355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Леви » Стихи » Текст книги (страница 1)
Стихи
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 00:07

Текст книги "Стихи"


Автор книги: Владимир Леви


Жанр:

   

Психология


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Леви Владимир
Стихи

Владимир Леви

Стихи

* * *

Душа, не умирай. Душа, питайся болью. Не погибай, насытиться спеша. Надежда – злейший враг. Гони ее с любовью. Безумием спасай себя, Душа.

Во взлете весь твой смысл, во взлете – и паренье над суетой – ты крылья сотворишь из кожи содраной, и яд стихотворенья заменит кровь, и ты заговоришь.

.

* * *

Ну, полно... Полноте дурить! Кто Вам сказал, что утро мудро? Его рассыпанная пудра развеяна по мостовой. И сон, качая головой, опохмеляться начинает. Еще плывет страна ночная, еще в глазах обрывки книг из прежних жизней. В этот миг химеры длят совокупление, амур роняет амулет. Спешил на светопреставление, украли проездной билет.

.

* * *

Любовь измеряется мерой прощения, привязанность – болью прощания, а ненависть – силой того отвращения, с которым ты помнишь свои обещания.

И тою же мерой, с припадками ревности, тебя обгрызают, как рыбы-пирании, друзья и заботы, источники нервности, и все-то ты знаешь заранее...

Кошмар возрастает в пропорции к сумме развеявшихся иллюзий. Ты это предвидел. Ты благоразумен, ты взгляд своевременно сузил.

Но время взрывается. Новый обычай родится как частное мнение. Права человека по сущности – птичьи, а суть естества – отклонение,

свобода – вот ужас. Проклятье всевышнее Адаму, а Еве напутствие... Не с той ли поры, как нагрузка излишняя, она измеряется мерой отсутствия?

И в липких объятиях сладкой беспечности напомнит назойливый насморк, что ценность мгновенья равна Бесконечности, деленной на жизнь и помноженной на смерть.

Итак – подытожили. Жизнь – возвращение забытого займа, сиречь – завещание. Любовь измеряется мерой прощения, привязанность – болью прощания...

.

* * *

Мне дела нет, что миллионы раз Картины небосвода повторялись. Я ухожу за поволоку глаз, Туда, где карты мира потерялись, Я ухожу в Тебя, бездонный мир. В незримые поля под тонкой кожей, В иное вещество, в другой эфир, Где все так страшно близко, так похоже, Что не узнать – ни неба, ни себя И сны, как птицы покидают гнезда, И тайно зреют, взрывами слепя, Поющие невидимые звезды. Я ухожу в Тебя – для бытия В не бывших звуках, я освобождаюсь Для снов. Твоих – где, может быть, и я, Не узнанный, в последний раз рождаюсь...

.

* * *

Оглушенный собственным эхом, не узнаешь, поди, сколько силы в груди, то ли ревом ревешь, то ли смехом, оглушенный собственным эхом, не заметишь, поди, что трудов посреди то ли мохом оброс, то ли мехом, заглушенный собственным эхом, заглушенный собственным эхом...

.

* * *

Твой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой.

Он видит все – как вертится земля, как небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и сны твои с потерянной строкой.

За сумраком сумрак, за звездами – звезды, за жизнью, наверное, смерть, а сбиться с дороги так просто, так просто, как в зеркало посмотреть...

.

* * *

Вкус неба: птица и звезда. Вкус бытия: звезда и птица с одной из родственных планет... Всяк облик поначалу снится, потом творится. Много лет душа уламывает тело отдаться. Медленное дело. В последний миг придет ответ... Кто сам себе не удивится, тому не стоило родиться. Хоть и под стать велосипед, Не мускулы вращают спицы, а превращение примет в действительность...

.

* * *

Вдохновение наступает со скоростью смерти. Вот прямая твоя, протяженностью в жизнь, сжалась в точку. Скорость плотнит пространство. Смерть, пружина пружин, разжимается, чтобы состоялась судьба и все твои кривизны исчезли. И нет тебя, есть Вдохновение.

.

* * *

Ты узнаешь меня на последней строке, мой таинственный Друг. Все притрутся, приладятся как-то, зацепятся звуком за звук, Только эта останется на сквозняке, непристроенной...

.

* * *

Ночные мотыльки летят и льнут к настольной лампе. Рай самосожженья. Они себя расплавят и распнут во славу неземного притяженья. Скелеты крыльев, усиков кресты, спаленных лапок исполох горячий, пыльца седая – пепел красоты, и жажда жить, и смерти глаз незрячий...

Смотри, смотри, как пляшет мошкара в оскале раскаленного кумира. Ты о гипнозе спрашивал вчера.Перед тобой ответ земного мира.

Закрыть окно? Законопатить дом? Бессмысленно. Гуманность не поможет, пока Творец не даст нам знать о том, зачем Он создал мотыльков и мошек, зачем летят живые существа на сверхъестественный огонь, который их губит, и какая голова придумала конец для всех историй любви... (Быть может, глядя в бездну бездн, Создатель над Собой Самим смеется. Какая милость тем, кому дается искусство и душевная болезнь!..)

Летят, летят... В агонии счастливой сгорают мотыльки – им умереть не страшно, а с тобой все справедливо, не жалуйся, душа должна болеть, но как?

.

* * *

Всеведенье, я знаю, ты во всех. Ты переулок мой и дом соседний, Ты первая слеза и первый смех, И первая любовь, и взгляд последний. Разбрызгано, как праздничный огонь, По искорке на каждую ладонь, Расколото сызмальства на куски. По одному на единицу крика, Ты плачешь и спешишь, как земляника Засеивать пожарища тоски. Всеведение. Да, твои осколки Я нахожу впотьмах на книжной полке. В кошмарах суеты, в ночном бреду Своих больных, в заброшенном саду, В оставленных кострищах, в женских стонах, В зрачках звериных, в розах озаренных, В видениях на мраморной стене... Я отыщу тебя в последнем сне, В ковчеге тьмы – там твой огонь хранится, В страницах той книги...

.

{Философическая интоксикация}

Жизни смысл угадав, удавился удав.

.

* * *

И каждый вечер так: в холодную постель с продрогшею душой, в надежде не проснуться, и снова легион непрошенных гостей устраивает бал... Чтоб им в аду споткнуться!

Нет, лучше уж в петлю. Нет, лучше уж любой, какой-нибудь кретин, мерзавец, алкоголик, о лишь бы, лишь бы Тень он заслонил собой и болью излечил – от той, последней боли...

О, как безжалостно поют колокола, как медленно зовут к последнему исходу, но будешь жить и жить, и выплачешь дотла и страсть, и никому не нужную свободу...

.

* * *

Вселенная горит. Агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес. Я думал: ну и что ж. Решают без меня. Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез. Сородичи рычат и гадят на цветы, кругом утробный гул и обезьяний смех. Кому какая блажь, что сгинем я и ты? На чем испечь пирог соединенья всех, когда и у святых нет власти над собой? Непостижима жизнь, неумолима смерть, а искру над костром, что мы зовем судьбой, нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть...

Все так, ты говорил – и я ползу как тля, не ведая куда, среди паучьих гнезд, но чересчур глупа красавица Земля, чтоб я поверить мог в незаселенность звезд. Мы в мире не одни. Бессмыслено гадать, чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом, но если видит он – не может не страдать, не может не любить, не мучиться стыдом... Вселенная горит. В агонии огня смеются сонмы солнц, и каждое кричит, что не окончен мир, что мы ему родня, и чей-то капилляр тобой кровоточит...

Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне ты бельма удалял с моих потухших глаз лишь бедствием своим и мыслью обо мне. А я опять тупел и гас – и снова лгал тебе – что я живу, себе – что смысла нет, а ты, едва дыша,– ты звезды зажигал над головой моей, ты возвращал мне свет и умирал опять. Огарки двух свечей сливали свой огонь и превращали в звук. И кто-то Третий – там, за далями ночей, настраивал струну, не отнимая рук...

Мы в мире не одни. Вселенная плывет сквозь мрак и пустоту – и, как ни назови, нас кто-то угадал. Вселенная живет, Вселенная летит со скоростью любви.

.

* * *

Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам – не "кровь", не "вновь" и даже не "свекровь"; не ядом, не кинжалом, не кастетом. Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из жалости. Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из сплошных осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться, что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться. Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами... Чему смеешься?.. – Рифмы нет опять,

и очередь большая за гробами.

.

* * *

...А потом ты опять один. Умывается утро на старом мосту, вон там, где фонтан как будто и будто бы вправду мост, а за ним уступ и как будто облако, будто бы вправду облако, это можно себе представить, хотя это облако и на самом деле, то самое, на котором мысли твои улетели, в самом деле летят.

...А потом ты опять один. Есть на свете пространство. Из картинок твоей души вырастает его убранство. Есть на свете карандаши и летучие мысли, они прилетят обратно, только свистни и скорее пиши.

...А потом ты опять один.

Эти мысли, Бог с ними, а веки твои стреножились, ты их расслабь, это утро никто, представляешь ли, никто, кроме тебя, у тебя не отнимет. Смотри, не прошляпь этот мост, этот старый мост, он обещан, и облако обещает явь, и взахлеб волны плещутся, волны будто бы

рукоплещут, и глаза одобряют рябь.

А потом ты опять один.

.

* * *

Я садился в Поезд Встречи. Стук колес баюкал утро. Я уснул. Мне снились птицы. Птицеруки, птицезвуки опускались мне на плечи. Я недвижен был как кукла. Вдруг проснулся. Быть не может. Как же так, я точно помню. Я садился в Поезд Встречи. Еду в Поезде Разлуки. Мчится поезд, мчится поезд сквозь туннель в каменоломне.

.

* * *

В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах,

что ж, бери,

ты возьмешь только то, что возьмешь,

и оставишь то, что оставишь.

Ты живешь только так, как живешь,

и с собой не слукавишь.

В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами. Смысл нигде не находится, смысл рождается, дышит, цветет и уходит с тобою вместе

иди,

ты возьмешь только то, что поймешь,

а поймешь только то, что исправишь.

Ты оставишь все, что возьмешь,

и возьмешь, что оставишь.

.

* * *

...И этот дождь закончится, как жизнь... И наших душ истоптанная местность с провалами изломов и кривизн вернется в первозданную безвестность.

Там, в темноте, Предвечная Река к своим пределам тени предков гонит, и мечутся, как звери, облака под взмахами невидимых ладоней, и дождь, слепой, неумолимый дождь, питая переполненную сушу, пророчеством становится, как дрожь художника, рождающего душу.

...И наши голоса уносит ночь... Крик памяти сливается с пространством, с молчанием, со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством... Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененье смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь,

закончившийся утром.

.

* * *

Плачь, если плачется, а если нет, то смейся, а если так больнее, то застынь – застынь, как лед, окаменей, усни.

Припомни: неподвижность есть завершенный Взрыв, прозревший и познавший свой Предел... Есть самообладание у Взрыва. Взгляни, взгляни – какая сила воли у этой проплывающей пылинки. Какая мощь – держать себя – в Себе, Собою быть – ничем не выдавая, что Взрывом рождена,

и что мечта всех этих демонят и бесенят,

ее переполняющих, единственная – Взрыв! – о, наконец, распасться, расколоться – и взорваться!..

Тому не быть. Торжественная сила смиряет их, и эта сила – Взрыв.

.

{Памяти любимого отца}

Судьба строки – предсказывать судьбу и исцелять невидимые раны публичной постановкой личной драмы. На твой спектакль (читай: автопортрет) входной билет хранится столько лет, насколько хватит выпитого неба. В грохочущих сосудах ширпотреба душа сгорает и летит в трубу... В двуспальном переплете, как в гробу, о перемене позы молишь слезно, хрипишь и рвешься – воздуха! – но поздно: ты промотался, ты истратил бронь, ты платишь за украденный огонь...

.

* * *

Районный психодиспансер внутри плюгав, снаружи сер. Я в этот дом служить засел. (А мир на волоске был, как и сегодня.) Для счастья не было причин. Там воздух был неизлечим. Ни пожалеть, ни удивить, а лишь отчасти придавить пятой господня.

.

* * *

Как беспробудно эта ночь темна. О жгучий холод, злой отец, спасибо ты научил нас разводить огонь.

.

* * *

Так испокон: в начале – Слово, а овцы – врозь, без пастухов... Как зверь рождал один другого, стихи рождались из стихов. Ветвями царственных династий цвели великие – в веках, а прочие, мышиной масти, ловили вшей на чердаках. И как бы ни сопротивлялись отцы смененью хромосом, между собой совокуплялись земля и небо, явь и сон. Стерильность ангелам обрыдла, и в наущение богам нектар метафор, как повидло, толпа размажет по губам...

.

* * *

Сколько свободы, о, сколько в Тебе свободы!.. Как Ты делаешь все из свободы, как меня делаешь?.. Океан пью и не выпью, дышу и не надышусь... Ненасытность растет, пьянею, жажду всего и вся... Страж границ моих – страх просыпается поздно! – он позади, а я свободен, пройду все испытания...

.

* * *

Не плачь, не просыпайся... Я слежу За полночью, я знаю расписание. Ты спи, а я тихонько расскажу Тебе про нас с тобой... Луна личинкой по небу ползет. Когда она устанет и окуклится, Песчинками зажжется небосвод, И душный город темнотой обуглится... Не вспыхнет ни фонарик, ни свеча, Лишь тишины беззвучное рыдание. И древние старухи, бормоча, Пойдут во сне на первое свидание. И выйдет на дорогу исполин. И вздрогнет город, темнотой оседланный... Он отряхнет кору песков и глин И двинется вперед походкою дремотною. И будет шаг бесшумен и тяжел, И равномерно почвы колыхание, И будет город каждым этажом И каждой грудью знать его дыхание... Не знает свет, не понимает радуга, Как можно обходиться без лица И для чего ночному стражу надобно Ощупывать уснувшие сердца... Но я узнал, мне было откровение, Тот исполин в дозоре неспроста: Он гасит сны, он стережет забвение, Чтоб ты не угадал, что ночь пуста. Когда-нибудь ты босиком побегаешь По облакам, как наш бумажный змей, Но ты еще не знаешь, ты не ведаешь, Какая сила в слабости твоей.

.

* * *

Во мраке просыпаясь звуки шлю тому, Кого не знаю и люблю, Кого люблю за то, что не познаю. Ты слышишь?... Мы живем на сквозняке. Рука во тьме спешит к другой руке, И между ними нить горит сквозная. Ты чувствуешь? Душа летит к душе. Как близко ты, но мгла настороже Закрытых окон нет, глаза закрыты. Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому, Кого не знаю и люблю, и верю, и ищу, Как знак забытый...

.

* * *

Блажен покой, когда, закрыв окно в ненастный день, мы остаемся дома... В ком нет металла, тем и суждено пожаловаться на склад металлолома, тех гнут, и мнут, и плавят, как хотят, пока не отольют искомой формы. О, сколько нас, уступчивых котят, пошло на шапки за доступность корма. А в ком металл – тех можно изломать, но не согнуть. Пока в избытке глупость, легко все положенья принимать и засыпать – но действует упругость. ...Я погибал. Мне выгодный позор знаком до тонкостей, я им проникся еще с дошкольных лет, когда позер во мне уже утюжился и стригся, успешно выступал во всех ролях, какие по сценарию давались. Но зрела тошнота, и на полях заметки кой-какие появлялись...

.

* * *

...Приснилось, что я рисую, Рисую себя – на шуме, На шуме... Провел косую Прямую – и вышел в джунгли. На тропку глухую вышел И двигаюсь дальше, дальше А шум за спиною дышит, И плачет шакал, и кашель Пантеры, и смех гиены Рисуют меня, пришельца, и шелест змеи...

мгновенный озноб. На тропинке – Швейцер, спиною ко мне. Косолю спасает. Головка виснет... Движения рук рисуют рисунки на шуме жизни, а в воздухе кто-то чертит газетные заголовки рисунки на фоне смерти.

{(Не глядя)} – Корцанг...Бечевки... Держите...Возьмите скальпель... ...Все, поздно...

стоять напрасно не стоит. У нас н Альпы Швейцарские, здесь опасно, пойдемте... Вы мне приснились Я ждал, но Вы опоздали, Вы снитесь мне... Вы изменились. Вы то же кого-то ждаль? Не надо, не отвечайте, я слышу. Мы в преисподней учтите...

{(лицом)} ...зачатье мое было в день субботний, когда Господь отдыхает. Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой...Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде.

А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали... И рубаху порвал и купался голым. Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе...

Пока меня не позвали, Я жил, как и Вы, в гипнозе, с заклеенными глазами. И вдруг – сюда в Ламбарене, душа, как звук, полетела опять – суета на сцене и шум, но не в этом дело. Здесь Бах посадил трилистник, И встретились, как в концерте, рисунки на шуме жизни, рисунки на фоне смерти.

А я зажигаю лампу и вижу – сквозь дым, сквозь стены седые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных... пойдемте. Седьмая фуга излечит от рукопашных.

Я равен любому зверю И знанье мое убого, но скальпель вонзая – верю, что я заменяю Бога иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты на пол...

Вот истина – Божье жало, м вынуть его не осмелились. Отсюда и боль, и жалость, надежда, и страх, и ненависть, которая смертью лечится, когда не нужна личина... Дитя мое, человечество, неужто – неизлечимо?

.

* * *

Мы сами выбираем образ смерти. Свою тропинку и обрыв следа проносим в запечатанном конверте, а вскрытие покажет, как всегда. Толкая нас на риск и самовольство прохладный господин по кличке Рок использует и веру, и геройство, как искушенный карточный игрок. Он ни при чем, он только исполнитель твоих желаний и твоих побед, твой ревностный помощник и ценитель, твердящий наизусть твой детский бред. И ты идешь за собственною тенью, От самого себя бесследно скрыв, что этот путь – и миг, и лик смертельный всего лишь выбор – выбор и обрыв...

.

* * *

Доверчивость живая!.. Смерть и жалость влекут меня к тебе и тайный звук... Те девят нот, которыми рождалась Вселенная на кладбище наук. Ты родилась, когда предвечный Логос распался, рухнул, сам себя поправ. Ткань истины, как ветошь распоролась, и сонмище изнанок,грязных правд закорчилась в потугах самозванства. Рассыпались начала и концы, раскрылись пасти Время и Пространство, две мнимость, уроды-близнецы. Миг нулевой космического цикла: смерть Знака и зачате Вещества. Но раньше ты, Доверчивость, возникла крик Истины о том, что не права. Живая кровь в сосудах мирозданья, ты и творишь Любовь с тех самых пор, как застонало первое страданье в ответ на первый смертный приговор...

.

* * *

Залив. А может быть, река. Не знаю. Были облака. Их больше нет. Горит заря. Но где-то там, а здесь – не знаю, от куда свет, благодаря какому чуду.

...Вспоминаю: он светит сам, но он обязан и жемчугу своим экстазом, и изумруду.

Здесь я был тому назад всего лишь Вечность.

Я плыл, я видел оконечность полувоздушной суши – мыс, себя теряющий, как мысль, и эти скалы – их оскалы прикрыл покладистый песок, а где не вышло, как лекалы, лишайник лег наискосок...

.

* * *

...и когда придется начать с начала, возвращайся опять сюда, отдохни и снова ищи свой путь, он уведет тебя к дорогам другим, и начало трудно будет припомнить, снова заблудишься и опять придется начать с начала, и снова придешь сюда. Места эти будут другими, но ты их узнаешь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю