразованием, просили подождать, потому что резонно сказали: с одной стороны, льется сама, но, с другой стороны, большой эффект. Даром поить запретили. Источник был опечатан. Васе разрешено было набрать воды в запас и пользоваться приватно.

Стало слышно, как по высохшим горячим рельсам загремели поезда.

15

Перед тем как воскликнуть: ах, как много планов разрушил этот запрет, – надо, чтоб не было недоразумений, засвидетельствовать, куда делись уже готовые затаренные бочки и бутылки. Их использовали при тушении пожара. Струя из бочек вырывалась со свистом и не столько гасила пламя, сколько раздувала его. Сказалось то, что бочки успели быть нагазованы Ларисой. Зато бутылки показали себя молодцами. Из них заливали отверстия в горящих торфяниках, как будто выживали сусликов. Смышляев следил, чтобы все бутылки были использованы по назначению. Сам не отпил ни глоточка, все откладывал на потом. И вот – последняя бутылка и последний очажок пожара. Лесничий поколебался и вылил воду на тлеющий торф. Пожар был потушен. Дым разнесло ветром, солнце ослабило свою свирепость, климат улучшился.

Лесник Пашка Одегов отпросился на три дня в счет отгулов в город Слободской. Причина была в заметке в газете: слободскую церковь возили во Францию, в Париж, она стояла там три месяца и вернулась с триумфом – восхищению французов не было предела.

– Николаич, – говорил Пашка, – я ее видел, она стояла за кладбищем, я сам плотник, надо посмотреть.

– Но ты же видел.

– Сейчас она на центральной площади города на специальном фундаменте. Я поеду. Я плотник. Значит, чего-то я не разглядел.

– Поезжай, – сказал Смышляев. – Так мы с тобой водички и не выпили.

– Огонь потушили, – ответил Пашка.

Он подпоясался и поехал смотреть слободскую церковь.

Итак, ах как много планов разрушил этот запрет! Деляров, помолодевший, как и все, хотел шестерить на Васю, но не дала Рая. Вспомним, как она сказала: „Будь личностью!“ А сейчас она сказала:

– Нет, ты видишь?

– Вижу.

– Так вот, если тебе чего от меня и отломится, то только за цистерну этой воды. Сечешь?

– Секу, – ответил мышиный жеребчик и в ту же ночь приступил к работе.

Запасливая Дуся ставила в сумку Делярову бутылочку с соской, точила инструмент, заставляла надеть теплое белье.

– Я же пью воду, мне не страшно.

– Сынок, – отвечала Дуся, – для дочери берегу.

Еще по инерции крутилась беззаботная здоровая жизнь, но инерция затухала. Нет вечного двигателя. Нужно топливо. В данном случае запасы его иссякали. Они были. У кого много, у кого мало.

Началась спекуляция.

Все последние дни Кирпиков искал кремнезем и был так захвачен, что не знал о закрытии источника. Кремнезем он представлял в виде кремня. Он бродил по округе и пробовал любой крепкий камень. Раскладывал на железном противне костерок, совал туда камень и добавлял соды. Сам отбегал, так как уже пару раз досталось разорвавшимся камнем. Приседая, он вспомнил, что в детстве они специально жгли костры и бросали туда плитки дикого камня-трескуна.

Стекло не являлось.

Кирпиков вышел к небольшой речушке. Вода в ней была красноватая от торфа, в спокойных заводях стояла тихая трава. Не оставляя следов, извивался уж, плыла дикая утка, за ней взрослеющие утята. Было тихо. И только чуточку шумел, выбулькивая из-под сосны, родничок-кипун. Песок на дне его и вправду кипел, вода обжигала. Кирпиков напился, разделся и ухнул в речушку. Но вода оказалась такой холоднющей, что он завыл и выскочил как настеганный. Лязгая вставными зубами и ругая себя: уж немолодой со здоровьем шутить, – он торопливо развел костер. Натянул штаны, достал тетрадку, в которой отмечал пробы камней, и записал: „Не нашел“. Потом вытряхнул в огонь остатки соды и лег на спину.

Вот так все и уходит, как уходит плывущая под нами земля, когда мы смотрим на облака. Родная земля моя, как спасет меня воспоминание о тебе. Северные моря мои – лесные озера, сладкий виноград мой – горькая рябина, сосны мои – корабельные мачты с натянутым парусом неба, стоящие в земле как в палубе корабля. Укачай меня, судьба, я дитя в корабле-колыбели. „… взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!.. вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?…“

Догорел костер. Кирпиков еще долго лежал, смотрел в небо. Успокоение пришло к нему. Давно-давно сказал ему отец: „Ты ничего плохого не делал? Не обманывал? Не воровал? Тогда смотри всем прямо в глаза!“

Он встал загасить остатки костра, пошевелил палкой и уперся в какой-то слиток. Вывернул его. Коричневый, он остывал, меняя цвет к зеленому, и вдруг взорвался, и Кирпиков, которому снова крепко досталось, понял, что это и есть стекло, что таинственный кремнезем – это обычный речной песок. Кирпиков изобрел велосипед. Но попробуйте и вы изобрести велосипед. Тем более сейчас, когда люди задыхаются от выхлопных газов.

Ликующий Кирпиков несся в поселок. Вот его вклад, вот его достижение – он организует производство посуды под целительную зюкинскую, и потечет она во все концы.

Известно, что ждало Кирпикова в поселке. Пломба на источнике. Изобретатель сел и подумал: да ведь и стеклотару можно было завозить.

А мимо него ходили одинаково одетые одинаковые люди. „Сашка!“ – говорили они, хлопая его по плечу, но он никого не узнавал. Мужчины ничем не отличались от женщин, только разговорами. По словам-паразитам можно было угадать мужчин. Женщины вздыхали по поводу иссякающей воды и дружно прибеднялись. Назывались драконовские цифры за литр. Вася, одетый отлично от всех, разводил руками: „Всюду бюрократы!“

В полной темноте ударились вначале лопаты, потом лбы. Лбы уперлись друг в друга, и примерно полчаса шла игра в упрямые козлики. Но козлики бодались на свежем воздухе, им было хорошо. А это бодание было под землей. Наконец лбы устали.

– Зажги спичку, – сказал один шепотом.

– А фонарика нет? А то, может быть, газ.

– Газ? Ну тупарь! То-то лоб у тебя как чугунный.

– Мы еще незнакомы, а уже на „ты“, – обиделся первый.

– Перебьешься, – сказал второй и зажег спичку.

В первом с некоторым трудом можно было угадать Делярова, второй представился горным техником Михаилом Зотовым, племянником староверов Алфея Павлиновича и его жены Агуры. Супруги Зотовы выписали его, так как помолодели настолько, что решили усыновить кого-либо. В Доме малютки была очередь на пять лет вперед, и супруги вспомнили о племяннике. Он приехал, насмотрелся на чудеса, творимые водой, а тут как раз запрет. Вспомнив специальность, полученную в техникуме, племянник углубился.

Деляров же копал с другой стороны. Вот они и столкнулись.

– Перед спуском в шахту я намечал направление по звездам, – сказал Деляров. – Но сегодня я спустился до звезд.

– А я шел в порядке бреда, – сказал Михаил. – В техникуме я как раз ориентацию завалил, а по компасу не рисковал, тут я пару раз напарывался на железо, на блок цилиндров, на колесо, на целый трактор. А ты?

– Не говорите мне „ты“.

– Ты что, секретарь у большого начальника? Моложе меня небось.

Деляров вспомнил, что он теперь только по паспорту в годах.

– Да, я встречал железо, – ответил он. – Коленчатый вал я узнал, а вот такое, с зубьями…

– Хедер от самоходного комбайна? Цельношнековый? – спросил Михаил. – Он мне тоже попадался. По кругу ходим.

– А где вода?

– Спроси ее, – резонно ответил Михаил.

Решили разойтись каждый влево перпендикулярно тоннелю, потом дважды через двадцать метров, сделав повороты под прямым углом, сойтись и еще подумать.

– Я ищу не для себя, – сказал Деляров. – Это не моя идея.

– Это твое личное дело, – отвечал Михаил.

Разошлись.

Копали сутки.

Снова встретились.

– Ты, брат, полысел, – сказал Михаил, зажигая спичку. – Так чья это идея?

– Моей невесты Раи.

– Сколько ей?

– У нас все равны, – ответил Деляров.

– Ладно. Воды-то нет.

– Нет. Но железа – буквально залежи.

– Знаешь, друг, – сказал Михаил, – давай плюнем на эту воду, будем железо добывать. На одном металлоломе озолотимся.

– Есть и целые части. Даже в масле.

– Отсортируем.

Тетка Михаила, Агура, и вероятная подруга Делярова, Рая, тоже столкнулись лбами. Они несли обед и заблудились в катакомбах. Агура и стала плакать. Рая плакать не стала. Она раскрыла сверток и стала есть.

– Не трать жидкость, – сказала она Агуре. – Кто-то должен выжить, так что спасайся. У тебя кто под землей? Муж?

– Племянник.

– Ну и не реви. Если выбирать из двух зол, то надо нас. Ну, спасутся они, и что толку? А мы спасемся и родим. Ты как настроена?

– Рожать, – прошептала Агура.

– Ну и ешь! Открывай кастрюли! А мужиков хоть всех под корень. Никто и не заметит, что исчезли. Скоро вообще искусственное осеменение начнется.

Деляров и Михаил нашли женщин по запаху пищи. Дусина стряпня понравилась Михаилу больше, чем староверские остывшие щи Агуры. А Деляров с удовольствием похлебал щец. Насытился и сообщил:

– Железо будем добывать. Феррум.

– Юноша, – заметила Рая, – это сон в летнюю ночь.

– С кем сон? – спросил Михаил, придвигаясь.

– Утром разглядим, – ответила Рая, не отодвигаясь.

Деляров обреченно думал: „Агуру надо у Алфея Павлиновича отбивать. Агуру. У староверов порядки строгие, заживем дисциплинарно. И Рая будет все же родня“.

– Какие у вас щи питательные, – сказал он Агуре. – Сами готовили?

– Сами, – прошептала Агура.

– Вот и славненько, – похвалил Деляров, облизывая ложку и пряча ее за пазуху. – Давайте обмозгуем вот какой вопрос. Так как вода – голый абсурд, то ввиду наличия железа надо скинуться на большой магнит. Думаю, что-нибудь около сотни на брата.

– Разбирается, – одобрил Михаил.

– Ну так! – ответила Рая.

На обратном пути две черные мыши перебежали им дорогу.

16

В красном углу, где с весны стояла фотография Маши и куда Кирпиков привык поглядывать и желать Маше всего хорошего, вновь стояла икона. Кирпиков вошел, привычно глянул и привычно сказал: „Ну как дела, Мария?“ – и обрезался: икона. Кирпиков нашел фотографию Маши на столе. Прислонил ее к слитку нечаянно сделанного стекла. Потом разулся, сгрудил половики, лег. Казалось, будет провальный сон, но когда человек намучился, он не может сразу уснуть. Кирпиков покосился – Маша смотрела на него, и казалось, что она здесь, потому что фотография была сделана в поселке и будто Маша оставила себя здесь, а теперь другая. И прежней Маше, с которой играли в память, хотелось бы рассказать сон, который давно его мучил. Он начал сниться в Померании в санбате, потом в госпитале и после него, да иногда и сейчас. Он думал, что если бы он рассказал его Маше, то она бы быстро забыла, а от него он бы отвязался. Он думал, что это был сон о ранении.

Будто бы есть такое лекарство, которое спасет многих-многих от смерти. Так как Кирпиков знает, где аптека, посылают именно его. Она рядом, и он удивляется, что другие не видят. „Иди, – говорит главный. – Великая тебе будет награда“. Кирпиков бежит. Тяжело бежать. Сбрасывает с себя амуницию, разувается и вот-вот добежит, но земля вдруг поднимается у ног стеной, он карабкается, ползет, но стена все круче, и вот вертикально уже, и не за что ухватиться. Он срывается и падает. „Стреляйте, – говорит главный. – И этот обманул“.

Этот сон Кирпиков рассказывал Варваре, и она ему свой, о трех женщинах. Но ни от нее, ни от него сны не отступились. Видимо, даже после такой жизни они не научились освобождать друг друга. Сейчас, чтобы заснуть, Кирпиков был бы рад и этому сну, он уже не испугал бы его, но не спалось. Давило сердце, но он свыкся с болью, надо же от чего-то умирать.

Когда пришли сумерки, показалось, что по всем углам, кроме этого, встали темные люди. „Теперь нельзя засыпать, – думал Кирпиков, – ночь-то во что буду спать? Надо свет зажечь. Надо встать и зажечь свет“. Но сердце не давало встать, толчками отдавалось в горле, валило обратно. Кирпиков не сердился на него, отнюдь. „Изболелось ты, милое, – думал он, – а я все тебя мучаю. Ноги не держат, руки отнимаются, одна голова жить хочет“.

Люди не выходили из углов, но увеличивались, наполнялись темнотой.

– И вот надуваются, надуваются и вот-вот цапнут. Только в светло не лезут. А ведь, думаю, иконы боятся. Но все равно все ближе, ближе. И от них змеи поползли. А одна встала на хвост, как свечка, пасть раскрыла, и язычок горит. Я будто бы в них банками кидаюсь, они кусают за стекло – и будто вода натекает из зубов. Все, все, не иначе карачун.

– А ты не поддавайся. Ты не задумывайся, – говорила Варвара. – Я как чувствовала – бежмя бегу. Помнишь, зимой был крепко выпивши, у крыльца упал, а меня как кто подтолкнул выйти.

– Да, мог тогда замерзнуть.

– Как же!

– И сколько же раз я мог отчалить? Да неисчислимо. Особенно на войне. Может, и лучше бы.

– Типун тебе на язык, – в сердцах сказала Варвара. – Ведь по обрыву ходишь, думай, чего мелешь.

– Я изжился, – тоскливо сказал Кирпиков, – и зачем еще? Я думал жить из интереса, но и это тоже зря. Смотреть, как пихаются свиньи у корыта?

– Ну это уж ты больно, – возразила Варвара. – Воду теперь закрыли. От Василия Сергеевича, пока тебя не было, прибегали.

– От кого?

– От Зюкина. Я ходила, говорит, чтоб ты на него не сердился. Это, говорит, специально так о тебе выражался, чтоб остальных с толку сбить. А так, говорит, он мне первый человек. – Варвара подождала, но муж молчал. – Всех с этой водой переворотило. Ни дела, ни работы. Не знают, чем заняться.

– Читали бы книги, – сказал Кирпиков. – Какая красота. Как хорошо, что мы детей учили, не отдергивали, это такая, мать, красота – книги…

– У нас дети хорошие, – сказала Варвара.

– Есть даже такие острова, где люди говорят свистом. Как птицы. Причем нормальные люди.

– И вот Зюкин, – продолжала Варвара, – налил себе много воды, едва ли не десять бочек. А у других почти и нет, только на уколы осталось.

– Неужели еще не напились?

– Ты ж знаешь людей: чем больше давай, тем больше надо.

– А сама чего не пила?

– Кто бы за меня лесобазу стерег?

– У тебя вода есть? – спросил муж.

Варвара принесла четвертинку.

– Это, Саня, хоть ты ругайся, хоть нет, это я знаю для чего. Вот хоть ты что, а я на тебя с веничка побрызгаю. Подожду, когда уснешь… Ты видел, снова икона. Не ругаешься?

– Да не ругаюсь, не ругаюсь, я и перекреститься могу, – ответил Кирпиков. – Так? Нет, уж поздно, спросит, где раньше был.

– Этой воды, говорит Зюкин, будет у вас море разливанное, только чтоб ты стал ее продавать.

– Ну-ка, ну-ка, ну-ка, – сказал Кирпиков, садясь. – И много запрашивает?

– Ой, много. Тебе, говорит, только доверие, на тебя не действует, говорит, не покорыстишься.

Одним махом встал Кирпиков на ноги. Другим обулся. И третьим поспешил на улицу. Вслед его крестила Варвара.

У ворот зюкинского дома стоял незнакомый парень. Он спросил фамилию и отошел от ворот.

Вася был в сарае.

– Я сделал стекло, – доложил Кирпиков.

– Эстественно, – заявил Вася. – Трудишься практически на одном энтузиазме, а сколько вокруг бюрократов. Как нас подсекли! В эмбрионе. В эмбрионе. На взлете. Тебе Варвара объяснила? Ты сможешь. Уж если не весь мир, то хоть своих поддержим. Ты же не оставишь без помощи людей, у тебя доброе сердце. А? Знаешь примету: у злых болит желудок, у завистливых печень, у добрых сердце? А эта вода вылечивает печень и желудок. Искореним злых и завистливых. Сердечники нам не в укор.

– Иди, я тут освоюсь, – попросил Кирпиков.

Вася еще поговорил, что трудно пробивает себе дорогу новое, что еще много людей мыслит отжившими категориями, но что идем мы, в общем, куда надо. И ушел.

Первую бочку Кирпиков вылил легко и аккуратно. Подкатил ее к задней стенке сарая и там отвинтил пробку. Со второй он промучился дольше. Вода из первой не успела впитаться, и новая струя растеклась по сараю и вытекла во двор. Ее заметил человек у ворот и доложил Васе. Никакого труда не составило Васе и его помощнику накостылять Кирпикову и запереть его в чулане.

– Ну, ты попомнишь, ты пожалеешь, – повторял Вася.

Созванным по тревоге людям он орал, что Кирпиков посягнул на их здоровье, на их долголетие.

– Я позвал его, чтобы разделить. Женщинам! И старикам! Вот она теперь, пейте ее!

– Был ты собакой, Васька, стал ты, Васька, свиньей! – Это сказал Афоня.

– Взять его! Увести! Никто не помешает мне заботиться о вас! – так кричал Василий Сергеевич Зюкин.

В чулане было не так уж плохо, только топчан был один и очень узкий.

– Спать по очереди, – сказал Афоня. – Выбирай меня старостой и слушай. Ну, чего ты молчишь? Саш! Ты не сердись, обидел я тебя тогда на вечеринке: не все дома, ох дурак!

В дверь послышались удары, как будто ее долбили. Точно – скоро выскочила небольшая филенка, и в сделанное отверстие заглянул Деляров.

Афоня вздохнул и спросил Кирпикова:

– Сколько Васька власть продержит?

– Пока вода не кончится. Потом ему каюк.

– Пломбу сорвут?

– Не посмеют.

– До тех пор он нас в милицию сдаст. Меня за хулиганство – суток десять, тебя хуже: подведет под хищение частной собственности. Хрен с ним. Отсидим не хуже людей. Но слушай, чего я первый-то раз срок тянул: ведь из-за девчонки.

Кирпиков слабо улыбнулся.

– Ей-богу. Ой хороша была! Оксане куда! У тебя Варвара красивая была? Конечно! А ведь не понимали, да, Сань? Смотрю на нынешних – такие красивые, увертистые, ноги-игрушечки, все нарядные, и какой-то же скотина коснется ее? Ведь он, подлый, – застонал Афоня, – будет доблестью считать… нет, сволочи мужики, и еще какие!

Со двора доносилось звяканье кружек и гудение толпы. Афоня зажал уши и, как молитву, стал говорить:

– Только потом мы понимаем, какая красота вырастала рядом с нами. Боже мой, я гляжу на нынешних – красота, а ведь наши девчонки разве были хуже, да они были лучше! Я ее на крыльце целовал, и вот-вот уже прощаться, уж околели оба, уж ноги как деревяшки, нет, давай еще сто раз поцелуемся. Да, еще сто, Господи! Мне ли на что-то жаловаться! И я ее обидел. Я выпил…

– Не сидеть! – крикнул Деляров.

– Иди ты, откуда родился. Ну форменный скот. Тьфу, сбил. – Афоня умолк, потом добавил: – В общем, обидел. Эх, дали бы мне, чтобы показали меня по телевизору, я бы сказал: Валя, немолодая ты уже, а я, Валя, все такой же дурак. И если у тебя, Валя, плохой муж, то я разойдусь со своей и приеду. Са-ань!

– Ничего, ничего, – отозвался Кирпиков. Он пошевелился. – А ничего не вернешь, Сергей.

– Ничего, да. Пока самих не коснется.

– Да, да, – оживился Кирпиков, – верно, пока не коснется. А так одно – надо беречь, надо жалеть.

– Не полагается! – закричал вдруг Деляров.

– Отскочи, вертухай, – сказал Афоня. – Заходи, Варвара Семеновна.

– Не больше минуты, – предупредил Деляров. – Передача через меня. – Он выхватил у Варвары узелок и стал его проверять.

Варвара села, подперлась рукой.

– И за что тебе такие мучения? – улыбаясь, сказал Кирпиков. – На старости лет такой срам, ой, да если бы дети увидели, леший ты, леший…

– О, о! – одобрительно сказал Афоня. – Ты его, Варвара Семеновна, вымуштровала.

Деляров, перебиравший вещи в узелке, вдруг воскликнул:

– Побег в женском платье?

– Это мои вещи, – сказала Варвара. – Я тут остаюсь.

– Не полагается.

– Уйди, придурок! – сказал Афоня.

– В такой грязи сидите, – упрекнула Варвара. – Сейчас приберу, заживем по-людски. И все-то у тебя, Кирпиков, жена плохая.

– Оксану бы мою сюда! – размечтался Афоня. – Только если и сядет моя Оксана, то не за меня, а за растрату. – Афоня покрутился по чулану, постучал в дверь и крикнул Делярову: – Ты! Смотри – баланду полностью!

Варвара стала подметать. Чтобы не поднималась пыль, Варвара сбрызнула ее из принесенной с собою четвертинки. Таким образом была израсходована последняя порция хрустальной зюкинской.

Но почему последняя? А бочки в сарае? И бочки во дворе, которые были выставлены щедрым Васей?

На них сначала набросились как исшедшие из пустыни. И все-таки был соблюден какой-то порядок, первыми пустили детей. Когда жажда была удалена (или утолена), наступило действие воды-чудесницы. Всем захотелось пи-пи. И только. А уже все нахватали в запас. Рая и Михаил так вообще возили в канистрах на мотоцикле.

Поднялся ропот. Толпа рванулась в сарай, отшибла в сторону Васю Зюкина, освободила узников, раскурочила остальные бочки. Результат тот же самый: пи-пи, и только. Стали замечать, что фигуры возвращаются в исходную полноту, стандартное платье кому стало тесным, а кому просторным. Фотограф уныло щелкал, не заботясь ни о ракурсе, ни о композиции.

Стоящая у окна жена Зюкина поправила очки и произнесла:

– Физа, засветите пленку у этого мальчика.

– Светите сами, – ответила Физа.

Последними кадрами в пленке фотографа были: толстый Деляров и выцарапывающая ему глаза Дуся, Вася Зюкин в луже своей хрустальной, Афоня на крыльце дома в позе оратора. Если бы озвучить пленку, можно б было услышать, как Вася скулит, как Дуся… нет, Дусю не надо озвучивать: таким набором ядреных фраз она отшпандоривала Делярова, что даже Рая, послушав, сказала: „Годится“. Досталось и Рае. В переводе с Дусиного языка она примерно так стыдила дочь: „И когда только ты успела, когда только сплелась с этим…“ Рая выставилась на нее и ответила: „А ты свечку держала?“

Афоня же говорил вполне литературно нижеследующее:

– Наступил сентябрь. (Аплодисменты.) Так что пора подумать насчет картошки дров поджарить. (Смех в толпе, аплодисменты.) Так что попросим дорогого Александра Ивановича уважить. Александр Иванович! – Афоня обернулся: чего там.

– Он не выйдет, – ответила Варвара, – но передай: всем поможем.

Афоня недовольно сморщился.

– Я напомню вам, что Кирпиков первый начал движение за трезвость. И преуспел. Жалкие продолжатели, вроде этого разгребателя грязи (сдержанный смех в толпе), доказали только одно, нам еще надо многое понять. (С неожиданной горечью.) И вовремя.

– Для справки! – крикнул Вася. – Три минуты.

– Дать, – сказали в толпе.

– Вода была настоящая. Могу поклясться на чем угодно.

– На огне, – сказала Рая. – А вообще, – заметила Рая Михаилу, – это мне нравится.

– Вполне, – согласился тот. – Жечь будут?

Пошли за огнем.

Рядом с Афоней появилась дочка его.

– Папа, это я.

– Вижу.

– Это я, – сказала дочь и крикнула: – Не надо огня, это я сделала. Я положила в бочки по куску сахара.

Толпа умолкла. Вася Зюкин вытер пот со лба.

– У тебя что, руки чесались? – спросил Афоня.

– Сам учил, – ответила дочь. – Если, говорил, я, дочка, пьяный, то не давай мне ездить, сунь в бензобак сахару. А они все были как пьяные.

– Выше пояса вся в меня! – гордо объявил Афоня.

Принесли факел и, не зная, что с ним делать, встали у крыльца. И его пламя в наступивших сумерках осветило седого старика – Кирпикова. Он вышел, постоял немного и в полной тишине (только шипел факел) спросил:

– Но если вам так нужна вода, что же вы не сорвете пломбу с источника? Это же просто.

– Какой умный, Александр Иванович, – ответили ему. – Сам срывай.

– Копаем в порядке общей очереди! – крикнул Афоня. – Платим по совести! – И он треснул своим пудовым кулаком по перилам крыльца.

Крыльцо зашаталось, затрещало, покачнулся дом.

– Землетрясение! – завопила Лариса.

– Ты что, больная? – спросила ее Рая.

Но уже все видели, как повалилась труба, посыпался кирпич. Земля под ногами колебалась. Факел уронили. Мигом высадили ворота, сломали забор и отбежали на твердое место. Спаслись все. И уже издали наблюдали, как переламывается в хребте крыша, оседают дворовые постройки, взвивается пыль и слышен подземный гул. В три минуты все было кончено. Афоня с удивлением разглядывал свой кулак.

– Землетрясения доказывают, что земной шар молод, – говорил любопытным Михаил Зотов, – вот если нас перестанет трясти, вот будет страшно.

Рая держала Михаила под руку: „Союз алгебры и гармонии“, – говорила она.

Хватились Делярова – нет. Надо искать – никому неохота. Писать акт – никто не требует. Так и плюнули.

И вдруг.

И вдруг в том месте, где плюнули, зашевелилась земля, раздвинулись покровы, зашипело. И едва успели отбежать, как вначале со звуком отхаркивания, потом с шипением и свистом вырвался из земли и начал расти бесцветный фонтан. Вершиной он успел захватить закатные лучи, и окрашенная ими влага падала обратно. Запах спирта обхватил всех. Сверху лилось, лужи росли под ногами.

Фонтан разрастался. И все видели, что это чудо природы, этот грибкообразный ужас есть спирт.

– Лакай! – закричал Вася, кидаясь на четвереньки.

– Поджигай! – заорал Кирпиков. – Марш отсюда! – Он выхватил факел. – Поджигаю!

Никто не отошел. Вася уже по-собачьи лакал. К нему, на четвереньки тоже, кидались другие. Заплакал чей-то ребенок.

– Ну, тогда прости, Господи, – сказал Кирпиков. – Этого мы и заслужили.

Размахнулся и бросил факел в фонтан. Но спирт, и по всему было видно, что это чистый спирт, не вспыхнул. Факел погас.

Волшебная вода, видимо, еще действовала, Васю вырвало. Также других.

– Сашка! – кричал Афоня. – Хоть ты попей. Глотни, Сашка!

– Не хочет он! – отчаянно кричал мокрый Вася. – Мы не можем, а он не хочет. Пропадает добро. Бочки, где бочки?

– Посмейте только! – кричала дочь Афони. – Я снова сахара положу.

– Выпью, – громко сказал Кирпиков, и шипение и свист фонтана притихли. В руках Кирпикова оказался граненый семикопеечный стакан и сразу стал полным от брызг.

– Саня, – говорила Варвара, – Саня, не надо, не пей. Не пей, Саня. – Но муж отстранил ее, и она взмолилась небесам, закрытым от нее и от всех багровой шапкой спирта: – Господи, за что нам такое? Выпросил дьявол у тебя, Господи, светлую Русь и мучает ее…

– Но любо же, братия, и пострадать за нее, – закричал Кирпиков и обратился к стоящим на четвереньках, а их уже накопилось порядочно: – Встаньте! Глядите, ведь вы у пропасти. За трезвость вашу пью, за спасение!

И он поднес к губам стакан и только хотел пить, как в стакане ничего не стало. И все осветилось.

Оказалось, что это солнце, и хотя была ночь, оно вышло в зенит и грело так, что фонтан стал испаряться.