Текст книги "Покров"

Автор книги: Владимир Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

13

Когда он думал о том времени, которое ждет его впереди, то представлял всегда последний поворот дороги у крайнего дома на улице. Дорога, обогнув невысокий холмик, исчезала, вновь всплывая уже далеко, почти неразличимая, у самого горизонта. А проходящие, улетающие назад дни собирались в фигурки, похожие на кольца. Так год двигался по кругу-кольцу с пустотой внутри, а по краям размещались: лето – вверху, потом время опускалось в осень, перетекало внизу в зиму и уже поднималось к весне, чтобы после нее замкнуться, нагоняя свой конец, летом. А недели, перенесенные со страниц школьного дневника, прыгали сверху вниз двумя колонками к среде и субботе, и воскресенье только мелькало перевертыванием страницы. Недели проскакивали своими днями-ступеньками, но зато плавно скользили по огромному кольцу месяцы, отплывая назад. Этот детский образ убегающего времени останется с ним навсегда, даже яснея с годами, и только видение дороги всегда будет скрывать за собой что-то смутное, до конца никогда не представимое. Начало дороги, вырываясь из конца улицы, вдруг пропадало за холмом и только у самого горизонта, касаясь неба, оборачивалось ясностью, притягивающей взгляд.

Он не раз бывал на этой дороге – сразу за холмом она открывалась вся, до видимого конца, но никогда, находясь на ней, он не связывал ее со временем: наяву дорога занимала его собой полностью, он любил всегда смотреть, как закручиваются поля по обе стороны, убегают у края дороги назад, а у горизонта вместе с далеким лесом медленно скользят вперед.

Потом, когда он научился ездить на велосипеде, поля завертелись быстрее и даже в тихую погоду свистел в ушах ветер, доказывая скорость. Через несколько минут он уже достигал того места, где дорога, если смотреть от дома, касалась неба, и видел, что впереди открывается новый простор, кажущийся большим, чем тот, в центре которого лежала сзади неподвижная, уменьшенная до игрушечной деревня. На той дороге появлялась непонятная сила, тянущая назад, словно он натягивал невидимую резинку, и, чтобы не разорвать ее, надо было вспомнить что-то и повернуть обратно. Чем дальше он ехал по дороге, тем тревожней становилось это чувство. Как будто кто-то говорил ему: все, хватит, хватит, – а он не слушался, и от этого тревога нарастала сладостью и беспокойством. Зато, поворачивая назад, он несся быстрее – казалось, ветер подгоняет его в спину, хотя он так же бился в лицо, заставляя все впереди дрожать в почти неощутимых слезах.

Однажды он заехал так далеко, что оказался у той деревни, которую видел всегда только издалека, маленьким комочком слитых деревьев и крошечных домиков. Он остановился перед широким, как плес на реке, въездом в деревню. Крайние на улице дома хотя и выглядели как сотни других, но таили в себе особенное, чужое чувство – казалось, что навсегда неизвестно, что находится внутри них, и окна отсвечивали наискосок тусклым, непроницаемым блеском. Как и всегда летом, на улице было тихо и пусто. Сидели, закопавшись в песок, куры у палисадников, иногда пошевеливались, словно стараясь зарыться в песок совсем.

Он огляделся кругом – сады подступали снизу от луга совсем непривычно, и он подумал, как это все входит в название деревни – Дудичи. Так же, как в этом слове, в заборах и в садах, поднимающихся отдельными площадками к задам домов, звучали ступеньки, и если слово повторять, то оно уже стремилось к каждому дому, прилеплялось к нему своим окончанием.

И он вдруг увидел не замеченную раньше в гуще деревьев на возвышенном перед деревней месте церковь. Старая зеленая краска потрескалась мелкими, как на высохшем листе, прожилками. Церковь была обнесена низеньким, кое-где упавшим заборчиком. Он повторял все неровности земли, плавно тянулся и там, где упал, казалось, споткнулся и должен вот-вот подняться. Деревянные обшитые стены стягивались огромным ржавым замком на обыкновенных дверях с широкими щелями. Вся церковь, несмотря на эти щели, высохшую краску, местами оголившую дерево стен, выглядела на чистом посреди деревьев месте крепко и надежно – что-то в ней походило на чистого лицом, ясноглазого старика, остановившегося в неподвижности возле самой дороги. И вверху, над гладким, краской же покрашенным куполом ровно стоял бледный, словно от холода, крест.

И даже замок, глядящий под ноги черным одиноким глазом, подтверждал сразу возникшее чувство: казалось, кто-то есть внутри церкви, слился с молчанием, хранимым под куполом, и как должен быть высок взгляд изнутри, если и отсюда он смотрел с изменившимся дыханием от легкости и открытости купола навстречу плывущим облакам. И вокруг, в деревьях и воздухе, затаилось то молчание, которое отличимо от тишины значением и смыслом покоя. Зашелестело вдруг одно дерево, и, слабо встрепенувшись, все деревья пропустили через себя этот шелест, и цвет неба за дрожащими листьями становился ярче и пронзительней.

Захотелось подойти поближе – положив на землю велосипед, он осторожно переступил через упавший забор – то ли оттого, что ступал он тихо, то ли оттого, что прислушивался к неразличимому далекому гулу, он перестал ощущать свою тяжесть и, почти невесомый, шел медленно, глядя вверх, на исчезающий за куполом крест. Остановился у самой стены – можно было уже дотронуться рукой, но что-то сдерживало его, и он только смотрел прямо перед собой на показавшееся из-под краски кольцо сучка, похожее на те кружочки в стене его дома, к которым он любил приближаться глазами, и засохшая в сухих капельках смола превращалась в горы, видимые с высокого неба.

И он не выдержал, дотронулся пальцем до стены, неслышно хрустнула отставшая краска – он вздрогнул и отдернул руку. Он услышал в стене дрожащий гул, похожий на нескончаемый гул высокого столба, и это мгновенное прикосновение вывело его из оцепенения, он быстро оглянулся, увидел лежащий велосипед и побежал к нему. Казалось, кто-то смотрит на него сзади, и он поспешил ухватиться за холодный руль, чувствуя, как этот холод пронесся по всему телу, немея в ногах. И боялся обернуться, пока не отошел несколько шагов, и потом только глянул, попав сразу на летящий в облаках крест.

А ветер искал свое направление, легко подхватывался со всех сторон, не совпадая с неостановимым и свободным течением облаков – их огромные тени не находили препятствия на живом, шевелящемся поле.

Вот уже церковь утонула в купине деревьев, уже воздух налился живой силой скорости, зашумел навстречу одинаковым порывом, и бесконечное чувство дороги замаячило впереди, не догоняемое никогда.

Может быть, на той дороге, когда он возвращался домой, впервые мелькнуло в нем чувство, с тех пор не исчезающее, – как только он оказывался один посреди бесконечного пространства и небо над головой таило в себе разгадку этой бесконечности, томительно и неотступно казалось: кто-то думает о нем в эту минуту. И если даже он спешил представить мать, или отца, или любого близкого человека на том странном месте в непонятной дали, где сейчас знают и думают о нем каждое мгновение, то неизменно промахивался, не узнавая того, в чьих чувствах он повторял себя, раздваиваясь и даря свое отражение. И все, что проходило перед его глазами и было обречено с первого появления остаться в памяти навсегда, вздрагивало, словно успевая быть увиденным не только им одним, но и тем его двойником, сотворенным в не видимом никем зеркале.

Первые капли дождя с отскакивающими пылинками в уставшем песке улицы; возвращение домой на возу сена по дороге, вдруг меняющей направление в закрытых глазах; рисунок облака, побывший только минуту выражением знакомого лица, – все эти открытия не могли принадлежать только ему одному и мгновенно сверялись, подтверждаясь, с кем-то еще, чьи чувства были почти неотличимы; разве только неуловимое, как молния на небе, мгновение успевало осветить быстрый, туда-обратно, путь.

И только во снах этот свет не вспыхивал, а горел ровным тусклым огнем, соединяя все виденное одним, неразделенным взглядом.

14

Однажды утром, когда его разбудили еще до рассвета, в серой растворяющейся темноте, он ощутил сразу после сна обратный ход вчерашнего вечернего угасания. Казалось, он и не засыпал, а только закрыл глаза совсем недавно, и за это время спокойное чувство прошедшего дня превратилось в тревожное ожидание. Он вышел на улицу. Как похоже все было вокруг на вчерашний вечер, только солнце, изменив свой цвет, переместилось по краю горизонта, и небо опрокидывалось ему навстречу, промытое и еще бледное.

Вчера приходил сосед, сутулый старик с одинаковой всегда седой щетиной вместо бороды, и попросил отца помочь пасти коров. «Отпусти своего малого в подпаски на день», – усмехаясь, сказал старик. Отец сразу заторопился, нашел глазами его, сидящего у окна, и спросил: «Ну что, Ванюш, поможешь деду?» Он сразу кивнул, это было единственное, чем он мог ответить. Вечером мать собрала одежду, спать его отправили пораньше, и вот сейчас он стоит на улице, ожидая, когда выйдут, не торопясь, из ворот первые коровы, постепенно двинутся одна за другой в ту сторону, где за улицей сразу открывалось поле, мутноватое от росы.

Вышел отец, улыбнулся: «Выспался? Ты не бойся – Минович скажет, какую корову отвернуть, если зайдет далеко, ты и сбегай, больше ничего не надо. Скучно станет, приди пообедать».

Заскрипели соседские ворота – пастух всегда первым выгонял корову. Минович, держа под мышкой палку, свернул цигарку, закурил, торопливо подув на вспыхнувший на ее конце огонек. Огляделся вокруг, прищурившись от дыма, заметил его и помахал рукой, подозвал к себе.

– Ну что, отпасем, а? – Минович и сейчас не поздоровался, не тратя слов на это естественное дело.

Они постояли молча, глядя, как корова, роняя первую слюну, хватала траву у забора. От травы там, где дышала корова, поднимался пар, и в земле слышалось, какая корова тяжелая – каждый ее близкий шаг звучал утробно и гулко.

– Дождя не будет, а, Вань? – спросил Минович, словно в шутку, и он пожал плечами, застеснявшись: мол, откуда ж мне знать?

– Роса буйная, не будет дождя, чисто отпасем, – ответил сам себе Минович и отпугнул корову подальше от забора, к лугу. Та медленно перешла не тронутый с ночи песок улицы и дальше, уже в траве, оставляла за собой темный посреди росы след.

Через полчаса, когда все коровы уже собрались на краю луга, потихоньку разбредаясь, Минович рукой показал, как их направлять, и постепенно стадо вытянулось в ту сторону, куда далеко легла холодная тень от крайнего дома.

Всего лишь несколько раз он до этого видел такое раннее утро. Хотя тело еще оставалось вялым с непривычки и легкая досада, что целый день он будет занят не своим делом, тлела в нем – хотелось быть похожим на взрослых, которые утром выглядели так же, как и всегда днем, словно они ненадолго прикорнули, не раздеваясь, пережидая неважное время ночи. Пробежавшись несколько раз позади последних коров, он уже привык к прохладному воздуху, к свежему от росы блеску сапог, и когда за деревней огляделся вокруг, то словно сдвинул с места время, и оно вдруг обрело новое значение. В этом просторе не было деления ни на минуты, ни на мгновения, и заметно поднимающееся солнце намечало неотвратимый плавный круг по еще холодному, тихому небу.

Он думал, что весь день придется провести рядом с Миновичем. Часто, проходя по дороге, он видел вдалеке стадо коров и рядом с ним две фигурки, большую и маленькую, словно пастух и должен всегда выглядеть издалека таким полуторным человеком. Но старик молча стоял, опершись двумя руками о макушку палки, изредка переходя с места на место, разрешая ему занимать противоположный от стада край – как будто они были заняты только тем, что смотрели друг на друга, и линия их взглядов должна была находиться как можно ближе к центру стада. Коровы подолгу не поднимали голов, их посапывание и сочное пережевывание смешивалось с рассыпанным стрекотанием высохших от росы кузнечиков. Солнце все поднималось, он прикрыл глаза – впервые пустое ожидание, когда время зазвенело вхолостую, ничем не заполненное, даже испугало его. Он посмотрел на удаленную спокойную фигуру Миновича. Хотя не было видно лица, казалось, что глаза у старика закрыты и он знает, когда уже пора опять их открыть и перейти на другое место, чтобы снова застыть там. Минович так и передвигался, отступая перед стадом, а с другого края наступал он, иногда даже узнавая те высокие стебли конского щавеля, у которых недавно стоял старик.

Никогда раньше он не думал, что день так длинен – а время не дошло еще и до обеда, и было страшно, что он не умеет заполнить вдруг открывшуюся пустоту, – и смотрел на Миновича, удивляясь его застывшему с самого утра спокойствию. Когда сидел, уткнувшись взглядом в траву у ног, над ним прозвучал голос старика:

– Притомился? Сейчас коровы лягут, сбегай домой, ноги у тебя молодые.

И он действительно, пока было видно стадо, бежал по полю и только на улице перешел на шаг, поглядывая на изменившиеся в один день стены домов. Они по очереди открывались отличимыми друг от друга чувствами, словно их хозяева вышли и провожают его взглядом до самой калитки, которая закрылась с обрывающимся звуком.

Обратно в поле он захватил с собой книгу, странное название которой – «Заморыш» – запомнит навсегда. Он читал и перечитывал ее, представляя себя на месте маленького мальчика-заморыша, и даже воспоминания о себе потом путались с прочитанным в книге.

Минович встретил его, показывая глазами на книгу, которую он прятал за спину: «Во-во, хоть время терять не будешь, сказки почитаешь». После этих слов, так просто объяснивших бесконечное, до вечера, время, он уже не мог поднять головы от книги, только иногда на минуту, оставляя ее в траве, отбегал за какой-нибудь далеко отошедшей коровой.

Когда солнце повисло над далеким лесом и небо краснело все шире, – застыл воздух и похожи стали, дополняя друг друга в одинаковом чувстве, и густые запахи, сменяющиеся при ходьбе, и громкое сопение коров, и лай собаки в деревне, донесшийся вдруг в вечернем воздухе. И вот уже Минович подозвал его к себе, и они пошли рядом, наступая на стадо, и коровы сначала неохотно оторвались от травы, а потом, словно согласившись, выровнялись в прямой линии к улице, и передняя вдруг, вытянув шею, промычала несколько раз, проверяя воздух на звучность, и этот звук оказался ожидаемым весь день и вернулся от деревни слабым эхом.

Закончившись, день откатывался назад, и растянутое в нем томительное ожидание превращалось в усталую радость возвращения, и было приятно идти рядом со стариком, не изменившимся в своем спокойствии – разве только шаги его стали тяжелее и отчетливей слышно было свистящее дыхание.

– Ну, иди отдыхай, я прогоню дальше и зайду к вам.

Отец сидел за столом, улыбнулся навстречу и смеющимися глазами смотрел, как он раздевается. Зашла мать и сразу заговорила веселее обычного:

– О, пастушок пришел, пойду доить, посмотрю, как он накормил коровку!

А он раздевался, смущаясь от незнания, что рассказывать, и хотел быстрее пройти в спальню, и не от усталости, а чтобы скорее дать закончиться этому непонятному дню, успокоить последние минуты, которые все возвращали его туда, где на большом поле рассыпаны маленькие фигурки коров и под высоким светом разливается, улетая в пустоту, звенящий звук.

Он слышал, как в соседней комнате негромко разговаривал с отцом Минович, слова были неразличимы, они сливались с той тяжестью, которой наливалось тело, и он успел лишь подумать: «Вот так закрываются глаза…»

15

Жизнь, и больше всего его собственная, с каждым днем все сильнее не совпадала с делами и занятиями, которыми уходящее время заполняло память. Как вспоминается прошедший день? В соединении кусочков, называемых отдельно пробуждением, утром, днем, вечером и при желании рассыпающихся еще на тысячи осколков? Или в чувствах, повисающих над этими словами, и чувства уже не имеют резких границ, а плавно вытекают одно из другого, сотканные из запахов, предметов, своего взгляда в зеркале? И где остается все остальное из прошедшего дня, если вдруг выбираешь на мгновение пятно на полу – холодно и ярко сверкает солнечный свет по утрам, и почему только в этом вспыхивает память, заслоняя окно или рисунок обоев над кроватью?

Вот он держит в руке карандаш, и другая рука ухватывается за тоненькую эту палочку – и заметно изогнулся карандаш, вот-вот готовый треснуть, но что будет сейчас, чем обернется следующее мгновение? И казалось, легче сломать, оборвав быстрым хрустом ожидание, и, встрепенувшись, он оглядывается вокруг, разрешая предметам вернуть себе привычное значение.

На мимоходом брошенное отцом: «Где ты был?» – он говорил: «В лесу», – и этим словно закрывал за собой дверь, и короткий его ответ уже застывал в воздухе комнаты, теряя связь с лесной дорогой, одинаковым падением листьев, далеким деревом, у которого он повернул назад, – может, это и есть то место, где он был, ради которого и прошел весь путь туда-обратно? И что еще можно выбрать из этой дороги – сколько ни вспоминай ее, ни одно слово не могло прилететь оттуда без неточности и обмана.

Однажды, читая книгу, где одно лишь упоминание об окне заставило его подслушивать с улицы разговор героев, сидящих за столом с неразличимыми в мерцании свечи лицами, – он почувствовал, что еще кто-то смотрит на этот свет из противоположного окну угла, и как только подумал об этом странном, вдруг возникшем свидетеле – вспомнил мгновенно, как читал эту книгу прежде и смотрел тогда на пламя свечи оттуда, где и почудилось ему сейчас чье-то присутствие. И он уже не мог читать дальше, и свет, раздвоившись, исчез, вздрогнув напоследок от хлопнувшей двери.

Как-то ночью, когда еще не спал, он случайно открыл глаза – в самом верху окна на черном небе вспыхнула тоненькой полоской, словно чиркнули спичкой, упавшая звезда. Небо опять стало неподвижным, но, неотличимый до этого от тишины, вдруг повис в воздухе за стеклом гул далекой машины на шоссе, поднимаясь ввысь, звеня и утончаясь. Последний перед растворением в тишине звук отстал от сверкнувшей звезды, и это несовпадение было единственным, в чем ощущалось летящее навстречу время. И далекий, бесконечно далекий день его жизни замерцал, готовый сорваться со своего места, только дожидаясь, что тишина зазвенит единственным, вдруг найденным звуком.

В центре деревни, возле старой станции, похожей на сарайчик с односкатной крышей, была просторная площадка с плавными выбоинами, и редкие автобусы стояли на ней, ссутулившись, как подобравшие заднюю ногу лошади. Моторы, даже замолкая, все еще дышали теплом, храня в себе остановившийся запах дороги.

Рядом со станцией был буфет, к нему от автобуса пробегали несколько человек, и при этом всегда было похоже, что идет дождь. Иногда автобусы стояли подолгу, пассажиры смотрели через окна тихими горюющими глазами, и чье-нибудь лицо запоминалось – казалось, навсегда.

Но вот автобус отъезжал, напоследок громко просигналив отставшему, площадь становилась пустой, и воздух на ней долго еще успокаивался. Потом автобус пропадал в низине за деревней, сохраняя только звук, и через минуту, догнав сам себя, поднимался теряющей свой завод игрушкой на дальний гребень шоссе.

Солнце садилось, он возвращался от станции домой, и эта дорога всплывала потом в памяти вместе с красным небом впереди и тусклым от дымки полем.

Один вечер окрасил своим закатным светом эту дорогу, по которой он проходил тысячи раз, но всегда воспоминание вспыхивало одинаковым чувством, почему-то звучащим двумя словами, и второе из них вбирало, растворяя, первое – день рождения. Память, раскручиваясь в прошлое, останавливается на последнем витке, не имея сил разорвать его, брошенная змейка серпантина вздрагивает последним кольцом.

Проснувшись, он лежал долго, удивляясь тому, как не помещается в это утро долгое ожидание чего-то совсем нового и необычного. И даже закрыл глаза опять, чтобы проверить в темноте ускользающее наяву чувство. Но сон уже соединялся с утренним светом, словно останавливались качели в точке покоя, где закрытые глаза уже становятся притворством. «Проснулся» – бедное название этой точки. Ожидаемая вчера радость была рядом, как будто он вынырнул не там и сейчас оглядывается над водой, видя только отодвинутый берег.

Подумал словами, словно сказал: «Сегодня день рождения», – тройной звук был почти слышим. Он встал, и все его движения притворялись обычными – несколько шагов по холодному полу, вчерашнее чувство одежды, долгий застывший зевок. В доме было тихо, чувствовалось, что никого нет и в соседней комнате. Это сразу обрадовало, потому что с самого начала не хотелось слов, уже слышанных: «А вот и наш…» Но когда вышел в ту комнату и увидел, что действительно никого нет, стало жалко, словно обманулся – когда не знаешь, чего хочешь, всегда все кончается обманом. На полу кружилась на спине муха, не покидая квадрата солнечного света. Он перешагнул этот деревянный звук, открыл дверь в темноту сеней и постоял немного на пороге, словно ожидая, что сумрак поплывет в комнату – вечное обещание двери, которое она выполняла только зимой, впуская видимые клубы морозного воздуха.

Умывальник уже нагрелся на солнце, но вода была еще прохладной с ночи. Он медленно умывался, прислушиваясь к тому, как и звяканье умывальника, и ясное щебетанье воробьев в густой листве яблонь, и проехавшая по улице телега – все звуки освобождали в себе что-то одинаковое по смыслу, еще неясному, но накапливающему силы для простого и ожидаемого объяснения.

Перед глазами вдруг мелькнул квадратик бумаги, который он видел на столе в комнате – этот листочек уже притягивал к себе – одним выдохом стал весь путь от умывальника до стола. Короткая записка матери – что на завтрак, на обед. Последние слова «вернемся вечером» бессильно старались дотянуться через бесконечный день до своего подтверждения. Рядом лежали деньги – одна бумажка, связанная с запиской словами «на конфеты», и он обрадовался сделанному за него этой бумажкой выбору. Мелькнула тропинка за домом, ведущая к магазину, и растянутое впереди время мгновенно сократилось на этот ясный отрезок: дорога до магазина и обратно.

Но, конечно же, в магазин он пойдет не сразу – оставляя это про запас, он вышел на улицу. Каждый шаг заполнял только что прошедшее мгновение движением, которое подталкивало, невидимое, в спину. Он шел по лугу и прислушивался – вдруг стукнет калитка у дома, и надо будет вернуться, но вот уже отходит далеко, лес шумит близким своим гулом, и нельзя повернуть назад, словно кто-то увидел его впереди и дожидается неизбежного приближения.

Хотя до осени еще далеко, медленно падают листья – их мало, и можно успеть проследить каждое падение; сухие, они беспомощно вертятся среди сильной зеленой листвы, успокаиваясь только на земле. И нельзя понять, откуда они берутся – кажется, появляются уже в воздухе, вспыхивая залетевшей из осени картинкой, и ничто не верит такому предсказанию.

Он шел все дальше по знакомой тропинке, и казалось, что странное чувство, которое появилось здесь с его приходом, сотканное из неподвижных выражений обломанных сучьев, по-разному глядящих вверх пней, опущенных веток, – расколдуется, открывшись ясным вопросом, растворенным пока в этом воздухе: «Куда ты?» – и упавшая вдруг сухая толстая ветка сказала это на своем языке.

Он смотрел на дерево впереди, а поравнявшись с ним, выбирал новое – бесконечное лесное занятие, чудом избегающее повторения, – и время плыло навстречу вместе с этими деревьями. Ни минут, ни часов – все одинаково и неразличимо в спокойном течении.

Только выйдя на опушку, он представил, словно увидел издалека, замкнутый огромный круг, по которому прошел в лесу, и невидимая птица, перелетающая все это время рядом с ним, качалась на последней ветке, удивляясь пустоте пространства, вдруг открытого впереди. Он глянул на далекую через луг улицу – заметно было, что солнце переместилось, и дома стали выше, спрятав под собой свои тени. Он знал, что как только дойдет до того места, где запах улицы накатывает на луг размытой в воздухе границей и лес, подернувшись дымкой, отступит еще дальше, – то подчинится тому чувству, с которого и началось утро. Дождавшись его перед улицей, странные от повторения слова «день рождения» уже мелькали и в окнах дома, и в слившейся на ходу ребристости забора – даже скользнувшая над самой крышей ласточка чуть не столкнулась, быстро увернувшись, с неподвижным, как стекло, препятствием.

Он попробовал вспомнить ту радость, с которой ждал этот разгорающийся до непонятной тревоги день, и помнил только само ожидание, ничем не связанное с завершением, – так гул самолета, на котором летишь во сне, превращается после мгновенного пробуждения в мычание коровы, выгоняемой утром в поле.

В доме было тихо – проходя мимо окна, он заглянул в него как в чужое. Днем всегда плохо видно с улицы, он приблизил глаза к самому стеклу и сразу увидел на столе тот же лист бумаги, только чистый, без единого слова. Почему-то испугавшись, он быстро обежал сени, толкнул дверь – одну, другую и перед самым последним движением, когда уже хватал лист, догадался: да просто перевернут вниз словами. И опять мелькнуло: «Вернемся вечером». И словно не было ни леса, ни покоя лежащих в траве листьев – все уместилось между двумя повторами этих слов, одинаково прочитанных.

Задетая газета сползла со стола, обнажив сковородку, кувшин, хлеб – все это старалось совпасть со словами в записке. Улыбаясь, он налил в кружку молока, косясь на записку: «Пей молоко» – молчаливое подтверждение, ничего не значащее без его участия. И сразу вспомнил, как вчера читал книгу – одна страница с крупными вверху словами «Глава одиннадцатая» и сейчас стояла перед глазами: два слова, и снизу серая россыпь букв. И страница вдруг закрыла бегущего по полю человека, и уже неизвестно, что там, за рассеянными по бумаге буквами – бежит ли дальше человек или сел на землю, обхватив голову руками, словно приговаривая неслышно про себя: «Глава одиннадцатая, глава одиннадцатая…»

Он допил молоко и усмехнулся застывшим на бумаге словам: «Пей молоко», – слепые, они так и не увидели своего исполнения… Подойдя к зеркалу, он отчего-то вздрогнул и не удержался, заглянул за него, в темный угол с затихшим на полу мячом. «Надо накачать», – подумал он, а какая-то бессловесная мысль уже пробежала холодом по волосам, словно они высыхали на легком ветерке, и вот он уже спешит отойти, оглядывается на ходу, успевая заметить в зеркале свою удаляющуюся спину.

Громче обычного хлопнув дверью, он остановился на крыльце. Здесь было тепло – теплее, чем в доме. Солнечный свет падал отвесно сверху, и навстречу ощутимо поднималось с земли тепло. Не вынимая рук из карманов, он сел на ступеньку и вдруг услышал слабый хруст – и как что-то живое, выдернул из кармана оставленные матерью деньги. И, словно собираясь сделать приятную работу, он подтянул штаны, оглянулся – плотно ли закрыта дверь, подбежал к началу тропинки, пропадающей под нависшей ботвой картошки, оглянулся еще раз и пошел, подгоняемый странной бодростью.

Справа, на дальнем огороде, заканчивали укладывать огромный по сравнению с маленькой лошадью воз сена. Мужик стоял наверху, словно собирался спрыгнуть, ногами пробовал покатые края. Вот он уселся, подлетели брошенные снизу вожжи, и воз поплыл над невидимыми колесами, вздрагивая и роняя легкие непричесанные клочки сена. «Наверное, та самая телега», – вспомнил утреннее свободное тарахтенье за домом и подумал, что, может быть, они с отцом будут возить свое сено на этой же лошади, и тогда она станет на день близкой, похожей на их корову – с такими же глазами. Он всегда, пока отец грузил, держал лошадь под узцы, и если приближал к ее покорному грустному глазу свое лицо, то удивлялся отражению.

Он уже свернул с тропинки на дорогу с присыпанным, как в песочных часах, следом от телеги. Впереди стена магазина, большая даже издали.

Навстречу, покачиваясь почти на месте, медленно плыл воз с сеном. Он оказался кособоким, мужик переполз для равновесия на сторону и еще издали начал удивленно поводить головой, доказывая свое знание об этой кособокости.

Он поздоровался, но мужик не ответил, словно говоря всем своим видом: «Какое тут здравствуйте, тут бы только доехать…» Посмотрев вслед уже отъезжающему возу, он подумал, что где-нибудь на повороте мужик будет бояться особенно, и даже представил его лицо с закушенной губой и широко раскрытыми глазами.

Странно – в каком месте дороги ни разминешься с кем-нибудь встречным, после этого дорога только дожидается своего завершения, став по-новому короткой – и уже видны трещины в стене магазина. Он перелез через забор – вот-вот опять сделают пролом, чтобы ходить не улицей, а напрямик; каждый год забор застывал новым зияющим рисунком.

Возле магазина было пусто, только собака, лежащая неподвижно у самых ступенек, вдруг встала и переплелась на другое место, сразу же там улегшись. Когда он проходил мимо, собака только дернула бровью, не подняв с лап вытянутой головы. В магазине скучала продавщица, он сразу застеснялся ее взгляда, и захотелось выйти. Он посмотрел на пустые хлебные полки, будто объясняя свой приход, и попятился к двери.

И сразу увидел станцию – она была напротив, к ней, опустив хвост, лениво трусила та самая собака. «Наверное, сейчас подъедет автобус», – подумал он и захотел подойти туда сквозь горячий, струящийся вверх воздух. Твердая поверхность асфальта сделала его выше, точно он переобулся в новые, непривычные ботинки.

И когда переходил шоссе, мелькнувшее вправо-влево бесконечностью, вдруг подумал, успев заметить под ногами пустоту вмятой в асфальт ракушки, что половина дня осталась сзади, перед этой дорогой. Завершая это чувство, какая-то неостановимая машина пронеслась за его спиной, разорвав неподвижный воздух.

Он вспомнил, как раньше с братом искали друг друга по спичкам: брали коробок, быстро всовывали внутрь одну горящую спичку – вспыхнувшее с шипением пламя радовало больше всего, – и он уходил потом куда-нибудь, бросая под ноги через несколько шагов по спичке, а брат шел по этому следу. Надо было экономить, чтобы путь оказался как можно длиннее, но и далеко спичку от спички бросить нельзя – цепочка могла оборваться. А может, они тогда просто угадывали дорогу и спички были только радостным подтверждением? Однажды у него неожиданно опустел коробок, но он не вернулся, а все шел дальше – наверное, это в лесу было, – тогда впервые брат не нашел его. Вернувшись домой, он встретился взглядом со странными глазами брата – то ли обида, то ли прощение были в них. Больше они не играли. Иногда он один тайком сжигал спички в ручном взрыве, но потом коробок становился ненужным, и он выбрасывал его подальше целиком, даже не рассыпая.