Текст книги "Внук старого Грома"

Автор книги: Владимир Бондаренко

Соавторы: Вениамин Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Владимир Никифорович Бондаренко, Вениамин Никифорович Бондаренко
Внук старого Грома

Дорогие ребята!

В книжке братьев Владимира и Вениамина Бондаренко семь сказок, и вы, наверное, хотите узнать, о чём они. Но об этом рассказывать не стоит: если заранее знать, о чём говорит книга, то читать будет неинтересно. Скажем только, что сказки весёлые и герои в них действуют самые разные – и ребята, и лошади, и звери, – а одна сказка даже про старого Грома и его внука Громёнка. Вот и книжка названа по этой сказке – «Внук старого Грома».

Когда прочтёте книжку, напишите нам, понравились ли вам эти сказки. Наш адрес: Москва, Д-47, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

Отчего смеялись лошади

Всю ночь на конюшне лошади ржали. Тоненько так, заливисто:

«И-го-го-го…»

И ногами: топ-топ-топ…

И конюх к ним приходил, и ветеринара вызывали – не помогло. Успокоятся будто немножко, забудутся, но задрожит вдруг у какого-нибудь мерина нижняя губа, глянут на него другие и:

«И-го-го-го…» – на всю деревню.

И ногами: топ-топ-топ…

«Не к добру это!» – решила бабушка Василиса.

А Колька Грек сидел у себя на печке, грелся. Он-то знал, отчего лошади ржут…

Позвонил ему утром отец из городской больницы.

– Приезжай, – говорит, – вылечился.

Пришёл Грек к председателю колхоза. Дали ему лошадь – серого Кролика. Запряг он его. Сена в сани положил. Тулуп взял, кнут. Поехал.

Выехал за деревню – оглянулся: не видит ли кто? – и давай нахлёстывать. Километров десять отмахал Кролик без отдыха, а Грек знай хлещет его вдоль спины да приговаривает:

– Торопись, Кролик, поторапливайся!

А Кролику уже и поторапливаться некуда: тяжело дышит. Пар над ним клубом ходит. А Грек всё недоволен.

– Погоди, – говорит, – доедем до леса, вырежу шелыжину – запрыгаешь тогда! – И кнутом его под брюхо, под брюхо.

Скачет Кролик, высоко ноги забрасывает. Старается. Вот и лес показался. Коренастый, ветвистый, снегом запорошённый.

Соскочил Грек с саней, пошёл хворостину отыскивать. А Кролик на дороге остался. Стоит, что-то думает, а на губах улыбка – нежная такая, лошадиная. Слышит: возвращается Грек из лесу, взял да и пошёл вперёд потихоньку. Догонит, дескать.

Хорошую Грек хворостину выбрал, гибкую. Жикнешь по воздуху – сама поёт.

– Ну, – говорит, – держись теперь. Я тебе покажу, как бегать нужно.

«Покажешь, покажешь», – машет головой Кролик и шире, шире шаг делает…

Кончился лес, поле началось. Надоело Греку идти. Жикнул он хворостиной по воздуху и побежал Кролика догонять. А Кролик всхрапнул и тоже побежал. Ровненько так, мягко: туп-топ, туп-топ.

– Стой, стой! – закричал Грек.

А Кролик вроде и не слышит. Бежит себе по дороге, снежком похрупывает: хрип-храп-хроп-хруп, хрип-храп-хроп-хруп.

Устал Грек, остановился. Смотрит – ха! – и Кролик остановился. Повернул голову, оскалил зубы, смеётся.

– Ну, – говорит Грек, – изловлю – задам жару!..

И начал к саням подкрадываться. Осторожно так. Только Кролик не стал его ждать. Взмахнул хвостом и – туп-топ, туп-топ – зашагал дальше.

Так и шли они потихоньку – Кролик с санями впереди, а Грек с хворостиной сзади. А солнце уже к вечеру клонилось, на закат поглядывало. А тут ещё дорога разделилась. Одна вправо пошла, другая – влево.

Греку, значит, в город нужно – вправо, а Кролик повернул и пошагал влево. Совсем в другую сторону. Остановился Грек.

– Куда же ты меня ведёшь? – говорит. – Мне не туда надо.

Машет ему Кролик головой издали – понимаю, дескать, понимаю – и улыбается.

Горько стало Греку. Сорвался он с места и бросился вперёд. Бежит. Глаза навыкате. Шапка на затылок сползла. Бледный. Игогокнул Кролик – и бежать. Догонял его Грек, догонял – споткнулся, упал в снег. Заплакал.

– Пускай, – говорит, – тебя такого волки съедят!

Поднялся и пошёл домой.

Прошёл с километр, оглянулся и опять заплакал. Идёт Кролик следом и головой машет: шагай, дескать, шагай, поторапливайся.

Торопится Грек, слёзы варежкой размазывает. А Кролик идёт, идёт, остановится. Поднимет голову и: «И-го-го!» – на всю степь.

И снова идёт.

И так до самой деревни.

А пришёл – лошадям рассказал. Всей конюшней смеяться начали. Успокоятся немножко, успокоятся и снова:

«И-го-го!»

И ногами: топ-топ-топ!

Хрум-хрум

Полз как-то Уж в лунную ночь мимо капустника бабушки Агафьи и слышит: где-то совсем рядом воровством пахнет. Остановился. Принюхался. И впрямь за плетнём жуликовато похрупывает:

«Хрум-хрум…»

Пауза.

И опять:

«Хрум-хрум…»

Протиснул Уж в щель плетня голову, заглянул на капустник – и высунутый раздвоенный язычок его затрепетал от возмущения. Сидит на капустной грядке заяц Рваный Бок и безобразием занимается.

Сорвёт маленький – с кулачок – капустный кочан, поднесёт к уху, пожмёт лапками, прислушается, как хрустит: сочно или не сочно? Подмигнёт луне, улыбнётся, надкусит немножко – хрум-хрум, – положит рядом.

И снова: сорвёт молоденький кочан, поднесёт к носу, понюхает, как пахнет: вкусно или не вкусно? Подмигнёт луне, надкусит – хрум-хрум, – положит рядом.

А когда нарвал кочанов этак пять или шесть, положил в мешок, взвалил на плечо, перемахнул через забор и зашагал по тропинке в лес.

Посмотрел ему вслед Уж и вспомнил, как по этой самой тропинке бабушка Агафья, опираясь на костыль, воду из речки на коромысле носила кочаны поливать. Жалко ему её стало.

«Жулик! Узнал, что бабушкин костыль не стреляет, и безобразничает!» – подумал Уж, а вслух побоялся сказать: больно любил Рваный Бок «барыню» на ужах отплясывать.

Внук старого Грома

За селом на холме стояла старая ветряная мельница. Давно она уже не работала, и никто на ней не жил. Но вот с некоторых пор стала эта мельница как-то странно поскрипывать. Вроде и ветра нет, жара, а мельничные крылья этак тихо: крип-скрип, крип-скрип…

А на днях случилось такое, от чего у бабушки Василисы ещё три волоска на висках поседели.

Взяла она утром лукошко, посошок и пошла в лес за клубникой. Идёт, лукошком помахивает, посошком постукивает – туп-топ, туп-топ…

А идти нужно было мимо мельницы. Поравнялась бабушка с ней и слышит: мельничное крыло этак загадочно – скрип-крип… И тут что-то тяжёлое – джик! – мимо бабушкиного носа – и шмяк об дорогу.

Смотрит бабушка Василиса – вроде пыль перед ней поднялась, и слышит она будто голос какой-то:

– Хе-хе! Испугалась, бабушка?

И тут высунулась из пыли мордочка, синяя-синяя, и улыбнулась.

Дрогнуло у бабушки Василисы и выпало из рук лукошко. Повернулась бабушка и прямиком, прямиком через луг, спотыкаясь, прибежала в село. Рассказывает, губы дрожат, руки дрожат – а никто не верит.

А на чердаке мельницы в это время дед Гром бранил своего внука Громёнка:

– Опять на мельничном крыле катался, запинай тебя воробей! Расшибёшься!

– Не расшибусь, дедушка, – храбро ответил Громёнок, – я ловкий! – И под носом вытер.

– Ловкий-то ловкий, а вон бабушку напугал: лукошко потеряла.

– Я ей отдам, дедушка! Вот как пойдёт она в лес, так и отдам.

Снаружи вдруг потемнело и зашуршало по крыше:

– Эй, дедушка, жив ли?

Обернулся старик Гром и видит: ухватилась за мельничные крылья Туча, заглядывает на чердак. Сама чёрная, а вокруг, как огненные змеи, молнии извиваются.

– О! – протянул дед. – А я думаю: что это у меня с самого утра поясницу разламывает? К дождю, значит.

– К дождю, дедушка, к дождю, – подтвердила Туча и добавила: – Идём, погреми немножко. А то и воды во мне много и молний, а погреметь некому.

– Неможется мне, – ответил Гром, – стар становлюсь. Хочешь, возьми внука. Он хоть и молод, а гремит здорово.

– Меня, дедушка! – Громёнок даже подпрыгнул от радости – больно уж ему погреметь хотелось.

– Тебя, – продолжал дед. – Да не безобразничай. Бабушку вон напугал: потеряла лукошко.

Посадила Туча Громёнка на спину, и поплыли они поля, лес, село дождями поливать. Хорошо полили и погремели на славу. В нашем селе давно такого резвого грома не слышали.

Ну, а после дождя, как известно, грибов полон лес. Взяла бабушка Василиса второе лукошко, что дедушка Матвей на досуге сплёл, пошла в берёзовую рощу. Да не мимо мельницы, а окольной дорогой.

Пришла в рощу, насобирала грибов, шагает по просеке, цветам улыбается, солнышку. И вдруг слышит – зовёт её кто-то:

– Бабушка, а бабушка…

Оборачивается и глазам не верит: по просеке, покачиваясь, будто несёт его кто, шагает к ней лукошко – то самое, что она у мельницы выронила. Охнула бабушка Василиса, бросила грибы – и домой.

Мчится по просеке, ног под собой не чует. А сердце – тук-тук, тук-тук… Дышать нечем бабушке. Остановиться хотела, оглянулась и видит: бегут за ней оба лукошка и кричат:

– Бабушка, обожди! Бабушка, обожди!

Взвизгнула бабушка Василиса – и про старость забыла.

Прибежала в деревню, разевает рот, машет руками, а сказать ничего не может.

А вечером вышла на крыльцо и видит: стоят её оба лукошка на нижней ступеньке. Одно – с ягодами, другое – с грибами.

«Нечистая сила донимает», – решила бабушка Василиса. Перекрестила она трижды оба лукошка и закопала в огороде под старой осиной.

А на мельнице Громёнок говорил деду:

– Ну вот, дедушка, понёс бабушке лукошко, а она испугалась и второе бросила. Я догонял, догонял – не догнал. Отнёс и на крылечко поставил. Теперь, наверное, уже в избу внесли, грибы жарят.

Гур-гур

Захотелось Голубёнку на нервах у отца поиграть. Да не вовремя. Занят был старый Голубь. Сидел он на берёзе и стишок о весне сочинял. А Голубёнку что? Подполз он к краю гнезда, свесился вниз и кричит:

– Ой, падаю! Падаю!

Бросился к нему старый Голубь, оттащил от края. А сам снова уселся на берёзе, задумался. Вроде и простое это занятие – стишки сочинять, а тоже задуматься надо.

А где же тут глубоко задумаешься, если Голубёнок подполз опять к краю гнезда и кричит:

– Ой, падаю! Падаю, опять падаю!

Оттащил его отец во второй раз, возвратился на берёзу, сел. Сидит, крылышком полегоньку помахивает, сочиняет. Наконец самая малость осталась: слово придумать – и стишок готов. Вдруг как закричит Голубёнок:

– Ой, падаю! Падаю, совсем падаю!

И – шух! – по воздуху. Шлёп! – на землю.

Ахнул старый Голубь – и к сыну. А он сидит под кустом, сизенький такой, и улыбается:

– Я, папа, уже летать умею.

Оттрепал Голубь сына как следует.

– Не пугай отца! Не отрывай его от дела!

Потом помог ему в гнездо забраться и возвратился на берёзу.

А пока со всем этим возился, стишок из головы выскочил. Только одна строчка и осталась: «Гур-гур!» – и всё. Стал Голубь вспоминать. Долго вспоминал, но так и не вспомнил.

Потому-то у всех птиц большие песни о весне, а у Голубя одна только строчка:

«Гур-гур!» – и всё.

Беседа под кустиком

Май был. Жара была. Сидели два зайца под кустиком, беседу вели. У одного усы были рыжие, у другого – чёрные. Рыжеусый говорил:

– Хорошо быть смелым! Идёшь ты по лесу – собаки кругом, охотники, а ты идёшь и вытопываешь: ать-два! ать-два!

– Да, – вздохнул Черноусый, – смелый – он как воробей: ему везде дорога.

– Вот и я об этом говорю. Встретился ты на просеке с лисой…

– Так уж и с лисой!

– Ну я к примеру говорю. Встретился ты с лисой. Щёлк, щёлк она зубами – и к тебе, а ты ни с места. Вот и подумает тут лиса, есть тебя или нет.

– Да уж, подумает! – подбоченился Черноусый.

А заяц с рыжими усами продолжал:

– И вообще, если правильно рассудить – некого бояться. Взять волка хотя бы. Такой же он, как и мы. Только ростом повыше да хвост подлиннее.

– Конечно, – подтвердил Черноусый. – Он даже трус. Как увидит охотника – так в кусты.

– Вот и я об этом говорю. Нужно быть смелым. Смелость – это… это красота! Смелость – это сила!

Но тут за кустом зашуршало. Рыжие усы дрогнули, чёрные опустились книзу – и зайцев не стало.

А из-под кустика выкатился маленький ёжик, посмотрел вокруг, понюхал воздух и сказал:

– Жарко!

Загрозил

Страх как любил капризничать медвежонок Ивашка. Уворует мать на деревне ягнёнка, принесёт к берлоге, положит перед ним, скажет:

– Ешь, моя радость, поправляйся.

Сидит косолапая «радость» над ягнёнком, морщится.

– Не хочу, – говорит, – ягнёнка, давай мне гуся!

Идёт медведица гуся добывать. Единственный у неё сыночек Ивашка, и хочется ей, чтобы рос он у неё без нужды и без горя.

Только рос Ивашка, как бельмо в глазу. Помыкал матерью. А дня три назад такую шутку выкинул.

Наловила мать раков в речке, несёт домой.

– Угощайся, – говорит, – соколик мой.

А «соколик» отвернулся, брови сдвинул:

– Я тебя с мёдом жду, а ты с раками пришла!

– Как же? – удивилась Медведица. – Ты же вчера сам раков просил!

– То было вчера, а сегодня мёду давай.

Горько стало Медведице. Целый день она в речке воду меряла, продрогла вся – и не угодила.

Схватила она Ивашку за ухо – и ну из стороны в сторону водить, приговаривать:

– Не измывайся над матерью, не капризничай!

А напоследок шлепка дала. Отскочил от неё Ивашка, кричит:

– С голоду уморить хочешь? Утоплюу-усь!

А Медведица отвечает:

– Топись, леший косматый, топись! Я без тебя хоть вздохну свободно.

Надрал Ивашка лыка, сел под берёзой, верёвку вьёт, говорит:

– Мать, верёвку вью.

А Медведица отвечает:

– Вей, вей, да покрепче – не оборвалась чтоб.

Свил Ивашка верёвку, нашёл камень, привязал к шее, говорит:

– Смотри, мать, камень привязал.

– Привязывай, сынок, привязывай, да потуже – не отвязался чтоб.

Повернулся Ивашка и покосолапил к реке. Верёвка длинная, камень по коленкам колотит, а Ивашка шажки всё короче, короче делает. Остановился у воды, кричит через правое плечо:

– Смотри, мать, пришёл! Топиться буду!

А Медведица сидит у берлоги, приговаривает:

– Топись, сынок, топись. Вода-то сегодня тёплая, приятная.

Забрёл Ивашка по колени в воду, поднял над головой камень, кричит:

– Смотри, мать, брошу камень – и не будет у тебя Ивашки.

А Медведица отвечает:

– Бросай, сынок, бросай, не томи себя.

Осторожно опустил камень Ивашка. Нос под воду спрятал, сам весь снаружи. И на мать украдкой поглядывает.

Вскочила тогда Медведица, схватила Ивашку за загривок и ну в речку окунать, приговаривать:

– Топись, леший косматый, топись!

Да вглубь его, вглубь тащит.

– Ой! Тону-у! – взревел Ивашка и – буль-буль-буль – пузыри пустил.

Вынырнул, кричит:

– Ой, совсем утонул! – И – буль-буль-буль – опять пустил пузыри.

А Медведица знай окунает его. И так наокунала, что Ивашка еле до берлоги добрался.

И что вы думаете? С этого времени всякая охота у него топиться пропала и капризничать перестал.

Лень

Шла как-то вечером Лень по деревне, снежком похрупывала, на руки дула. Легко одета была – мёрзла.

Шла Лень и видит – огонёк желтеется. «Дай, – думает, – зайду, обогреюсь».

Вошла Лень в избу – тихо. Принюхалась – тыквой пареной пахнет. Посмотрела на печку – а там Колька Грек у трубы сидит, уроки учит. Потопталась Лень у порога и говорит:

– Пусти погреться, пожалуйста.

– Залезай, – говорит Грек, а сам всё читает, старается.

Сбросила Лень пиджачишко с плеч, ботинки сняла дырявые, вскарабкалась на печку, греется, на Кольку поглядывает.

– Вот ведь, – говорит, – молодец ты какой: учишься. Ну учись, учись, а я тебе за это песенку спою.

Устроилась Лень поудобнее и запела. Глядел, глядел на неё Грек, отложил в сторону книжку и давай подпевать.

Так и сидели они рядышком, покачивались под песню, пели. А потом соскочили на пол, плясать начали. Лень крендель ножкой выпишет – и Грек за нею. Лень вприсядку пойдёт – и Грек тоже.

Вдруг – ку-ка-ре-ку! – пропел петух во дворе.

– Эх! – остановился Грек. – А уроки-то?

А Лень хлопнула его по плечу и говорит:

– Нашёл о чём тужить! Уроки и утром выучишь. Встанешь пораньше и выучишь.

Так Грек и сделал. Рано-раненько проснулся, хотел вставать – смотрит: Лень рядышком лежит – тёпленькая, хорошая и губами во сне причмокивает: чмок-чмок…

Жалко стало Греку Лень будить, пригрелся он у неё под боком, опять задремал.

И пошёл на этот раз Грек в школу неподготовленный. И дрожал весь день, не спросили чтоб. И ничего – отсиделся.

Возвратился домой – и за книжку скорее. Только страницу нужную нашёл, слышит – зовёт его кто-то. Оглянулся, а это Лень свесилась с печки, пальчиком манит:

– Иди, покажу что.

А сама подмаргивает таинственно так: смотри, дескать, мать не узнала чтоб.

Но матери не было дома, мать была на работе, и потому залез Грек на печь, а Лень ему карты самодельные показывает.

– Давай, – говорит, – в дурачка на щелчки сыграем.

– Давай, – отвечает Грек. – Только погоди, я за Ванькой Мартышкиным сбегаю, втроём веселее будет.

Привёл Грек Ваньку Мартышкина, сели на печке. Лень карты разбросала, играют. Смотрит Грек, а у него одни шестёрки с семёрками. Как с такими картами выиграешь? Не выиграть с такими картами.

Проиграл Грек. Дали ему Лень с Ванькой по щелчку, снова раскинули карты.

И так до вечера. А вечером мать задержалась на ферме, и опять Грек один остался с Ленью на печке. Сидели они друг против дружки и в шашки играли. Только и здесь не везло Греку, прямо хоть плачь: не вылезает он из угла и только. Часов до двенадцати играл, так и не отыгрался.

И пошёл на другой день в школу Грек опять неподготовленный. На третий день Лень его на салазках сманила кататься. На четвёртый – рыбу на пруду глушить.

И стали замечать в школе, что творится с Греком что-то неладное. Раньше руку поднимал, отвечал бойко, а теперь двух слов связать не может, словно говорить разучился. Двоечки в журнале появляться начали.

Уди-ви-тельно!

И решили ребята поговорить с Греком. Созвали после уроков собрание и поговорили.

Пришёл Грек домой пасмурный. Разделся, задачки решать приготовился. А Лень сидит на печке, ножки свесила и головой качает:

– Что это, Коленька, ты даже «здравствуй» не сказал мне сегодня? Или обидел кто?

Поглядел на неё Грек, приподнялся из-за стола и говорит:

– Слезай с печки! – и ухват в руки взял.

Забеспокоилась Лень:

– Что это с тобой, Коленька? Я для тебя и карты, и рыбу, а ты…

– Слезай! – затопал Грек ногами. – Убью!

Видит Лень: плохо дело. Спрыгнула с печки, за пиджачишко – и бежать. Грек пригрозил ей вдогонку:

– Придёшь ещё – смерть тебе будет!

И что же? С того дня, как ни придёт к Греку Ванька Мартышкин, всё Грек над уроками сидит. Не то чтобы в карты играть – разговаривать даже не хочет.

Уди-ви-тельно!