Текст книги "Обманутые счастьем"

Автор книги: Владимир Нестеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Он погладит! А я – проутюжу! – тряся плотно сжатыми кулаками отстраняясь от Емели, чёртом выкрикнул Прокоп, – лей, Глашка, бражки, не жалей, коль крепче не приготовила!

– Когда бы я успела, родимый, смилостивься, на свадьбе отопьёшься.

– То дело не скоро. Обживи сначала хату.

– Ото совет – золото, – сказал Евграф, и затянул свою любимую: «По над лугом». Серафим встрепенулся кочетом, неожиданно подхватил сочным басом на удивление и радость Глафиры, показывая, что и он не лыком шит.

11

Ссуду, о которой писал Евграф старикам, задержали на месяц. Казна за лето отощала, как корова от бескормицы. Народ в волость и уезд прибывает и прибывает. Расходов на обустройство крестьян оказалось слишком много. Старшина Волосков писал в уезд, просил пополнить казну. Писали об этом же другие старшины. Из уездов депеши шли прямо к генерал-губернатору Томской губернии Асинкриту Асинкритовичу Ломачевскому.

Губернский Томск с приходом Ломачевского перестраивался. Особенно центр, где по проектам архитекторов Лыгина и Федоровского построены тридцать кирпичных домов. В них разместились губернаторство, общественная палата, торговый дом и старанием генерал-губернатора открылось ремесленное училище.

Из этого-то училища осенним непогожим днём отъезжала карета Ломачевского со свитой. Его высокопревосходительство побывал на открытии первого в губернии профессионального учебного заведения, о котором он хлопотал перед государем несколько лет. Асинкрит Асинкритович был весьма доволен обустройством училища, группой преподавателей-воспитателей, и несмелой, притихшей шеренгой первых учащихся, одетых в форменные брюки и кителя с золотистыми пуговицами. Юноши разных сословий будут здесь обучаться различным ремёслам и приобщаться к физкультуре[6]6
  В начале двадцатого столетия в Томской губернии в училищах с различным профилем обучения, в том числе медицинских, в институтах и университетах обучалось более 50 тысяч учащихся и студентов. Училища находились на полном государственном обеспечении, студентам выдавалась стипендия, имелись общежития. На практике студенты получали жалование.


[Закрыть]. Ломачевский выше среднего роста, был в мундире и при всех регалиях в свой зрелый возраст. На груди сверкали два ордена Святого князя Владимира, три ордена Святого Станислава и два – Святой Анны. Его высокий лоб с залысинами, при короткой стрижке, тронула мелкая сетка надбровных морщин, шикарные с легкой проседью усы падали вниз, этакой разножкой пляшущего казачка. В открытых светлых глазах светилось довольство. Губернатор произнес короткую речь во славу государя-императора, пожелал успехов в обучении и довольный собой, а также училищным торжеством, отбыл к себе.

Кабинет его находился на втором этаже нового кирпичного дома. Поднимаясь по широкой лестнице, Асинкрит Асинкритович мурлыкал под нос «Боже царя храни», что показывало прекрасное расположение духа. Через несколько минут он пригласил к себе чиновника, отвечающего за процесс переселения крестьян в губернию. Сам он постоянно следил, как огромная территория от северных таёжных земель, до Алтайских гор и степей с прихватом киргизских суходолов по левобережью верховья Иртыша, постепенно наполнялась людом и обживалась. Вопросов и проблем возникает множество. Важно вовремя их решить.

К нему на доклад спешил чиновник и, отрешившись от умиротворяющего посещения училища, губернатор стал внимательно слушать своего добропорядочного и уже немолодого подчиненного, в ладном однотонном сюртуке. Доклад о заселении крестьянами их губернии по существу венчал год, поскольку в зиму мало кто отваживался покинуть родной дом на неизвестность.

Ломачевский не любил тягучую канву докладов и предпочитал вести беседу.

– Вы можете назвать точную цифру переселившихся в этом году на земли губернии?

– Прибыло и осело в нашей губернии чуть более ста тысяч едоков мужского пола.

– Если брать в среднем семью из четырех-пяти человек, к нам прибыло почти полмиллиона душ. Как же они обустроились, каково питание? У вас есть подробности? – живо интересовался губернатор.

– Да, ваше высокопревосходительство. Многие хозяйства крепко встают на ноги, обеспечивают себя хлебом, мясом, маслом, а излишки продают. Покажу характерный пример. Нынче весной в волость Зубково, примерно сто пятьдесят верст западнее Новониколаевска, прибыли семьи Нестарко из Черниговской губернии и Белянина из Тамбовщины со средним достатком до семидесяти рублей на человека. Их проход длился почти два месяца. Шли вместе от Волги на трёх подводах с женами и четырьмя малолетками. Везли скарб, орудия. В дороге поиздержались, но на месте быстро получили путевые, ссуду на хозяйственные нужды и обсеменение полей, земельные наделы и усадьбу. Освоились, успели вспахать клин под зерновые и взяли урожай. Просят следующую ссуду на приобретение дойных коров. Волость пока выдать её не может.

– Таких домовитых крестьян надобно всесторонне поддерживать!

– Вот прошения от нескольких волостных старшин с просьбой пополнить казну для выдачи дополнительных ссуд.

– Да, но и губернская казна отощала! Однако просьбу старшин – удовлетворить.

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Как говорится, по сусекам поскребём.

– Поскребите, голубчик, поскребите! Я собираюсь, его высочеству, мы с ним приятели, челобитную отправить об увеличении ссудной казны переселенцам. На эти нужды направим волостные сборы и подати. Как они – растут?

– Да, и заметно от крепких хозяйств после истечения льготы, подобно тем, что привёл в примере.

– Хорошо. Каковы же проблемы на сегодня? – губернатор встал, прошёлся по кабинету, – у меня сегодня радужное настроение от посещения училища, вы знаете. Но пусть оно не мешает вам высказать проблемы. Обнаруженные и решенные недостатки, голубчик, вы знаете, бодрят.

– Проблемы есть с перевозками переселенцев как по рекам, так и по железной дороге. Не хватает барж, вагонов. На станциях и пристанях люди ждут посадки неделями. Скученность всюду огромная, люди мало получают горячей пищи, медицинская и санитарная помощь слабая. Люди болеют и некоторые умирают.

– У вас есть точные данные? – нахмурился Ломачевский. – И как мы можем влиять в пределах наших земель?

Чиновник замялся, не решаясь произнести роковые цифры. Губернатор вернулся в своё кресло, пытливо уставился в лицо собеседнику.

– Вы не решаетесь? – довольно строго произнес Ломачевский.

– Нашей вины в том не вижу, но мы можем внести посильную лепту: командировать на поезда группу врачей, на наших станциях обеспечить людей горячей водой и пищей, сократить стоянки поездов. Это снизит смертность, которая в среднем за год по всем губерниям Сибири и Дальнего востока близка к полутысяче человек.

– Составьте конкретные предложения, заготовьте письмо на высочайшее имя с проблемами и их решением, да ко мне на подпись.

Чиновник, откланявшись, удалился, ломая голову, где же взять средства?

В конце снежного ноября, потеряв надежды на получение дополнительной ссуды, на усадьбу Евграфа прибыл посыльный. Цепной пес оповёстил о госте звонким лаем. Веселые глаза человека в добротном овчинном кожухе говорили о хороших вестях.

– Нестарко и Белянин – прошу явиться к старшине, – бодро сказал он Евграфу выскочившему на лай пса во двор.

– Какая нужда? – полюбопытствовал Евграф.

– Придёшь – узнаешь. Впрочем, с вас магарыч причитается за добрые вести.

– Проходь в хату, угощу хлебной самогонной водкой.

– На службе не пью, – стал отказываться посыльный.

– Был бы флакон или фляжка, я б тебе налил чекушку.

– За флаконом дело не станет, вот он, – посыльный вынул из правого кармана полушубка плоскую скляницу, – ровно чекушка входит.

– Ай, да запасливый! – восхитился Евграф, принимая от посыльного сосуд.

– Я по нужде. Вот-вот затрещат морозы и мне бегать по селу без сугрева не можно.

– А говоришь, на службе не пьёшь.

– Сто граммов в морозец – разве выпивка?!

– Веселый ты, парубок! – Евграф скрылся в хате и через пару минут вышел одетый в ватник, ушанку, валенки и подал флакон посыльному.

– С нами поедешь, или у тебя дела есть?

– С вами.

– Тогда жди, запрягу Гнедого. Белянина покличу.

– Запрягай, я к нему добегу.

У хаты Белянина произошла точно такая же картина после короткого разговора. Только посыльный вынул фляжку из левого кармана, передал Степану. Гнедой был запряжен в сани, приятели с посыльным попадали на розвальни, застоявшийся и сытый мерин взял с места рысью по заснеженной мало езженой дороге под веселый говор седоков.

Двор волостной управы очищен от снега. У крыльца оживление. Кроме Евграфа и Степана тут уже колготились два незнакомых в собачьих треухах мужика и Серафим Куценко. Поджидали с обеда старшину Волоскова.

– По какому случаю притопал, Серафим? – спросил Евграф, пожимая его мозолистую руку.

– Вот Алёшка посыльной прибёг, приказал к старшине явиться. А вы со Степаном шо?

– И ничего не сказал тебе?

– Нет.

– И нам, чертяка, смолчал. Как вы там с Глафирой поживаете? Не померзли?

– Завернулись в солому по вашему примеру, тепло в хате держится долго.

– Глафира, небось, тебя борщом да пирогами закормила? Гляжу, был сер лицом, как у волка шерсть, теперь порозовело, и сам погрузнел за этот месяц, глаза блестят, как на масленицу, – неуёмно балагурил Евграф, – вот что значит жинка для мужика! И душа спокойна и тело в холе.

– Да уж, как водится, – засмущался Серафим, пряча улыбку в смоляных усах. От него несло сытостью и женской ухоженностью, свежей одеждой, как и от приятелей, – спасибо тебе и Степану.

– Как твои детишки, привыкли к новой маме? – спросил Степан.

– Свыклись быстро. Сердце у Глаши не каменное, дети ей теперь что родные. К тому же дюже хозяйственная, она же меня к старшине за ссудой турнула. Я и рад стараться.

– Вот и голова наш, легок на помине, – сказал Степан, – здравия желаем, господин старшина!

– И вам, господа крестьяне, не болеть. Проходите в зал собраний, обрадую.

Волосков был одет в форменную шинель, на голове казачья папаха с красным верхом, на ногах молочного цвета войлочные бурки. Приятели переглянулись и повалили вслед за Волосковым, обмахивая на крыльце веником валенки. Дружно прошли в указанное помещение, расселись на желтушно крашеные лавки. От высоких колодцев печки с топкой в коридоре, несло теплом, и посетители распахнули ватники, у одного незнакомца на плечах бекеша. Сняли с голов шапки. Не успели завязать меж собой разговор, в зал вошёл старшина. Манерно разгладив обвислые казачьи усы, светясь приветливой улыбкой, он жестом руки усадил вскочивших с лавок мужиков и, пройдя к столу, что стоял у окна, сочным голосом сказал:

– Наша челобитная, господа крестьяне, о выдаче вам дополнительной ссуды на нужды хозяйства и приобретения скота, дошла до самого генерал-губернатора Асинкрита Асинкритовича Ломачевского. Он озаботился делами каждого, пополнил уездную казну, и мы вам выдадим просимые суммы. Условие одно – потратить деньги строго на указанные ранее нужды, – Волосков пробежался глазами по каждому просителю, как бы убеждаясь, что они сделают так, как он требует.

– Я просил на корову, её и куплю. Сена накосил вдосталь, – первым откликнулся Евграф.

– Иного не будет, – поддержал приятеля Степан.

– Как писано в прошении, господин старшина, на то и потрачусь, – заявил Серафим.

Незнакомцы тоже подтвердили свои намерения.

– Я не сомневался в разумном использовании ссуд, господа крестьяне, берите у писаря оформленные бумаги и немедля получайте деньги в Карасуке, – старшина, широко улыбаясь, пожал руку каждому, – желаю удачи, господа!

Старшина удалился. За ним последовали мужики, шумно отдуваясь от приятного, но волнительного известия. Без волокиты, получив документы на ссуду, расписавшись в ведомости, крестьяне покинули контору.

– О, Стёпа, к кому наши имена попали – к самому генерал-губернатору. Имя у него мудрёное: Асинкрит Асинкритович. А вот запомнил, – Евграф светился радостью, словно осколок стекла на солнце за отзывчивую доброту высокого человека, словно он только что лично одарил милостью господ крестьян. Радужность настроения была от того, что там – наверху, глубоко понимают нужды простых людей, радеют за их сытную житуху. Евграфу невдомёк, что цель генерал-губернатора и самого государя направлена на всё крестьянство, от которого тащилась убогая слава нищей России, а коль нищий или богат народ, то и государство нищее или богатое и могучее.

– Как такого человека забыть, Граня, – ответил Степан, с благодарно светящимися глазами, – как не отблагодарить преданностью. В такие минуты хмурый день ярче кажется, а скрип снега под ногами, что твоя любимая песня.

– Ото, Стёпа! – орлиные зоркие глаза и в разлёт, словно крылья, брови друга казались Степану более яркими и светлыми.

– Когда сбираетесь бежать в Карасук? – спросил Серафим, не менее взволнованный, чем его знакомые, сослужившие громадную службу на всю жизнь.

– Слыхал, слово старшины – немедля.

– В ночь, что ли пойдёте?

– Завтра с утра пораньше. На третьего петуха встанем, чтоб к кассе вместе с кассиром прибыть. Заночуем, а послезавтра в уезде – ярмарка. Так, Граня? – сказал Степан.

– Не иначе, чтоб двух зайцев убить.

– Дозвольте мне с вами. Гуртом веселее и надежнее, – сказал Серафим, – никак казна на руках будет.

– Чего ж, возражать. Поспешай, только не проспи с молодой жинкой, – кинул он устоявшийся вековечный намёк на постельные отношения с весёлым озорством.

В самом деле, упав в розвальни и тряхнув вожжами, веселя коня, Евграф услышал под полозьями саней и поскрипывание ремней, держащих оглобли, иные весёлые звуки, созвучные поющей душе. Гнедой летел стрелой вдоль домов по укатанной санной дороге, перемахнул через перелесок с плакучими берёзами, опустившими низко свои голые кисти, не сбавляя хода, свернул на убродную тропу к хутору и, кося глазами на хозяина, встал возле ворот хаты, где с нетерпением ждали мужей их жёны, в надежде услышать доброе известие.

12

Грозно громыхнула над Зубково весть о японской войне. В уезде и волости появились царские офицеры, полетел хруст кованых лошадей на утоптанной дороге у земской управы. Последний февральский день не пугал недавними злыми морозами, но был колюч и заставлял носить кожухи, армяки со свитерами и беличьими да заячьими шапками. Указ о призыве на войну расклеен на воротах, возле него толпились люди. Дым цигарок, хмурый настороженный говор, тягучие минуты ожидания огласки списка призыва запасников, ратников, казаков, новобранцев на войну. Волость по числу едоков обязана поставить под ружьё дюжину мужиков до тридцати пяти лет. Кто окажется в этом роковом списке решит земство.

– Японец, говорят, в океане на островах притулился. И шибко много его развелось, земли не хватает.

– Китайцев и того больше, а вот не боится, воюет японец Китай, отобрать хочет у него сушу.

– Острова Курилы для рыбного промысла годятся. Он спит и видит себя там хозяином.

– У нас полно земли необжитой.

– Город там дюже важный Порт-Артур называется, и за него драка. Государь его отдавать не желает. И я не желаю, пойду с охотой японцу хрюшку чистить.

– Тебе терять, кроме бабы нечего. Прожил, пропил все ссуды, а у нас дети, хозяйство. Так и норовишь стянуть, что плохо лежит.

– Вон его подельник закадычный торопится, тоже добровольцем от нищеты на войну запишется!

В кабинете у волостного старшины Волоскова с поручиком шёл напряженный разговор по списку лиц подлежащих мобилизации. Таких набралось с гаком.

– Вы, ваше благородие, как прискакали к нам, как снег на голову свалился, так и ускачите растаявшим снегом, а нам здесь оставаться, жить, исполнять возложенные на земство обязанностями государем. Он приказал обживать Сибирь, без крепких мужиков она не покорится.

– Мы едем на войну. Защищать интересы империи, класть свои жизни, – поручик гладко выбритый, подтянутый и свежий говорил буднично, как о надоевшем деле.

– Я верю вам и понимаю. Однако прошу: войдите и в наше положение. Мы даём вам дюжину мужиков, но по своему списку – тех, кто в экономике земства большой роли не играет[7]7
  От действительной службы освобождались: единственный сын, единственный кормилец в семье при малолетних братьях и сёстрах, призывники, у которых старший брат отбывает или отбыл срок действительной службы. Остальные годные к службе, не имевшие льгот, тянули жребий. Все годные к службе, в том числе и льготники, зачислялись в запас, а по истечении 15 лет – в ополчение. Давались отсрочки на 2 года по имущественному положению. Отслужившие сроки действительной службы, находясь в запасе, зачислялись в ополчение, в котором пребывали до 40 лет.


[Закрыть]. Вы же выдергиваете из села двух крепких мужиков. Они у нас уж давно не просят ни ссудных денег, коих так не хватает в казне, ни требуют благоустройства. Сами стараются: дорогу в хуторе гравием отсыпали, колодцы надежные вырыли, урожаи хорошие берут, скот разводят, даже масло бьют. И всё это скоро воюющей армии потребуется в большом количестве. Кто её кормить будет – голодранцы, какие есть в моём списке, но останутся по вашей прихоти?

– Господин старшина, это ваши заботы, свои я решу, когда в строю батарейцев увижу: Белянина, Нестарко и прочих.

– Вот за них-то я борюсь, ваше благородие, и по праву голоса земства вычеркнул из списка, – он хотел добавить, что вы как ветер-разрушитель пронесетесь над волостью, сорвете крыши с домов, и умчитесь, а нам эти крыши ладить надо, но, хмурясь, сдержался.

В кабинет, приоткрыв дверь, просунулась голова волостного писаря.

– Что тебе? – сразу же заметил его старшина, зная, что тот просто так под горячую руку лезть не будет.

– Дела на спорные головы принёс.

– Давай сюда! – писарь вошёл и подал расшнурованную папку. Старшина принял, махнул рукой, писарь удалился, с явным удовольствием глядя на офицера, который сидел у стола напротив.

– Так. Уточняю, гражданин Белянин Степан Васильевич, тридцати пяти лет от роду. Из списка выпадает по возрасту.

Офицер встал, протянул руку за документом. Вчитался. С неудовольствием вернул назад.

– Второй, Нестарко Евграф Алексеевич. Полных тридцать четыре года, но земство на него накладывает броню, как на крепкого домохозяина – нашу опору.

– Вы печетесь о нём, словно он ваш родственник.

– Как хозяин, ваше благородие, как исправный подданный государя. Снова повторяю – воюющую армию надо хорошо кормить. Хлеб и мясо будут давать такие мужики, как Нестарко. Если вы не пойдёте на уступки, земство будет писать прошение губернатору о наложении брони.

– Ваше право, господин старшина, я на уступки ходить не привык. И тоже стараюсь нести государеву службу исправно.

– Если он уйдёт, и пока команда сформируется, ему тридцать пять стукнет. В марте рождён. Нас же потом болванами обзовут. Могут мужика оставить в ополчении, вам-то какой прок.

Поручик, вскинув брови, поправив портупею, встал. Прошёлся по кабинету, раздумывая.

– И детей у него, вы мне сейчас скажите, полдюжины?!

– Не полдюжины, четверо: двое сыновей и две дочки. А вот лошадей у него полдюжины. Орловские скакуны, строевые, закупить для кавалерии можно парочку. Ваш приятель подпоручик по этим делам тут же промышляет. Подскажите.

– Зовите сюда этого батарейца. Взглянуть хочу.

13

Евграф и Степан в овчинных кожухах и собственноручно скатанных высоких валенках, заячьих папахах стояли вместе, читая расклеенный указ, холодящий сердце, словно слова эти, написанные чёрной краской, сжимали его, не давали биться в привычном ритме. Шутка ли, оставить Одарку с четверыми малолетками на разросшемся хозяйстве. Загибнет! Вместе с ней рухнет то дело, что ведут с компаньоном по принципу: точней расчёт – крепче дружба. Развернулись они с хозяйством богато и широко, как эта вот бескрайняя степь с перелесками. Как натягивали первый год жилы вдвоём, так и тянут. Срубили за эти годы просторные дома под жестяной крышей, амбары, коровники с конюшней, где стоит у каждого по дюжине голов скота. Тут коровы, быки пахотные, кони орловской породы. Главное – всё же два десятка десятин распахано. Часть под парами, часть – залежь. Оказалась неподъёмная тяжесть пахотная, особенно уборочная. Пытались нанимать батраков в страдную пору – нет добрых на вольных землях. Не затем шли сюда люди, чтоб на кого-то горбатиться, а на себя. Бывали ссыльные после освобождения из-под стражи, но мимоходом срывали с мужика какую казну на дальнюю дорогу в свои края и уходили навсегда. Те, кто оставался здесь, после одного или второго найма сбрасывали с себя шелуху прежних преступных ошибок, ставили своё хозяйство. На этих землях только ленивый нищим ходит, а ленивого в батраки брать – что на загорбок себе посадить и переть в гору до упаду. Его земляки Емельян Черняк, Федор Черняк, Серафим Куценко, Прокоп Полымяк такие же справные хозяева. День и ночь, как и они со Степаном, как говорится в борозде. Их жёнки не меньше пластаются. С зарей встают, после зори только угомон постельный. А ещё и рожают. Брюхатые до последнего дня под коров садятся. Молоко доят и тут же через сепаратор пропускают. С прошлого года у них стоят эти грузные бочкообразные машины ручного привода. Покрути-ка! Не раз выговаривал Одарке, чтоб его ждала, не крутила. Нет, сама всё норовит переделать!

Как поведёт хозяйство Одарка с малолетними детишками? Старшему Ванюшке только семь годков стукнуло. Его бы в школу в Карасук на следующий год определить. Поговаривают, в Зубково при волостной управе класс начальный с осени откроется. Прирубили уж к конторе полати, печь поставили. Нет, не понесёт Одарка такой тяжести. Сломает она её, горькими слезами будет умываться. А если убьют?! На войне не конфеты с петушками сосут, а людей убивают да калечат.

Бывало за эти годы лихие напасти. Одарка по весне как-то вечером управлялась, нездоровилось ей после родов первой дочки Галинки, и корова ушибла ей ногу в голени. Едва доковыляла до дому. Сразу не сказала мужу об ушибе. Наутро – наступить не может, распухла, одеревенела. Евграф осерчал, принялся осматривать ушиб. Простучал пальцами, Одарка в стон, ажник пот выступил на лбу от боли.

– То не просто ушиб, моя гарная женушка, тут кость задета. Трещина думаю, как же ты смолчала? – Евграф с сердитым сочувствием смотрел на Одарку. – То-то я чую: не спится тебе ноченькой. Счас я ногу запеленаю, и будешь лежать не меньше трех суток.

– Как же, Граня, лежать, кто ж за Галинкой доглядит? Она такая хворая, – испугалась Одарка.

– Люлька рядом с кроватью весит, протянешь руку – покачаешь. Пеленать я буду. Соберешься кормить грудью – подам кроху. Ты ж не смей ногой шевелить, иначе неделю, а то и больше будешь прикована к постели.

Вся тяжесть домашней работы, привычной для двоих, упала на одни руки. Три коровы уж стояло в стойле, бык для пашни рос, три лошади с жеребёнком. С лошадьми да быком хлопот мало. По теплу стояли в загоне, только на водопой к колодцу гонял да сена подбрасывал. С коровами морока. Две только с новотелу, раздаивать матушек надо. Несколько раз за день под них садиться, телят поить. Одна, правда, в запуске, к лету отелится. Молоко девать некуда, будь оно неладно. Да куда денешься, придётся бороться с нелегкой долей.

Той же весной грянула новая гроза – корь. Серафим прибежал, сказал, что у него огнём горит младший сынишка, кашляет, мокроты вожжой висят, ничего не ест. Поди Евграф поможет, коль скот врачует?

Разговор во дворе состоялся. Евграф подумал: скарлатина. Напугался такой дурной вести, аж мороз по шкуре продрал: переходчивая скарлатина, опасна для малышей. Серафима в дом не пригласил, стал тут же расспрашивать:

– Сколько дней в огне малый?

– Третий день как.

– До этого хворал?

– Шибко не замечали, но квасился. Глаша первая прознала, что у него жар, всполошилась. Поможешь?

– Та я не фершел. К зубковскому Афанасию беги.

– Нет его в деревне, в Карасук отправили. Там больно много ребятишек больных, – Серафим умоляюще смотрел на Евграфа. – Помоги, не зря же ты расспрашиваешь.

– Не зря, если это скарлатина – не спасти мальца. Поздно хватились. Уберечь бы старшего. Ему сколько исполнилось?

– Ноне десятый годик пошёл.

– Этот видно окреп. Не подпускай его к больному близко. Мне глянуть на мальца бы. Убедиться.

– Поехали, туда – сюда свезу.

– Скажу Одарке об отлучке.

В комнате для детей Глафира хлопочет у кровати больного. Евграф поздравствовался, снял армяк, вымыл у рукомойника руки с мылом, прошёл в детскую, внимательно осмотрел мальчика. Пощупал лоб. Кипяток!

– Открой рот, Лёня, высунь подальше язык. Так, – Евграф нажал на язык черенком деревянной ложки. – Красноватый язык у мальца, но сыпи, слава Богу, нет. А на теле есть? Давай посмотрим, рубашку завернём, не бойся. Есть сыпь, но не такая страшная. Думаю, это не скарлатина, а корь. Тоже не мёд, но легче. Авось оклемается малый.

– Чем же его поддержать можно, он не ест ни шута? – спросила Глаша.

– У бабки Параски корень солодки и девясила возьми. Надо бы и алтея. Но тут я его не встречал. Накроши ложку, кипяти несколько минут в кружке и пои всех мальцов несколько раз в день. Думаю поможет. Если у Параски нет, у меня есть – дам немного.

Евграф обеспокоенный вернулся домой. Набрал в клуне высушенных корней, какие называл Серафиму, и сам приготовил отвар в литровой алюминиевой кружке, велел Одарке вместо чая поить детей для крепости организма. Сам заторопился к Степану и рассказал о поветрии кори, и предложил Наталье тот же рецепт, что жене и Глаше.

– Ты, Граня, вижу, не только скот врачуешь, но и людей. Откуда такая наука?

– От тяти всё идёт. Он к такому делу – талант. В молодости крепостным был, как и твой отец. Помещик Саврасов – его хозяин, приметил смышленость тяти, во двор взял. Он до лошадей любитель, разводил орловских рысаков, кой и мой Гнедой этих кровей. Продавал коней богато. Тятя грамоту познал у него, Саврасов тоже знатным лекарем слыл. Однажды принес книжку древнего индуса-знахаря. Авиценной звали. Приказал читать и выписывать какие травы от чего. Тятя рад стараться. Много почерпнул доброго. Применял, мне передавал. Я тоже, на ус мотал.

– Бабка Параска, мать Полымяка, травница. У волостной управы как-то сидела и торговала травами.

– Торговала, хорошие травы. Только у нее все больше от живота, да от простуды. Больно мало знает, потому, как неграмотная. Я тебе говорил, что полыни разной богато надо запасать, развешивать по углам всюду. Она – полынь, блох убивает, клопов. Тараканы горькую боятся. Пить её надо от той же простуды, от ревматизма. Копали мы с тобой корни солодки, шиповника, девясила. Пригодились…

– …На шута ему иноземные порт-артуры сдались! Прежний царь Александр третий, мудрей был. Без войн прожил свой срок на троне.

Голос Степана вернул Евграфа из воспоминаний недавнего прошлого.

– Тебя, Граня, не загребут, помяни моё слово, – успокаивал приятеля и компаньона Степан, – погляди, сколько мужиков моложе тебя. Пусть они боятся. Хозяйство идёт в гору. Мы с тобой даём хлеб, мясо и масло. По сборам у нас долгов нет. Армия сколько корма потребует! В земстве это понимают.

– Не спорю, как посмотрят. Вдруг там батарейцев надо. То-то офицер от артиллерии крутится. Думаю, мой козырь – четверо ребятишек.

– Точно в яблочко попал. Ты единственный – кормилец на пятерых душ.

Вроде всё складывалось у Евграфа ладом, а смутная тревога жгла его мирное сердце, и он не находил себе места, будто стоит на тонком льду и вот-вот провалится.

На крыльцо вышёл писарь, крикнул.

– Кто здесь Нестарко?

– Я буду! – и сердце его ёкнуло, губы подсушил страх неизвестности, словно поймал горячую струю от раскаленной плиты.

– Шагай к старшине.

Евграф с тупой миной на лице глянул на друга и размашисто, как всегда он ходил, двинулся в контору, ощущая чугунный гул в ногах. Вошёл, сгрёб папаху в кулак, обнажая голову с волнистой копной волос, уставился на старшину горячими глазами.

Офицер кинул пытливый взгляд на рослого, чубатого запасника, одетого богато и по-сибирски тепло, чему-то усмехнулся. Волостной старшина ткнул в бумагу.

– Нестарко, документ у тебя не в порядке, не ожидал.

– В чём? – проглатывая кипяток напряжения, спросил он.

– Здесь числится только два твоих сына, а дочерей нет. Почему?

– Та вот, сразу в храме Карасука не попросил справку, а потом всё недосуг.

– Не ожидал от тебя такой халатности, Нестарко. Не думаешь о себе. Дадут призывникам три дня на устройство дел своих, так ты немедля вези справку о рождении и крещении дочерей. Метрику!

– Добрый батареец, – заговорил офицер, молчавший до сей минуты, – какую артиллерийскую науку знаешь?

– Повозочным был, снаряды подносил.

– Искусство наводчика знаешь?

– Нет, ваше благородие, не довелось. Гуторили, я шибко заметная фигура, яко генерал, неприятель легко засечет и вдарит.

Офицер улыбнулся, вскинул брови.

– Слышал, у тебя орловские рысаки есть, продаёшь?

– Пока только развожу с компаньоном.

– А если к тебе закупщик приедет из армии, продашь?

– Продам.

– Цену знаешь?

– Под седло – сто восемьдесят рублей. Уступлю на червонец.

– Точно! Батареец – хозяин добрый. Можешь быть свободен.

– Есть! – ответил Евграф и повернулся на выход, прикидывая прок от такого разговора, не находя его.

– Вези справку немедля, – подхлестнул его старшина.

Евграф выскочил из конторы, как из парилки, хлопая полами кожуха, прогоняя жар, скорее не телесный, а душевный, который обваривал его до пота. В то же время по спине катались мурашки озноба, особенно при вопросе о метриках.

– Ну, что? О чём тебя пытали?

– Срочно, Стёпа, метрику на дочек надо везти в управу. От я, дурень, сколько раз в Карасуке бывал, всё недосуг метрику выписать.

– Метрика тебя оборонит от призыва?

– Похоже. Его благородие о конях интересовался, хочет закупить. Цена им – под двести целковых. – Ты, Стёп, оставайся, а я побёг в Карасук.

Евграф оседлал своего лучшего рысака, сказал перепуганной Одарке, что спешно едет в Карасук за метриками дочерей, выпил кружку воды, заливая жажду, прихватил полуаршинный нож, достал червонец из ларца и умчался по снежной изрезанной полозьями саней дороге, хрустящей под копытами орловского скакуна, сея искристую морозную пыль. Гнал не шибко, застоявшаяся лошадь сама шла резво и охотно, словно чуяла нетерпение хозяина.

В Карасуке оживление, как на празднике. Возле уездной управы Евграф увидел толпу молодых людей с имперским знаменем, портретом государя и лозунг – «Даёшь сибирский призыв!» Какому-то говоруну, стоящему на ступеньке крыльца, толпа проревела «Ура!», а трубач, блеснув медью трубы, заиграл хорошо знакомый марш «Прощание славянки». Евграф проехал мимо, к церкви. У ворот привязал лошадь, от неё валил пар, он накрыл круп попоной и торопливо, крестясь и ломая шапку, распахнул высокие двери. Батюшки на месте не оказалось, но внимательный дьяк, расспросив, в чём дело, кивнул головой, сказал:

– Мне и придётся тебе, сын божий, писать документ. Не волнуйся, батюшка явится, а метрики готовы.

Купив у дьяка свечи, он поставил перед образами в светильники за упокой своим почившим родным, за здравие живущим, помолился и стал терпеливо ждать. Дьякон прошёл через амвон и скрылся за дверью, где хранились церковные метрические книги.

Солнце уж падало к горизонту и только тогда у Евграфа всё устроилось. На минуту заглянул в трактир, чтобы выпить кружку пива, съесть сунутые за пазуху в узелке домашние пироги. Подмораживало, хотя на северном небе висели белесые тучи, но с юга и востока вызрела бездонная холодная синева. Наездник плотнее запахнул кожух, глубже натянул шапку, опустив уши, и выехал за околицу. Здесь собирался длинный обоз, возчики звонко перекликались, собираясь шумной компанией двинуться из Карасука в Зубково. Везли в лавку товары. Евграф пристроился с ними, безопаснее. И надежнее в ночь, если что. Беспокоило волчье урочище с глухой и глубокой балкой. Склоны балки затянуты густым смешенным лесом. Всюду непролазные тальниковые, черёмуховые, боярышниковые заросли. Уплотняли непроходимость колючий шиповник да тальник, увитые ожерельем хмеля. Словом глушь – прекрасное место для волчьего логова. Урочище пересекали по темноте. Из глубины чащобы раздался протяжный вой. Головной извозчик пальнул в ту сторону из дробовика.