Текст книги "Белое проклятье"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

ПЯТЬ НЕДОСКАЗАННЫХ СЛОВ

– Мак, ты не спишь? Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки, шарю под кроватью и швыряю в Гвоздя ботинок. – Я так и знал, что не спишь, – увертываясь, констатирует Гвоздь. – Второй ботинок подать? Я со стоном потягиваюсь, все тело ноет, будто меня протащило не по снегу, а по усыпанному галькой пляжу. Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня подвергнуться осмотру, и Надя, отыскав на моем организме дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой-то дрянью. – Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня в духовке, Надя ушла к Мурату, поскольку ты ей надоел, трещит Гвоздь. – Ночью вовсю мело, "Бектау" отрезана, на почту очередь, как на канатку, в "Актау" туристы озверели и лают из окон. Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в шахматы, проигравший обязан был высунуться в иллюминатор и двадцать раз пролаять: не как-нибудь протявкать, а именно пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он с ужасом увидел, что на него, перегнувшись через фальшборт, по-отечески ласково смотрит командир корабля. Олег мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без берега. Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу. Для начала он осыпает меня бранью, потом кусает за палец и восторженно орет: "Нельзя кусаться! Нельзя, тебе говор-рят!" Этому фокусу я обучал его целую осень. – Жулье, скажи ему про носки, – злодействует Гвоздь, – а то он опять забудет сменить. – Заткнись, небр-ритая хар-ря! – каркает Жулик. Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе пор-ра жениться! Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой репертуар, знает, что скоро останется один. Летом ему веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками, пополнить к новому учебному году их словарный запас (директор школы не раз грозился привлечь Жулика к суду). Я подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды, подсовываю любимое Жуликом лакомство – салатный лист и выхожу на связь с Левой. Олег меня опередил, все наши новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлен тем, что четыре крайние лавины сошли полностью, а в одиннадцатой опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков. Впрочем, ночью буран кое-чего туда добавил, подбросил боеприпасов, и лавиносборы четвертой и седьмой переполнены настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно. Ему не скучно, у него все есть, он просит передать ребятам привет и персональный Гвоздю, которого ждет приятный сюрприз: пленку из кассеты, оставленную им на кровати, Ведьма превратила в груду обрывков. Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянется и божится стереть Ведьму с лица земли, я продумываю информацию и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно везет. Ясно, почему мы так дешево отделались: просто одиннадцатая выстрелила из одного ствола, хотя вполне могла из двух. Все-таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с половиной лавины! Какой-нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может состряпать целую диссертацию. За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией. Надя ушла к Мурату не навсегда, а осмотреть Хаджи, на расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому подобное. Тут вваливаются мои тунеядцы и дополняют картину. Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло, если не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо куда исчезнувший Гвоздь был обнаружен и изобличен при попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы "Актау". Приведенный домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил свое неслыханное поведение тем, что хотел помочь одному хорошему человеку, морально поддержать его в трудную минуту. Трудной же эта минута была потому, что при переселении хороший человек потерял очки, а он, Гвоздь, якобы их нашел (при обыске никаких очков обнаружено не было). После интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек является туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по окончании Института кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с четвертого захода. – С третьего, – оскорбленно поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – Обязательно поступит, у нее (он делает плавные движения ладонями) все данные. Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами отпетого плута, клянется отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. Не выдержав моего взгляда, он берет в свидетели потолок и уточняет: "На время лавинной ситуации и если, конечно, они сами не подойдут". Превратив таким уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный Осман вступается за него: "Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам подходить, если был помолвка?" – и мы смеемся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное воспоминание. Мы приступаем к делу. Ранним утром, когда буран кончился, Олег и Рома прогулялись на лыжах и нащелкали два десятка фотографий. Они уже отпечатаны и лежат в столе. Вот фотография лавинного конуса одиннадцатой, у которого для наглядности поставлена лыжа. Высота вала метров пять, длина метров за сто. Какая нужна силища, чтобы скрутить жгутом железобетонные столбы электропередачи! А ведь одиннадцатая не израсходовала и половины боеприпасов. – В сорочке ты родился, чиф, – комментирует Олег, – даже с галстуком. Кто нас учил без страховки по канату не ходить? Я соглашаюсь, что стрелять было опрометчиво, и всматриваюсь в фотографию. То, что одиннадцатая нас пощадила, – это чудо, но и теперь, растревоженная, она очень опасна. Я бы даже сказал, более опасна, чем раньше, потому что может породить у туристов беспечность: они решат, что лавина сошла и прогуливаться вдоль шоссе не возбраняется. Нужно напомнить Бычкову, чтобы не выпускал туристов за пределы поляны Бектау. Лавина всегда сходит неожиданно, а повторная – вдвойне, потому что в расчет ее не принимаешь. Повторных лавин я не люблю больше всего. – Хотя бы скорее сорвались, – гудит Олег. – Висят над головой, как петли, того и гляди удушат. – Ну и что ты предлагаешь? – спрашивает Гвоздь. Обстрелять? Олег молчит, молчу я, все молчат. Такого случая в нашей практике еще не было. Я бы, во всяком случае, не взял бы на себя ответственность стрелять по четвертой и седьмой – и подумать страшно, что они могут натворить. А ждать – лучше? Пожалуй, чуточку лучше, даст бог – не разозлятся и сойдут по очереди... Я продолжаю изучать фотографии остальных лавин, от десятой до четвертой, и все более убеждаюсь, что они затеяли с нами чрезвычайно скверную игру. Я вспоминаю "Дубровского", ту сцену, когда человека вталкивали в каморку, где он оказывался один на один с разъяренным медведем и дрожал от страха в единственном безопасном углу. Мы тоже прижаты в угол, и перед нами тоже разъяренный медведь – только долго ли он останется привязанным, день, час или одну минуту, не знает никто. Звонит Мурат, он ждет меня через двадцать минут. Я отпускаю ребят – надо собраться с мыслями. Да, чрезвычайно скверная игра, в которой у меня на руках нет ни одного козыря: ни подрезать лавины, ни обстрелять их я не решусь. К такому повороту событий я не готов пассивную оборону держать не научился, привык нападать первым. В результате я уже проиграл – с домом ? 23, и если ни одна комиссия в этом меня не упрекнет, то самому себе я могу признаться, что был нерешителен и благодушен. "Главный судья лавинщика – покойники на шее", – говорил Юрий Станиславович... Щемящая горечь, которой я не имею права сейчас отдаваться, перерастает в острое недовольство собой за то, что у меня не хватило характера уберечь дедушку Измаила, за лихой кавалерийский наскок на одиннадцатую и, наконец, за то, что на заседании штаба я не сказал всей правды. Если первое непоправимо, а второе волею случая сошло с рук, то за третье мне нет оправдания. Третьего Юрий Станиславович мне бы не простил. Боишься непонимания, скандала, взрыва страстей? Тогда зачем ты пошел в лавинщики, когда есть на свете такая спокойная должность ночной сторож? Три года назад в последний свой приезд Юрий Станиславович почувствовал себя плохо. В тот январский день солнце заливало склоны, но он не пошел кататься и лежал на кровати, забавляясь Жуликом и поругивая свой радикулит. Лишь много спустя я узнал, что он скрывал от всех смертельный недуг: он был сильным, веселым, ироничным человеком и не терпел жалости, сочувственных взглядов; радикулит он выдумал – его терзал рак. Я был взбудоражен – утром в лавине погибли два туриста. только несколько часов назад мы их откопали, и слово за слово разговор пошел о профессии лавинщика, о его работе, жизни и смерти. Юрий Станиславович вспоминал разные эпизоды, анализировал ошибки лавинщиков, приводившие к трагическому исходу, и я, еще не остыв от пережитого, про себя возмущался спокойствием, с которым он говорил о смерти. Теперь-то я знаю, что он имел право так рассуждать, но тогда его философские размышления казались чуть ли не кощунственными: ведь только что ушли из жизни два человека! Ему были чужды и скорбный пессимизм Экклезиаста и восточное равнодушие к смерти, зато он очень одобрял самоуспокоительную мудрость Монтеля и, помню, с большим уважением процитировал Горация: "Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет мил тот час, на который ты не надеялся". – Нам с вами легко рассуждать, – сказал я, – а каково этим двоим? – Им еще легче, куда труднее их близким. – И тем, из-за кого они погибли, – добавил я. – В данном случае казнить себя не за что, – возразил Юрий Станиславович, – ни людской, ни божий суд, если он существует, тебя обвинять не станет. Другое дело, если покойники повиснут на тебе из-за твоего недомыслия или трусости. – Надеюсь... – Надейся, но не забывай, что иной раз ничей личный опыт не подскажет тебе, что надо делать – и немедленно! Это теоретики все знают, практики же должны учиться всю жизнь. А чтобы ты не думал, что старый ворон выжил из ума, дай-ка мне карту Кушкола. бумагу и карандаш. Теперь представь себе... И Юрий Станиславович быстро и четко смоделировал примерно такую же ситуацию, в какой сегодня оказался Кушкол: исключающая обстрел снежная буря переполненные лавиносборы, сцепление факторов, препятствующих немедленному сходу лавин, и перекрытое шоссе на Каракол. – Не завидую тебе, – поцокав языком, сказал он. – Ну, что же ты будешь делать? Я почесал в затылке. – У Горация на этот счет ничего не сказано? – Ни у Горация, ни у Оболенского, ни даже у твоего любимого Монти. Это ужасно – ни одной шпаргалки, напряги, хоть ты к этому не привык, собственные мозги. Ты на экзамене, отвечай. – Можно подумать? – Даю пять минут. Я всматривался в карту, вчитывался в набросанные на бумаге цифры и формулы, напряг мозги и пришел к выводу, что три главные лавины перевалят за миллион кубов каждая. – Фантастика, – недоверчиво сказал я. – Такое раз в сто лет бывает, и то если год високосный. – Значит, у тебя имеется один шанс из двух в подобной ситуации оказаться, – усмехнулся Юрий Станиславович. – Так какая зона будет лавиноопасной? Учти, от твоего решения зависит жизнь многих людей. Я подумал и провел на карте волнистую линию. – Недобор, но об этом потом. Что же ты предпримешь? – Потребую эвакуировать туристов из лавиноопасной зоны, установить контрольно-пропускные пункты и посты наблюдения, проверю спасательный инвентарь... – ...и так далее, это ты по конспектам вызубрил. Вот почему я затеял этот разговор. Когда из-за своей ошибки погибает лавинщик – это очень печальное, но, по большому счету, его личное дело. Но права на ошибку, из-за которой погибнут другие, он не имеет. До сих пор твоя деятельность в Кушколе была относительно благополучной, и я опасаюсь, что к настоящим неожиданностям ты не совсем готов. Считается, что недобор ближе к истине, чем перебор, – так это сказано не для лавинщиков. Если не хочешь, чтобы покойники мешали тебе видеть розовые сны, становись мудрым перестраховщиком. Посмотри внимательно на карту и на линию, которую ты провел: она, быть может, обрекает на гибель проживающих здесь... он сделал на карте несколько пометок, – и здесь. Явный и непростительный недобор. Дело в том, что в дьявольской ситуации, которую мы смоделировали, лавины могут оказаться катастрофическими. И тогда воздушная волна – почти наверняка, Максим! – обрушится на турбазы "Кавказ", "Альпинист" и "Кексу"... и даже на гостиницу "Актау". Вот эти пять последних слов я и побоялся сказать на заседании штаба. Такого нашествия туристов приемная начальника управления еще не видывала. Понять их легко, не для того люди с боем добывают путевки в Кушкол, чтобы изнывать в переполненной гостинице, выстаивать двухчасовые очереди в столовую и ругаться с обслуживающим персоналом, который не в силах справиться с таким наплывом. Правда, глядя со своей колокольни, я куда больше обеспокоен не тем, что туристы заперты в клетке, а тем, что они из нее вырываются, но когда страсти кипят, разъяснительную работу проводить бесполезно, да и не безопасно. Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает Юлию – она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну качающий права краснорожий детина, который так разошелся, что вот-вот выпрыгнет из штанов. Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да еще с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть в пожарную бочку с водой – чтобы зашипело. Наступив детине на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу, пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли она гостями, вижу, что ее рука тянется к пресс-папье, и, удовлетворенный, пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную дверь. Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под глазами черные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен в себе – форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит, короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты: того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого перехода, возвещает: – Начинаем обсуждение. Кто первый? – Что обсуждаем? – Я вытаскиваю блокнот. – Сейчас узнаешь. Говори, Бычков. Уже по первым словам директора "Бектау" я догадываюсь, что попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице нанесен огромный моральный и материальный ущерб, с каждым часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков, категорически требует привлечь виновника к суровой ответственности. Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки остальные директора – обвинения примерно такие же, и Мурат подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с "Бектау", за паникерство, которое привело к необоснованному переселению сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я тоже пришел сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого. Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого: снежная буря тоже моих рук дело, я ее насвистел. Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно! Я. И все, что я скажу, попадет в протокол? Мурат. Это я тебе гарантирую. Я. И копию мне тоже гарантируешь? Мурат. Две, три, сколько захочешь. Сейчас я зол, решителен и беспощаден – никаких недомолвок и компромиссов! Я тоже не люблю, "когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют". И когда топят, чтобы самим удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна бумага – что ж, он ее получит. Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: "Бектау" отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно – решившись на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой – в том смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно, прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше. "Бектау" осталась без связи и электроэнергии. А почему? Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель следует проложить под землей, а "Бектау" обеспечить автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич? Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват? Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает. Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более того – превратило ее в ад. Но если четвертая и седьмая сойдут... Мурат. Нам плевать на твое "если"! (Потрясает пачкой бумаг). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами Государственных премий, учеными и людьми искусства, другими ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. "Если" это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают свежего воздуха? Я. Можно отвечать? Мурат. И немедленно! Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов. Во-вторых, мое "если", на которое тебе, Мурат, наплевать, это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и настаивал на том, чтобы из дома ? 23 были выселены все жильцы до единого. По личному разрешению начальника управления в доме осталась одна семья, и как результат погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим "если", Мурат Хаджиевич? Молчишь? Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль, пусть и он на своей шкурепочувствует, что такое запрещенный прием. Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват: вчера на заседании штаба не сказал всей правды... Мурат. Пиши, Гулиев! Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много правды вам не переварить, правда – лекарство слишком сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И теперь я сожалею об этом. Мурат. Без загадок, конкретно! Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная, отвратительная, – на самом деле она еще хуже. Вчера я привел вам слова Оболенского, что, если сойдут четвертая и седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам половину правды. Вторая же половина заключается в том, что в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница "Актау". Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать эвакуацию туристов из "Актау".

КОРОТКАЯ ПЕРЕДЫШКА

Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона – это нападение, но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нес оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины, ведающие благоразумием. Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице. Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее. И Мурат круто меняет тактику. Протокол – минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело – человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский ученый с мировым именем, "крестный отец" Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники. – Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про "Актау"? Я подробно излагаю содержание нашей беседы. – Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней? Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю. – Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет "Актау"? Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров. Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер! – Вот видите, товарищи, – иронический кивок в мою сторону, – Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер! Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по– настоящему плохо, так это директору "Актау". Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешенно разводит руками. – Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? насмешливо спрашивает Мурат. – Будем считать, что зарядку. – Он встает, надевает шапку, пальто. – Совещание окончено. – У меня не все, – говорю я. – Цицерон! Ну, побыстрее. – Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики тянут к "Бектау" временную линию. Предлагаю работы прекратить. – Нельзя прекратить, – Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, – "Бектау" необходима связь, энергия для отопления и кухни. – Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей. – Я уже выставил. – Бычков облегченно вздыхает. – И проинструктировал, – добавляет Мурат. – Все? – Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины – и кое-кто из них окажется... – я чуть было не сказал "Надиным пациентом", – пропавшим без вести. – Абдул, ты ответственный, – рубит Мурат. – Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все? – Копия протокола, – напоминаю я. – Бюрократ! – рычит Мурат. – Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной. Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел. Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания "Актау", неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти. Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт – после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: "Муж доктора Загорской", – и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю: "Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма". Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме. – Ты очень спешишь? Катюша! Дух захватывает – до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой. – Я бы на вашем месте бросил все дела, – говорит он, даже если бы это были собственные похороны. Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности. – Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее. – Но не могу же я хвалить твой ум, – оправдываюсь я. – Ты мне все равно не поверишь. – Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! торжественно возвещает она. – Надя тебе не жена! – Разве? – Я морщу лоб. – Память у меня стала ни к черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора? – Бессовестный лгун, – повторяет Катюша. – Что ж, тем хуже для тебя. – Почему же? – Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке. Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо? – А если я докажу, что не лгун, позволишь? – Сначала докажи. – Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты? Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить мое семейное положение. – Моя честь восстановлена? – Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. – Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя главная черта – это искренность. Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива. – Любопытно, – бормочу я, – видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик... Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы... – Барбосы остались с носом, – хихикает Катюша. – Ну и нахал же ты, Максим! Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения – бездонные озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна улыбка, еще один такой взгляд – и я сдамся на милость победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь. – Глупенький, – воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. – Здесь будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо? Потрепав меня за ухо, она высвобождается и танцующей походкой идет к вестибюлю. Черт меня побери! Пункт проката – не самое идеальное место, но погадать Катюше по руке я готов, кажется, на лавиносборе четвертой лавины. Петю Никитенко, усталого и злого, я нахожу в вестибюле. Он возглавляет группу инструкторов, охраняющих входы и выходы из гостиницы, вторые сутки не спит и проклинает тот час, когда променял свой любимый Минск на этот "сумасшедший дом". Нужны лавинные зонды? На, бери ключ, потом вернешь. Я почесываю ключом подбородок и подмигиваю Катюше, которая шлет мне воздушный поцелуй из-за Петиной спины. Теперь нужно ключ передать, но Петя меня не отпускает, требует честно обрисовать ему лавинную ситуацию. Я обрисовываю, а взамен Петя доверительно сообщает, что по агентурным данным несколько групп отчаянных туристов замышляют побег, одну уже изловили при попытке взломать двери в пункт проката, где хранятся отобранные у туристов лыжи. "Заводилы – те самые твои барбосы с их красоткой стюардессой, она еще за манекенщицу себя выдавала, помнишь? Ребята не промах, так что нужно глядеть в оба". Ощутимо чувствуя, как хмель выветривается из головы, я вновь подмигиваю Катюше и возвращаю Пете ключ: "Пожалуй, мне своих лавинных зондов хватит". Катюша разочарованно показывает мне язык и убегает – видимо, докладывать барбосам о крахе остроумно задуманного плана. До новых встреч, ненаглядная! По гостиничной трансляции разносится: "Слушайте сообщение дирекции! Всех туристов, проживающих в четных номерах, просим срочно подняться к себе. Повторяю: всех туристов..." – Что бу-дет... – стонет Петя. – И на кой черт я сюда... – Прикрой меня, – тихо прошу я, но уже поздно. – Максим Васильевич, дорогой! Хотя я прячусь за Петю, горблюсь и корчу гримасу, мадама меня узнает. Со времени нашего чудесного спасения у шлагбаума я ее не видел и констатирую, что выглядит она на тройку (еще бы, женщины вообще трудно переносят разлуку с любимым мужем); что же касается Вадима Сергеича, то он спал с лица, небрит, брюки помяты – не выдающийся композитор, а лабух в поисках трешки на опохмелку. Видимо, роль нового патрона и утешителя мадамы сильно его утомляет. – Что происходит? – набрасываются они. – Вы в курсе дела? – Точно не знаю, – громким шепотом отвечаю я. – Вроде бы из четных номеров будут переселять в отдельные комнаты. Не всех, конечно, а кто успеет. Мадама хватает Вадима Сергеича за руку и волочит к лифту, за ними устремляются другие, и я, пожелав Пете удачи, торопливо покидаю место диверсии. Непостижимо, но слух об отдельных комнатах достигает библиотеки раньше, чем я туда вхожу, – очередь к маме редеет, разваливается на части, и книголюбы, давясь в дверях, бегут к лифтам. "Оставьте книги!" – кричит им вослед мама, но куда там! Представляю, сколько анонимных прохвостов будет она проклинать после инвентаризации. Меня мама понимает с полуслова. Не задавая лишних вопросов, она вешает на дверь табличку "Закрыто на обед", звонит дежурной по третьему этажу, просит срочно позвать Введенского из 324-го и передает мне трубку. Я приветствую Алексея Игоревича и предлагаю ему спокойно, не суетясь собрать вещи и спуститься в библиотеку. Через несколько минут он приходит, без всяких реверансов и церемоний принимает наше предложение, и мы уходим домой. Густой чад на лестничной клетке вызывает у меня смутную догадку, что вместо обеда мы будет щелкать зубами. Но я ошибаюсь: за столом сидит вся свора, поедая какое-то варево и кроя Гвоздя на чем свет стоит. Олег вводит нас в обстановку: Гвоздь, одолжив у соседки двухведерный казан, вбухал в него две пачки риса, две банки свиной тушенки, посолил, лихо поперчил и сварганил блюдо под издевательским названием плов. Снизу лжеплов сгорел, сверху остался сырым, а серединой, помоляся господу нашему и махнув рукой на здоровье, можно попытаться набить брюхо. Гвоздь отряхивается от ругани, как выскочившая из реки собака от воды. – Зажрались, тунеядцы, – поясняет он Алексею Игоревичу, которому эта сцена доставляет большое удовольствие. Настоящему едоку что нужно? Количество, в данном случае тарелка с верхом на рыло. А если едок при этом еще и остался в живых, значит, он получил и качество. – Повесить его, что ли? – задумчиво спрашивает Олег. Кажись, ничего другого не остается. – Мало, – возражает Осман. – Слишком легкий наказание. – Не забывайте, что я профорг, – высокомерно говорит Гвоздь. – Без санкции общего собрания меня вешать не положено. Анна Федоровна, с этого края сырой, пусть Рома лопает, а вы берите отсюда. Ну, как? – Степушка, ты превзошел самого себя, – хвалит мама, – не откажи записать мне рецепт. – Я не склонен, Степан, делать вам комплименты, – говорит Алексей Игоревич, – но в нашей гостиничной столовой... – Зовите меня Гвоздь, – просит Гвоздь, – я привык. – Охотно. Так я не склонен... гм... может быть, лучше товарищ Гвоздь? А то как– то неловко выборное лицо, профорга, называть просто Гвоздь. – Товарищ – это звучит, – важничает Гвоздь. – Будто сидишь в президиуме. – Так ваш плов, – продолжает Алексей Игоревич, – в нашей столовой, как говорится, съели бы в облизку. – Слышите, собаки? – торжествует Гвоздь. – Я еще и не такое могу, Алексей Игоревич. Если меня не вешать, а подойти ко мне с лаской, я могу... – ...из здорового человека сделать язвенника, – как бы про себя говорит Олег. – ...изготовить карпа в сметане, – не моргнув глазом, продолжает Гвоздь, – духовое мясо в горшочке, вырезку с луком, пельмени и шаньги, грибы жареные, шашлыки и цып... – Пять минут холодного душа! – не выдерживает Рома. От расправы Гвоздя спасает приход Нади. – В "Актау", – садясь за стол, докладывает Надя, – великое переселение туристов, в нечетных номерах уже столько раскладушек, что невозможно пройти Максим, тебе шлет пламенный привет Вадим Сергеич. его сунули в такую переполненную комнату, что он, как лошадь, будет спать стоя. Впрочем, от желающих выразить тебе признательность нет отбоя. Когда я уходила из гостиницы, – Надя смеется, – ктото крикнул: "Его жена, держите ее!" – и я еле унесла ноги. Немного странного вкуса, но вполне съедобная каша. – Плов, – оскорбленно поправляет Гвоздь. – Разумеется, плов, – соглашается Надя. – Алексей Игоревич, поскольку вы улетаете, позвоните, пожалуйста, моему шефу, – она пишет на листке номер, – и разъясните, почему я могу задержаться. – Улетаю? – удивился Алексей Игоревич. – Разве вам не звонили? Пять минут назад Мурат просил меня вас предупредить, чтобы вы были готовы За вами выслали вертолет. – Какая нелепость! – Алексей Игоревич неприятно поражен. – Вы уверены, что речь шла обо мне? – Абсолютно. – Поразительная нелепость... – Барабанная дробь пальцами по столу. – Отправьте– ка лучше своих героев в гипсе. – Если бы за мной послали вертолет... – мечтает Гвоздь. – ...с милицией, – тихо подсказывает Рома. Телефонный звонок. – Меня нет! – предупреждает Алексей Игоревич. – Академик у тебя? – Это Мурат. – С чего ты взял? – Не валяй дурака, он выходил из "Актау" с тобой и Анной Федоровной. – Он просто клянчил у мамы свою любимую книгу. – Какую там, к черту, книгу? – "Капитана Сорвиголову", в академической библиотеке она вечно на руках. Убежал куда-то читать. – Я прошу... – Только после него, неудобно забирать, академик все-таки. – Убью! – рычит Мурат. – За ним спецрейс, важное заседание из-за него откладывают, государственный человек, понял? Чтобы через пятнадцать минут был на вертолетной площадке, как штык! – Мурат, я десять раз тебя просил, чтобы никаких вертолетов в Кушкол не посылали, лавины слишком... – Приказ сверху – сверху! – соображаешь? Не празднуй труса, летит сам Захаров, я его предупредил, чтоб держался южных склонов. Так через пятнадцать минут! – На этом заседании, – жалуется Алексей Игоревич, – я нужен просто как голосующая единица, один начальничек защищает докторскую, это теперь очень модно. Между тем мне крайне любопытно проследить за вашими лавинами, в последние дни я почитал кое-какую литературу и прикинул, как к их изучению подключить лазеры и даже спутники. Кстати говоря, небольшую группу я готов для начала организовать при своем институте, при своем – потому, что легче будет обойти бюрократические рогатки. – Но ведь это замечательная идея! – пылко восклицает мама. – Лавиноведение сделает гигантский шаг вперед! – Я не закончил, с одним условием, – улыбаясь говорит Алексей Игоревич. – Я и в самом деле с удовольствием перечитаю "Капитана Сорвиголову", у меня его лет сорок назад отобрал на уроке учитель физики. Мама, как всегда, права, идея замечательная: со спутников можно будет получать информацию о формировании лавин по всему Кавказу! О такой удаче я и мечтать боялся. Уловив на лице ребенка живейший интерес, мама со свойственной ей энергией берет быка за рога. – Считайте, что книга ваша, – великодушно обещает она. А не будет ли у вас затруднений со штатами? – Во-первых, – веско говорит Алексей Игоревич, – у каждого уважающего себя директора института имеется "заначка", и, во-вторых, у меня накоплен бесценный опыт борьбы с финансовыми органами. Знаете ли вы, что увеличить штат на пять– шесть человек иной раз бывает куда проще, чем уволить одного бездельника? Я допускаю, что вы не имеете представления о моих научных работах, но об "эффекте Введенского" должны знать. Когда несколько лет назад я принял институт, то обратил внимание, что во дворе, на прилегающих тротуарах скопилась вековая грязь. Между тем зарплату по сто двадцать рублей в месяц получали два дворника. Присмотревшись, я вызвал одного из них, дядю Колю, поговорил по душам, уволил второго и установил дяде Коле оклад двести двадцать рублей. Ого, как он замахал метлой! Финорганы с полгода бомбили меня параграфами и постановлениями, а я бил их фактами: идеальной чистотой и сэкономленными для бюджета двадцатью рублями. И я победил! И теперь, когда президенту коллеги жалуются на нехватку обслуживающего персонала, он ссылается на "эффект Введенского" и заставляет изучать мой опыт. Что же касается будущей группы... – Летит, – прислушиваясь, сообщает Вася. – у-у-у... – Ничего не поделаешь, Алексей Игоревич, пора, – говорю я. – Мы вас проводим.