Текст книги "Железный старик и Екатерина (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Какой-то мужичок с весёлыми глазами, проходя мимо идущего Дмитриева, успел сказать: – «Ведь убери людей вокруг – не будут так стоять! На сто процентов! Не будут знать, что делать! Хи-хи-хи!» – Единомышленник.
Дмитриев шёл к Екатерине. С цветами. Завёрнутыми в газету. Сегодня 8 Марта. Но дело не в этом. Возможно, сегодня удастся увидеть Рому. По скайпу. Которого у него, Дмитриева, нет.
Глаза Екатерины Ивановны сделались вертикальными, когда она увидела Дмитриева с цветами. Просто не поверила себе.
– С праздником вас, Екатерина Ивановна! – четко сказал старик и протянул цветы. Освобождённые от газеты.
– Да что же через порог! – засуетилась Городскова. – Проходите, пожалуйста. – Пятилась и словно освобождала дорогу чётко входящему солдату с цветами в кулаке.
Закрыла дверь.
– Раздевайтесь, Сергей Петрович. Я – сейчас
В халате, юркнула в спальню.
Повесил пальто и шапку. С цветами, так и не вручёнными, прошёл в комнату. Стал ждать, не решаясь сесть к столу. Поглядывал на терем часов, на семейные фотографии на стене, где, как сердитый божок, в центре висел Рома. Хотел подойти поближе, получше разглядеть фотографии в рамках, но появилась хозяйка.
– Извините, Сергей Петрович. Очень рада, что вы пришли. – Екатерина стелила свежую скатерть на стол. Была она уже в прозрачной, бензиновой какой-то кофте и чёрной юбке. Дмитриев уводил глаза от ложащейся на стол женщины, от её натягивающейся на крутых бёдрах юбки.
Поймав момент, вручил всё же цветы: «Это вам, Екатерина Ивановна». Женщина, точно только что увидев их, преувеличенно обрадовалась, поблагодарила. Дмитриев скашивал улыбку. Смотрел мимо всего. Пусть. Если приятно.
Сидел и с удивлением смотрел на тарелки и тарелочки со всякой едой. Окружившие его со всех сторон. Оккупация. Когда она успела всё это приготовить? Видимо, ждёт гостей. Или гостя. Мужчину. (Не его же, в самом деле!) Появилась и бутылка вина. Уже открытая. Ну а раз он единственный пока мужчина за этим столом, придётся ему и налить из неё в бокалы.
Налил. Поднял свой – как прицелился в женщину:
– Здоровья вам, Екатерина Ивановна! (Избитый тост. Но ничего больше в голову не пришло.).
Однако Городскова опять преувеличенно благодарила. Накладывала гостю с разных тарелок, пододвигала. Много говорила. Старик безотчётно ел, кивал, а сам незаметно косился на аквариумную картинку ноутбука. Раскрытого возле дивана. На тумбочке.
– Как работает ноутбук? – не выдержав, спросил. Будто мастер. Пришедший на халтуру.
Городскова купила ноутбук месяц назад, свой старый ПК бросив в Сургуте при разводе (просто выдернула память, а всё железо отнесла на помойку), поэтому сказала, что ноутбук в порядке, ещё на гарантии.
Невольно оба теперь смотрели на прозрачную картинку, которая, казалось, дрожала в воздухе, ожидали сигнала скайпа.
И скайп обнаружил себя – забулькал. Захлюпал.
Екатерина Ивановна бросилась, перенесла хлюпающий агрегат на стол. Сев, взбодрила кофту, причёску – всё! красивая! – включила скайп, оборвав сигнал. И сразу закричала:
– Здравствуй, Рома! Здравствуй, мой родной! И тебя с праздником весны! Маму поздравил? Молодец! Давай, рассказывай, что нового у вас.
Кроме чёрной лакированной крышки, Дмитриев ничего не видел. Слышал только за ней голос Ромы, доносящиеся будто из подземелья. Непроизвольно, как гусак, тянул голову, словно стремясь заглянуть за крышку. Понял из разговора, что Рома сейчас дома один, что родители ушли в гости и поговорят с бабушкой вечером. Это хорошо, очень хорошо, значит, не помешают.
Наконец Екатерина Ивановна сказала:
– А теперь, Рома, для тебя сюрприз. С тобой хочет поговорить Сергей Петрович. – Повернула ноутбук экраном к Дмитриеву: пожалуйте на сцену, Сергей Петрович.
Дмитриев приготовленно скосил улыбку. Однако увидев неузнаваемого, похудевшего мальчишку – в растерянности замер. Мальчишка, поздоровавшись с ним, спрашивал, как дела, а он никак не мог начать говорить. Кричал потом, как Екатерина Ивановна, лез в ноутбук, думая, что так его в нём будет лучше видно и слышно. Наконец, немного успокоившись, вернулся на стул, и Рома показывал ему завоёванные грамоты и дипломы, поднося их близко к экрану, чтобы он смог прочесть. Раскрыл и показал шахматную доску с красивыми фигурами, будто облитыми молоком – приз от последнего турнира. Пояснял: «Шахматы сделаны на Чукотке, вырезаны из моржовой кости, местным умельцем, чукчей, по имени Аляпэнрын, по фамилии Иванов». У Дмитриева сжимало горло, он чувствовал, что сейчас заплачет. Кое-как закончил разговор с мальчишкой и распрощался.
– Извините, Екатерина Ивановна, – вытирал глаза. – Сентиментален стал с годами.
Городскова улыбнулась. Радовало и одновременно печалило, что старик так привязался к мальчишке.
Стала собирать всё для чая, но Дмитриев сразу поднялся и вскоре ушёл.
Одна пила чай. Смотрела на фотографии на стене. Дмитриева, наверное, заинтересовали бы две из них. На первой – Ромка сидит на стуле. Он, как всегда, серьёзен. С двух сторон к нему приклонились родители. Удерживают его за плечи как своё творенье. (Фотография не простая – художественная. Снялись в ателье. В прошлом году.) Все трое смотрят прямо в объектив. Отец Ромки, с белой, будто забинтованной лысиной, косо улыбается, мать не без кокетства выглядывает из висящих своих кудрей.
Другой снимок отправил бы Дмитриева лет на сорок назад. На нём уже она сама, Городскова, в возрасте внука Ромы. Девяти-десяти лет. Зовут её на нём Катюшкой, и вместе со старшей сестрой Галиной она стоит возле папы и мамы, которые очень прямо сидят на стульях, как бы говоря: мы в ответе за своих детей. На ладно сбитой девчонке с крепкими ножками – белая кофточка и юбка из шотландки. Казалось, она одна смотрит на зрителя. Потому что широко улыбается. Остальные очень серьёзны, ответственны. Даже сестра Галя.
Посёлок назывался – «Цементный завод». Или короче – «Цемзавод». Считался посёлком городского типа. Хотя и не уполз от деревни Выдриха далеко. Всего на каких-то полста метров.
Вдоль дороги, торцами к ней – ряды старых деревянных бараков с белыми парусами из развешенных простыней. Через дорогу под такими же парусами плыли ещё пять домов. Тоже в два этажа, но тяжёлые, кирпичные, крашенные когда-то в жёлтый цвет.
Городсковы жили в кирпичном. Из окна второго этажа хорошо видно было волнами скатывающееся поле и взблёскивающую за ним речку с кустарниками и песчаными проплешинами.
Плотненькая Катюшка всегда летела в воду бомбочкой, в воздухе перебирая ножками. Плавала свободно. Ныряла к осолнечненному дну, по-лягушачьи всякий раз дрыгнув над водой ногами.
Приехавшая на каникулы сестра Галина в воду не стремилась. Лежала на одеяле, подняв колено. Сберегая красивый импортный купальник, который ей дала на лето подруга, смотрела в небо.
С полотенцем подходила к воде. Незагорелой белой ногой трогала её. Определяя температуру. Говорила сестре:
– Ну хватит. Выходи. Пора домой.
– Неужели не искупаешься из-за своего купальника? – врубала сажёнки малолетка, и не думая выходить на берег.
Галина оглаживала шикарный черный купальник с плотными чашками, на которых было красивое шитьё. Потом смотрела по сторонам – вроде бы никого. Лезла в кустарник у самой воды. Там купальник снимала. Аккуратно клала его на ветки. Только после этого бежала в речку. Плюхалась и плыла, выбеливаясь ягодицами и спиной.
Обратно выбегала, зажав груди. Лезла в кусты, чтобы поскорей вытереться и надеть купальник. И уж после этого идти спокойно домой. Мимо футбольного поля возле посёлка. Мимо бегающих с мячом парней. Мимо Гришки Нефёдова.
Вытершись, протянула за спину руку, чтобы взять купальник – купальника не было.
– Катька! Убью!
Гонялась в кустах за хохочущей девчонкой. Поддала по попке, отобрав купальник. Увидев выдрихинского мужика, ведущего к речке лошадь – разом присела. Заползла за ближайший куст и чуть ли не лёжа поскорей начала напяливать купальник. На девятилетней Катюшке хотя и был купальник, сшитый мамой из папиной майки, но она тоже приседала рядом, прыскала, как бы вместе с сестрой стыдилась мужика. А тот, похоже, и не видел их, спокойно разделся до длинных трусов, завёл лошадь в воду, стал мыть. Пригоршнями черпал и кидал на лошадь солнце.
Не торопясь шли к пяти домам на возвышенности. С плоскими телевизионными антеннами на крышах, с деревьями в птичьих гнёздах. После реки Катюшка так и осталась в мамином водолазном купальнике, зашитом внизу. Галина шла в расстёгнутом легком халатике, планомерно переставляла ноги.
Гришка Нефёдов раскрыл рот. Увидев проходящий шикарный купальник Галины. Слегка прикрываемый халатиком. Так и стоял столбом. Катюшка с полотенцем и одеялом, как верный оруженосец сестры, гордо смотрела на Гришку. Мол, знай наших! Уже тогда рядом с сестрой на выданье шла маленькая сваха в купальнике мешочком.
Гришка, проникнувшись увиденным, закрыл рот. Тут же получил мячом в лицо, подскокнул и ринулся догонять укатывающуюся с мячом ораву.
Поздно вечером перед домом культуры были танцы под радиолу, долбящую из двух алюминиевых глоток на здании.
Под шляпами фонарей Гришка гонял Галину фокстротом. Ловко выруливал на новые свободные пространства танцплощадки. Катюшка в отглаженной юбке из шотландки стукала ножкой чёткий ритм, самодовольно смотрела на бегающую пару – она сделала своё дело. Свела двух влюблённых. Вот они – танцуют фокстрот. Были, конечно, в начале и трудности – записки предварительные, с которыми приходилось бегать, доставлять влюблённым, и передача многого на словах. Всё было. Зато теперь – результат. Танцуют, ровной строчкой бегут.
После танцев влюблённые гнали её от себя – не уходила, шла рядом: она не должна пустить всё на самотёк. Влюблённые убегали от неё, прятались – лазила по кустам, искала их в темноте.
Вышла на залуненную полянку.
– А, вот вы где…
Ждала, пока влюблённые приведут себя в порядок.
– Катька, дома убью!
Маленькая сваха смотрела на луну. Ничего, нужно терпеть. Издержки работы.
– Совсем отбились от рук, – лёжа в постели, говорила мать, Городскова Анна Николаевна. – Первый час ночи, танцы давно закончились, а они всё шастают где-то. – Толкала мужа: – Слышишь, что ли, отец?
Уже заснув, Иван Васильевич Городсков, отец двух гулён, вздрагивал. Утирал слюну:
– Да пусть их. Пока молодые.
– Да она ведь и Катюшку с собой таскает! Девчонку!
– Кто таскает? Галина? Да ты что! Она не знает, как избавиться от этой маленькой липучки, – переворачивался на другой бок, умащивал на подушке голову Иван Васильевич. Прежде чем снова уснуть, улыбнулся – он больше всех любил маленькую умную липучку.
К своей комнате сёстры крались на цыпочках.
– Завтра окучивать картошку! – ударял в темноте голос: – Гулёны!
Сёстры прыскали и скрывались в своей комнате, прикрыв плотно дверь. Включали свет. Перед тем как лечь, Катюшка по-хозяйски расчёсывала гребнем сестрины длинные волосы, отливающие рыжим. Завтра опять предстоит встреча с Гришкой. Может, на картошке, а может, потом на танцах. Нужно быть готовыми. У самой Катюшки волосы были короткими, чёрными, кудряшками по всей голове. Галина пошла в рыжего папу, А она, Катюшка, получилась в чёрную кудрявую маму.
Иногда, как на заказ, Феликс селился прямо под окном кабинета биологии – за стеклом видны были развешенные плакаты с домашними птицами и животными. И почти всегда, когда Екатерина Ивановна кормила кота, подходила к окну сама хозяйка кабинета, учительница биологии. Строгая дама с указкой. Хмуро смотрела на Екатерину Ивановну. Как на некомпетентную. Которая влезла со своим котом на чужую территорию.
– Привет! – поигрывала ей пальцами Городскова. – Как дела?
Строгая с указкой уходила в глубь класса. К плакатам.
Улыбаясь, Городскова шла дальше. На работу.
Толоконников, как всегда планомерно покачиваясь, ходил по коридору, заложив левую руку в карман безукоризненно отглаженного халата. Это означало, что он обдумывает случай. Толоконников был хорошим врачом, но Екатерину Ивановну не переставала удивлять такая манера приёма больных – в кабинете невропатолог сперва выслушивал жалобы пациента, осматривал его, стукая колено молоточком и подводя молоточек к переносице, затем выходил в коридор и планомерно ходил по нему. Затем вновь заходил в кабинет, садился и писал к карточку диагноз и назначаемое лечение. Его помощница, тощая Небылицина, сердито успокаивала нервничавших больных: «Сейчас придёт. Никуда не денется». А на вопросы товарок о шефе говорила одно только слово – закидон. При этом птичье лицо её покрывалось красными пятнами. «Вам что-то не нравится?» – хмурился шеф (Толоконников). Несколько раз предлагал Екатерине перейти из процедурного к нему. (После случая с оживлением старухи он Городскову очень зауважал.) «А, Екатерина Ивановна? Соглашайтесь. А то сидит вся в красных пятнах, терпеть меня не может – и не уходит. – Смеялся: – Прямо патология какая-то у неё. Невроз».
– Здравствуйте, Виктор Валерьевич, – первой поздоровалась Городскова.
Толоконников сразу подхватил под руку, повёл:
– Так как с моим предложением, Екатерина Ивановна?
– Нет, извините, Виктор Валерьевич, – доставала ключ от кабинета Городскова. – Я уж у себя. Мне в процедурном привычней.
– Но что же мне делать? Не к главврачу же идти?
Городскова улыбнулась – из кабинета Толоконникова выглянуло птичье лицо. Уже в красных пятнах:
– Виктор Валерьевич, вас ждут!
Толоконников обречённо пошёл. Слабохарактерный малый, безжалостно подумала Городскова. С победоносным именем Виктор. Давно бы выгнал стервозную цаплю. Терпит.
Городскова открыла, наконец, дверь, мельком глянув на трёх женщин, уже ждущих на диване.
В тесном коридорчике всё верхнее сняла и убрала в специальный ящик-гардероб. Надела голубую рабочую рубаху и штаны, на ноги лёгкие кожаные тапочки. Волосы, растряхнув, обмотала вокруг головы и поместила под высокую шапочку-колпак. Вымыла тщательно руки.
За столом в кабинете раскрыла лохматый журнал, написала на новой странице сегодняшнее число. И лишь после этого крикнула: «Входите!»
Вошла женщина в песцовой шапке. Городскова глянула на её сапоги – сапоги были в бахилах.
– Что у вас?
– Кокарбоксилаза, рибоксин и пропанорм. – Женщина подала пакетик с ампулками и направление.
Городскова отошла к столу, стала записывать в журнал первую пациентку. Одновременно говорила:
– Повесьте шапку, снимите кофту и юбку и ложитесь на бок лицом к стене.
Вдруг остановила ручку. Повернулась. Отгороженная от двери ширмой, – на лежаке сосредоточенно раздевалась пятидесятилетняя… Ленка Майорова. Со вздыбленными, непрокрашенными волосами, с морщинками – как с сеном по всему бледному крупному лицу.
Городскова выхватила из тумбочки и повязала медицинскую маску. Спросила, не оборачиваясь:
– Как ваша фамилия? Тут неразборчиво.
– Ланская. Елена Фёдоровна, – климаксным басом ответила Майорова. Уже отвернувшись к стене.
Так, артистка, значит, теперь. Певица. Конечно, по мужу какому-нибудь. Второму или третьему. Городскова быстро готовила уколы.
Большое серое бедро было всё в склеротических венках, в сосудиках. Однако что же ты так запустила себя, подруга? Тщательно протёрла кожу двумя ватками со спиртом. Словно стремилась загнать сосудики внутрь, подальше.
– Расслабьтесь, Елена Фёдоровна. – Стала вводить лекарство. Медленно.
– Не больно, Елена Фёдоровна?
– Нет. Спасибо, – вновь пробасила Ланская.
– Вот и хорошо.
Дав надеть пациентке юбку, усадила к столу, затянула на руке резину: «Поработайте кулачком». Вена вся была истыкана, как у наркоманки, серая кожа на руке обвисла. Развязывая резину, вводила лекарство. Слышала тяжёлое напряжённое дыхание Майоровой.
– Сколько лечитесь, Елена Фёдоровна?
– Третий год. Из больницы в больницу. И в Москве, и вот здесь, у вас. Уже побывала в вашей Второй городской. Муж уже замучился со мной.
– Ну что вы, муж и дети это большая поддержка при болезни, – склонив лицо, то ли плакала, то ли смеялась медсестра в голубой маске. Майорова непонимающе, настороженно смотрела. Введёт ещё что-нибудь не то.
Когда Майорова ушла – с развязанной упавшей маской сидела у стола. Покачивала головой. Слёзы в глазах стояли будто стёкла.
Новый, 1979 год всегдашней компанией встречали у Дмитриевых. Родители слиняли куда-то. Сынку своему Алёшке дали карт-бланш. И Алёшка-сынок расстарался – бутылки в кухне на полу стояли полчищами.
В комнате за столом галдели, смеялись, кричали десять человек. Пять пар парней и девчонок. Каждый пока твёрдо помнил, с кем пришёл или хотя бы для кого предназначен. Даже Катьке Городсковой, чтобы закрыть за столом брешь, привели некоего Губина Генку. С чубом как пугач. Генка этот работал с Алёшкой на одном заводе, был его напарником по токарному станку.
Катька очень быстро почувствовала руку этого Генки на своей талии. Рука талию недвусмысленно подавливала. Притом чубатый хозяин руки больше всех хохотал, а свободной рукой умудрялся закусывать и закидывать рюмки. Фокусник. Городскова терпела. Словно бы ничего не чувствовала, охваченная общим весельем.
Потом стол сдвинули. И на какое-то время все обезумели – долбились в рокэнроле. Яростно. Норовя переломать себе ноги и повыдёргивать друг у дружки руки.
Когда опять вернулись к бутылкам и еде, талию вновь начала тискать рука. Отнюдь не рокэнрольная. Даже понуждать. Мол, пошли. Видимо, в пустую пока что спальню. «Отвали!» – косо глянула Городскова. Дескать, в морду дам. Рука отстала. Однако передала эстафету другой руке, левой, которая начала тискать уже Ленку Майорову. Как будто не знала, что Ленка предназначена для другого, для Алёшки Дмитриева, друга, напарника по станку.
Сам Алёшка ничего не замечал, ему нужно было заводить всех, подстёгивать, гнать веселье вперёд. Он вскакивал с рюмкой, призывал выпить. Будто вместе с ним, комиссаром, бежать в атаку. Поэтому, когда спевшаяся парочка пошла якобы покурить, но провалилась в тёмную спальню – Алёшка очень удивился, не поверил глазам своим. Ринулся в спальню и начал лупить своего друга и напарника по станку. Ленка Майрова кидалась тигрицей, но царапала не Генку (Губина), а Алёшку. Своего любимого! (Это как понимать?) Уже при свете крепкая Городскова бесстрашно разнимала, лезла между дерущимися, получала от кого-то, но всё равно лезла, не давала драться. Визг, крики стояли неимоверные. И оборвались только после того, как весь дом начал лупить в батареи. Все даже устыдились немного. Многие начали быстро собираться, трезво полагая, что сейчас прибудет милиция. Продолжала буйствовать одна лишь Ленка Майорова. (Выпила, что ли, больше всех?) Тащила хахаля Генку с разбитой мордой к выходу (а что он оказался её хахалем, узнали тут же, в спальне, из криков самой Ленки), орала, поносила Алёшку всякими словами. И как припечатала последним: – «Импотент!»
Это уже было серьёзно. Побледневший Алёшка снова кинулся, сам вытолкал парочку на площадку и выкинул их одежду. Захлопнул дверь.
Все начали успокаивать Алёшку, наливать, заставляли выпить. Алёшка сидел расхристанный, в порванной рубашке, послушно глотал рюмки. Тут как спасенье Новый год подоспел. Куранты забили. «С Новым годом! С Новым годом!» – кричали все, давали пробками в потолок, наливали, стукались, пили. И всё как-то снова забурлило за столом, опять понеслось. Алёшка уже пел и размашисто, призывно бил по струнам гитары, и все орали вместе с ним песню, разом забыв коварных изменщиков. И любимую Алёшки, и чубатого напарника по станку:
Как отблеск от заката, костёр меж сосен пляшет.
Ты что грустишь, бродяга, а ну-ка, улыбнись!
И кто-то очень близкий тебе тихонько скажет:
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!
Одна Городскова не пела. Не могла отойти от скандала. Удивлялась, что Алёшка так быстро всё забыл. Трогала надорванную мочку левого уха (работа Ленки), сидела как-то отдельно ото всех. Безотчётно стукалась с кем-то рюмкой, пила. И в какой-то момент почувствовала, что опьянела. Сильно. Улыбалась блаженно, грозила кому-то пальчиком, никого словно бы уже не узнавая. Девчонки подхватили её, увели в спальню и положили в темноте на тахту. Сняли тапочки. Спи, подруга, через час разбудим!
Ночью она не могла проснуться. Чувствовала, что не в своей постели – и не могла. Чьи-то руки словно бы ползали по ней, раздевали. Она стонала, ворочалась, тоже словно помогала себя раздеть.
Разом проснулась от навалившегося тела. От режущего, бьющего внутрь огня. Ничего не могла понять в темноте. Начала бороться: «Пусти, гад!» Огонь перестал бить, угас. Словно залитый горячей водой. В свете открывшейся на миг двери мелькнула голова Алёшки. Дмитриева!
Лежала, часто дыша. Не верила. За дверью долбила музыка, кричали голоса.
Потрогала себя – белья не было, даже чулок. Только платье на пузо задрано. Села, начала шарить, искать всё. На шёлковом покрывале под собой почувствовала сырость. Как будто описалась. Завыла, зараскачивалась подстреленной волчицей, которая не знает, куда ползти.
Вытиралась своим же бельём. Потом одевалась. Руки были грязными, ко всему липли. Вытирала, вытирала их о шёлк.
Черная штора на окне уже начала сочиться красным светом. Долго стояла перед ней, точно перед входом в ад. Ждала, когда за спиной перестанет долбить музыка, когда, наконец, потонут вместе с ней голоса.
Вышла в комнату. Два парня и Танька Левшина спали кто где. Под светящим абажуром мерк и дымился новогодний разгромленный стол.
Пошла на кухню. Алёшка сидел у окна, подняв колено к подбородку, дёргал из сигаретки. Увидев – отвернулся. Был он трезв, как собака. Нагорбившаяся трусливая спина раздувалась от тяжёлого дыхания.
– Что же ты наделал, Дмитриев? – спокойно спросила Городскова. – Мне что, теперь в милицию идти? Экспертизу проходить? Чтобы тебя посадили?
– Прости, Катя, – всё не мог обернуться парень, – я подлец. Прости. Всё из-за этой стервы. Ужалила.
– Да я-то что, подстилка для вас? Чтобы вы с Ленкой проверяли на мне твои способности?
Пошла в прихожую. Дмитриев кинулся, схватил, попытался надеть на неё пальто. Глянула – пальто отпустил.
Парень с тоской смотрел на потолок, точно искал там крюк, чтобы повеситься.
– Не знаю, что мне теперь делать.
– В спальне всё за собой убери, – посоветовала Городскова. – Белое покрывало состирни. До прихода родителей.
Хлопнула дверью.
Мать отступила от порога: мокрые глаза дочери были будто грязные цветки.
– Что случилось, Катя?
Дочь молчком снимала пальто, потом сапоги. Не сняв изжёванного новогоднего платья, в чулках пошла в ванную.
Городсковы, отец и мать, в кухне за столом напряженно ждали. Среди вымытых, перевёрнутых на полотенце тарелок, бокалов, рюмок. Поглядывали на высокое окошко на стене, за которым шумела вода. Строили предположения, что там у них, у молодёжи, могло случиться. В новогоднюю ночь.
Катя вышла в байковом халате, очень бледная, смывшая всё с лица.
– С новым годом, дорогие родители. – Подошла, коснулась губами щёк отца и матери. Налила в чашку воды, стала пить.
– Так что же всё-таки случилось? Катя? – подступалась, мучилась мать.
– Да в общем-то ничего особенного, мама. Просто порвала со своей лучшей подругой и со своим лучшим другом.
– А я тебе говорила, – уже кричала в спину уходящей дочери мать. – Не лезь в их жизнь, не лезь! Всегда будешь виноватой! Вот и получила! – Сбавила тон: – Сваха чёртова. И в кого такая! А? Чего молчишь? – повернулась к мужу.
Студентка четвёртого курса медучилища лежала у себя, смотрела в потолок – сваху изнасиловали.
В срок месячных не было. Ни 25 января, ни 26. Ещё надеялась, – задержка, какая бывает у других. У той же Ленки Майоровой. Но нет: прошла ещё неделя, потом вторая – ничего. Беременна. Точно. Залетела с первого раза. Сама пьяная и кобель пьяный. Хорошее может получиться дитя.
Тянула, надеялась на что-то. Не могла решиться пойти к гинекологу. Наконец решилась – пошла на приём. Но не в районную, а платную поликлинику, единственную в городе, находящуюся в кирпичном старинном купеческом здании. На втором этаже, в кресле, словно снова была изнасилована. Полным евреем-гинекологом. «Пять недель, дорогая студентка, – сдернув перчатки, мыл руки полный еврей. Вытирал полотенцем: – Будешь делать аборт, писать направление?» Почему-то с ужасом замотала головой, выскочила из кабинета, как ошпаренная.
На занятиях по теме «Акушерство и гинекология» сидела и тупо смотрела на плакат. На главный грушевидный детородный орган. Представляла такую же грушку у себя. И грушка эта уже растёт, скоро превратится в грушу, дальше в дыню, и рост её уже ничем не остановить. «Городскова, расскажи нам о строении матки и фаллопиевых труб», говорила преподавательница Зубарева. Екатерина выходила к плакату нахмуренно, говорила по теме, зло тыкая указкой в плакат. Зубарева, похожая на белую щуку в очках, с недоумением глядела на лучшую свою студентку. Что это с ней? А деревенский Князев за последним столом прыскал, давился смехом – он один понял про матку.
Не чувствовала ничего. Ни тошноты, ни чтоб на солёное. Всего того, что бывает у других. Всяких извращений вкуса. Когда колупают и едят даже известку. У неё – ничего. Здоровая крепкая девка. Только в матке что-то засело, затаилось. И наружу теперь – никак.
Своё бельё давно стирала сама. Поэтому тогда, после случившегося, мать ничего не заметила. А те трусики и панталоны, измазанные кровью, заметая следы, завернула в газету и бросила в мусорный бак. Во дворе. Спасибо, Алёша. Век тебя буду помнить. И как-то после этого успокоилась. Девственность? Подумаешь. Пережиток.
Однако прошёл не век, а всего лишь месяц с небольшим – пришлось вновь вспомнить Алёшу. «Сволочь ты такая, Дмитриев!»
В марте Анна Николаевна случайно увидела в полуоткрытую дверь одевающуюся дочь с округлившимся животом. Обмерла. Дочь была беременной.
Охнув, Анна Николаевна вошла. Дочь сразу отвернулась, закрылась комбинацией.
– Что же ты скрывала, дочка? – уже причитала в голую спину мать. – Столько времени молчала! Почему нам не сказала?. Мы что с отцом – звери?
Села на тахту и заплакала. Полуголая дочь сразу кинулась. Успокаивала мать на груди своей как ребёнка. Ну-ну, мама. Не надо.
Вечером на семейном совете решили: рожать Катюшке. Помня горький опыт Галины, которая, сделав когда-то аборт, так и не смогла потом забеременеть, смотрели в будущее Катюшки с оптимизмом. Подумаешь, пьяное было зачатие – дай бог, пронесёт. Иван Васильевич, правда, допытывался, хотел узнать родословную: «Кто хоть отец-то, Катюша? Скажи». – «Вы его не знаете. Да и он не узнает ничего. Случайно всё». «По пьянке», – хотела добавить. Но вспомнив убитую морду Дмитриева на кухне, ничего больше не сказала.
Ходила на занятия, прилежно училась последний год. Родителям сначала казалось: дочь переживает, может быть, по ночам даже плачет, что будущий ребёнок родится сразу безотцовщиной. Но та, походило, и не думала унывать – налегала на фрукты, на соки, ела за двоих. Вернее – на двоих. И Анна Николаевна постоянно теперь спрашивала: «Что хочешь сегодня, Катюша? Что приготовить?» И студентка, уже привыкнув к своей весомости и значимости в доме, и физической и моральной, солидно заказывала: «Сегодня пельмени, мама».
Ни к кому из прежней компании не ходила. И никому не звонила. Ленку и Дмитриева, как себя уверила, из своей жизни вычеркнула. Словом, прошлое по боку. Начало новой жизни.
Однажды, уже в апреле, на улице наткнулась на Таньку Левшину.
– Катька, куда ты пропала? Не была с нами ни на Восьмое, ни на дне рождения Алёшки! – обрадовалась бывшая одноклассница, шустрая девица с мотыльковыми глазками. Как и Дмитриев, заводила компании. Только женской её части. Этакий локомотивчик. Обзванивала подруг, сообщала, где намечается балдёж, кто будет на нём, кто должен что принести, что приготовить.
На Екатерине был колокольный длинный плащ без пояса. Что беременная – не увидеть, не понять. Поэтому спокойно ответила:
– Скоро выпускаюсь, Таня. Занятий сейчас, сама понимаешь – с головой.
Левшина всё разглядывала подругу: какая-то Катька другая стала, повзрослевшая, что ли, с чистым спокойным лицом.
Спохватившись, радостно доложила, что Алёшка теперь вроде бы с Галькой Авериной, Из параллельного. Помнишь? Ленку свою бросил окончательно. Молодец! Такого не прощают.
Ждала подхвата, продолжения темы, но Городскова сказала:
– Извини, Таня, чапать надо в училище. Нашим всем привет. Увидимся.
Странная стала Катька, очень странная, смотрела вслед Левшина.
Однако кто-то из их компании увидел все же беременный живот Городсковой, потому что однажды возле училища появился Алексей Дмитриев. Екатерина заметила его в окно. Из аудитории. Он нервно ходил возле высокого крыльца, поджидал явно её.
На этот раз Городскова была без плаща – всё налицо. Спустилась по лестнице.
Дмитриев раскрыл рот. Как будто увидел молодого кенгуру на улице в России.
– Вот какая ты… стала, – только и смог произнести.
