Текст книги "Поздний гость. Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Владимир Корвин-Пиотровский

Софье Прегель

 
И если так, и если даже
Бельмо слепое в словаре,
Она со мною, та же, та же, —
Зарубкой свежей на коре.
 
 
Вся в шуме листьев, в блеске, в громе,
В ударе гулком под ребром,
В измене старой, в новом доме,
В глазах невидящих и в том,
 
 
Как ночью нехотя с окраин,
Больное сердце торопя,
По лестницам вползает Каин,
Зубами черными скрипя,
 
 
И в том, как ложка, разливая,
Над паром въедливым дрожит
И падает и, остывая,
Как труп на скатерти лежит —
 
 
Так возникает, – непохожей,
Себя сама не узнает,
Но здесь уже, в костях, под кожей,
И, кажется, еще поет —
 
 
Тем голосом, тем страшным звуком,
Подслушанным среди волков,
И только сердце ржавым стуком
Считает время у висков —
 
 
Не отпущу и не забуду,
Не разлюблю, – за каждый год,
За каждый камень, здесь и всюду,
В пустыне всех земных широт.
 

 
Среди вокзальных наставлений
Играя шляпой иль ключом,
Случайно, без приготовлений
Коснуться призрака плечом —
 
 
И в первый миг не замечая
Ни холодка, ни ветерка,
Но спутникам не отвечая,
Кого-то потеснив слегка,
 
 
Вдруг вырваться нетерпеливо
Из рук, терзающих еще,
И гладить, гладить молчаливо
В толпе занывшее плечо —
 
 
Ни судороги, ни ожога,
Но долго повторять потом —
О, ради Бога, ради Бога, —
Внезапно пересохшим ртом —
 
 
И спотыкаясь о ступени,
Роняя вещи на ходу,
Взывать вослед скользящей тени —
– Уже иду, уже иду! —
 
 
А там, сквозь вечность проплывают
Голубоватые черты,
В вечернем дыме тают, тают —
Уже не ты, уже не ты —
 

1956

 
Подходит смерть, и странно мне прощанье
С самим собой на чуждом языке, —
Как будто чувств подложных завещанье,
Забытое на пыльном чердаке.
 
 
Так странно мне признаться, что без цели
Блуждал я столько беспокойных лет,
Что суждено мне умереть в постели,
Что выпьет с горя добрый мой сосед,
 
 
Что на пять лет по третьему разряду
Чужой земле мой прах передадут,
Потопчутся, поговорят что надо,
И наскоро всплакнут – и отойдут.
 
 
Но я услышу, вечность проникая,
За Бояркой вечерний стук колес, —
То дачный поезд, окнами мелькая,
Уже уходит в мир метаморфоз —
 
 
Ночь первая надвинется сурово,
Свое лицо правдиво обнажит,
И по деревьям необычно ново
Без шума темный ветер пробежит.
 
 
Вторая ночь придвинется на смену, —
Вздохнет вдовой, помедлит надо мной
И озарит кладбищенскую стену
Влюбленной в небо Пушкинской луной.
 

1956

 
Ночь поздняя черным-черна,
По стеклам в ночь ручьи стекают,
Деревья в проруби окна
Как руки длинные мелькают.
В саду потоп. Бурлит вода,
Цветы всплывают вверх корнями,
Дрожащий ветер иногда
В дом пробирается тенями.
Входите запросто, мой друг, —
Как встарь со мною помолчите,
О криво стоптанный каблук
Потухшей трубкой постучите.
Послушных слов не находя,
Взъерошьте волосы густые,
И шум дождя, и шум дождя
Заменит нам слова пустые.
Давайте слушать дальний гром
И плеск, и лепет, и журчанье, —
Так распадается наш дом
И громко плачет на прощанье.
 

Иллариону Воронцову-Дашкову

1

 
Не знаю, ласточки иль ноты
На телеграфных проводах, —
Вот-вот смычком их тронет кто-то
Еще затерянный в садах.
 
 
Быть может ветер, тень быть может,
Быть может осторожный сон, —
Но в час вечерний выйдет он
И вздох на музыку положит.
 
 
Ты будешь слушать, – потому
Что всё теперь неповторимо,
Что ночь сама уже незримо
Листы разметила ему.
 

2

 
Твой мир, с его туманным дном,
С его текучим обновленьем —
Всё те же звезды за окном,
Но вот окно в саду ином
(Сад, где терзает сожаленье).
Любил ли ты? В густых ветвях
До утра соловьи кричали,
И свистом пули второпях
На птичий голос отвечали.
Во мраке слабого крыла
Испуганное трепыханье,
И треск разбитого ствола,
И орудийного жерла
Неумолимое дыханье —
Так просто, – все воспоминанья
Свести к числу забытых лет, —
Но этот отраженный свет
Не нужного тебе признанья —
Горит и падает звезда,
Вся ночь озарена до боли, —
– О, подскажи!
– Быть может да,
Быть может только. И не боле.
 

3

 
Медлительно и многоствольно
Свой голос понижает сад, —
Ты будешь повторять невольно —
– Потом закат, потом закат.
Начало фразы музыкальной,
Легко запевшей на ходу,
Иль поздних листьев шум прощальный
В незатихающем саду.
Закат, закат. И ночь вошла,
Неспешно окна затемнила,
В пустое кресло у стола
Свой плащ широкий уронила.
Молчанье. Отдых. Мир дневной
Как рана свежая зализан,
Вокруг меня и надо мной
Весь воздух музыкой пронизан.
Холодное журчанье гор,
Деревьев сонных бормотанье,
Подземной бури клокотанье,
Звезд полуночных разговор.
 

4

 
Ты болен, болен. Этот сон
Неясный, ни о чем, и всё же
О чем-то, что всего дороже, —
Не сон, но призраки имен,
Колеблемые ветром лица,
Предчувствие настороже,
Пустая мертвая страница,
Но оживленная уже
Пера одним прикосновеньем
В туманных поисках штриха,
Возможным трепетом стиха,
Возможным бури дуновеньем,
Возможной сердца глубиной,
Души движеньем осторожным,
Одним признаньем невозможным, —
О, Боже мой, – одной, – одной, —
Одной слезой, что не упала,
Но промелькнула в стороне,
И высохла, и камнем стала,
Сметающим тебя во сне.
 

Л. Росс

 
Бессонница и задыханье, —
Тебе курить запрещено, —
Последней ночи трепыханье
Срезает молнией окно
 
 
И ливня ложного потоки
На лбу холодном иль в окне,
Дождя расплывчатые строки,
Стихи о гибели вчерне, —
 
 
А ты следишь сквозь кольца дыма,
Как оперенная стрела,
Нацелясь, пролетает мимо
Над гладкой плоскостью стола,
 
 
Над этой жизнью, сердцем этим,
Над всем, что мы когда-нибудь,
Прощаясь, наскоро отметим,
Чтоб позже, разойдясь, вздохнуть, —
 
 
Позвать, прислушаться и снова,
Ломая спички на ходу,
Забыть от слова и до слова
И зажигать звездой звезду, —
 
 
Большой Медведицы и Малой
Две тени слить на потолке
И, надрываясь грудью впалой,
Их взвесить медленно в руке.
 

 
И всё о нас, и всё о нас, —
Прощальной темы нарастанье,
Вечерней пены клокотанье
(Виолончель и контрабас).
И море в лунном обрамленье —
(Каким крылом перечеркнуть?)
Последний парус в отдаленье
(Когда-нибудь и где-нибудь) —
Но звезды первые блеснули,
И нежным сумеркам в ответ
Две скрипки дрогнули, – иль нет —
Два сердца, кажется, вздохнули
О том, что поздний вздох – не тот, —
Обрывок ноты безымянной,
Пометка в партитуре странной
Длиннот предельных иль высот,
Иль ускорений знак туманный,
Души, быть может, нежеланный,
Но неизбежный переход
Вот в этот вечер, в эти звуки
Иль в отраженье (навсегда)
Звезды, запевшей в час разлуки,
Слезы, скользнувшей как звезда.
 

 
Когда окно в саду тревожном
Взойдет, как дальняя звезда,
И сад в порыве невозможном
Все ветки выплеснет, – когда,
 
 
Как сердце ночи, лист огромный
Прильнет к туманному стеклу,
И осень в грусти вероломной
Пилой ударит по стволу,
 
 
И, задыхаясь, птица стонет
И умирает на лету,
А буря беспощадно гонит
Ее в такую высоту,
 
 
Где нет падений иль снижений,
Где падать некуда, – и вот,
Смотри, – от долгих поражений
Лишь этот остается взлет.
 

 
Цветы и молнии, – в саду
Огромной радуги подкова, —
О, подожди, я выйду снова,
В забытый голос упаду
И, ветку мокрую срывая,
Тебя сияньем окроплю,
Скажу, что всё еще люблю,
Скажу, что, даже умирая —
О, подожди, – мне всё равно,
Что годы между нами стали,
Что помнишь ты меня едва ли,
Что я и сам забыл давно,
Не вспомнить ни одной приметы, —
Так память мертвая молчит, —
Но нежностью, но болью этой
Как встарь душа кровоточит.
 

 
Письмо, которое не скоро
Еще напишется, – строка,
В тонах минора иль мажора
Зовущая издалека,
 
 
Иль просто ветра суматоха,
Гул набегающей грозы, —
Предчувствие большого вздоха,
Предчувствие большой слезы, —
 
 
Конверт обычного формата
Без марок и без штемпелей,
Письмо откуда-то куда-то,
Для всех Изольд и Лорелей,
 
 
Для всех Офелий иль видений,
Еще терзающих во сне, —
Ненужный перечень падений
В несуществующей стране.
 

 
Любви второй, любви бесплодной
Волшебных формул не дано, —
Ночь льется синевой свободной
В огромное твое окно.
Дыши, – но в воздухе певучем
Звезды заказанной не тронь, —
Мы падать звезды не научим
В уже бессильную ладонь,
Так падать, сердце обжигая,
Выскальзывая так из рук,
Что даже в имени – Другая —
Забытый возникает звук,
Тот вздох, в котором всё дрожало,
И трепетало, и влекло,
Как свежевырванное жало
Иль перебитое крыло.
 

 
Вступленье к осени, – на пляже
Лишь стаи чаек, – всё равно,
С дождем случайным заодно,
Всё ближе музыка и даже
Влетает брызгами в окно,
Тем шелестом, тем трепетаньем, —
Дыханьем с тенью пополам,
Что оживают по углам
Ветвей туманным сочетаньем.
В летучих флейтах и смычках
Продольный блеск неторопливый, —
Должно быть, в легких облаках
С большими розами в руках
Проходит Шуберт молчаливый, —
В твои разлуки вовлечен,
В твои закаты опрокинут,
Из жизни осторожно вынут,
Опущен в полусмерть иль сон,
Где слов привычных и не надо,
Где только вздох иль темный стих, —
Цветы потерянного сада
На коврике у ног твоих.
 

 
Еще без темы и без плана,
Дыханьем ритмы находя
(О, розы, полные тумана,
О, розы, полные дождя),
Скитаться от стола к порогу,
На валкий натыкаться стул,
Прислушиваясь понемногу,
Как в лампе нарастает гул,
И электрическим разрядом
Перебегая в темноте,
Три ведьмы вдруг запляшут рядом
(Три вспышки на твоем щите).
О, Макбет! Слушай заклинанья,
Таинственные взрывы слов, —
Глухие стоны иль признанья
Вот этих стульев и столов.
 

 
Двойник, поэт иль кто-то третий
Подслушает его слова,
Знакомых истин дважды два,
Набор невнятных междометий,
И плоской тенью притворясь,
Легко фонарь переступая,
Куда-то в ночь, куда-то в грязь,
Куда-то в смерть, – но, тень простая,
Он отступает на чердак
(Он слишком к высоте привязан), —
Мрак, оживленный кое-как,
Бессмертьем наскоро наказан.
И вдруг – стремительным перстом
Он карандаш чернильный тронет,
Тетради выложит, потом,
Как в омуте, в мечтах утонет —
О чем, о Боже мой, о чем
Он будет плакать до рассвета, —
Чтó тень ему глухая эта,
Что гнется за его плечом?
 

А. Г. Воронцовой-Дашковой

 
Всё реже всплески водяные
И скрип уключины сухой,
Лишь осень в заводи глухой
Полощет пальцы ледяные.
 
 
Двоится эхо над рекой —
Протяжный голос повторений,
Ряд музыкальных ударений,
Еще не связанных строкой.
 
 
И в небе мертвое крыло,
Как некий образ стихотворный,
Роняет капли крови черной
На замедленное весло, —
 
 
И над пустынным островком
(Пример падений иль парений),
Колеблемые ветерком,
Летят обрывки оперений
В таком безмолвии, в таком, —
 
 
Весь мир заполнен тишиной
И шорохом и сожаленьем,
Души тревожным изумленьем,
И высотой и глубиной.
 

А. Н. Кожиной

 
Под топот беспокойных ног
Выходят скрипки на арену, —
Прелюдия или пролог,
Подготовляющий измену.
– Оле, оле! – поджарый бык,
Как контрабас, копытом роет,
Пузырчатая пена кроет
Его изжеванный язык.
И точно соблюдая меру,
Усердно пляшет дирижер, —
Кармен глядит, глядит в упор
На золотистого тореро.
Здесь смерть уже на волосок, —
Как эти флейты загрустили,
Как эти плечи опустили
Ознобом тронутый платок.
– Оле, оле! – Не всё ль равно, —
Два сердца связаны до боли,
Им в каждой музыке дано
Встречать друг друга против воли…
А сад мучительно поет,
Деревья обратились в звуки, —
– Я ранен, милая, – и вот —
Все скрипки поднимают руки.
 

 
Беззвездный мир и тишина,
Мир позднего благоуханья,
В саду глубокая волна
Таинственного задыханья.
 
 
Вот дрогнет ветка в стороне,
Тяжелый лист перевернется,
И ночь, вздохнувшая во сне,
Вдруг каждым деревом проснется.
 
 
Всё шире призрачных ветвей
Торжественное колыханье,
Всё ощутимей меж бровей
Прохлады близкое дыханье.
 
 
Как будто осень лишь ждала
В аллеях душных этой встречи, —
Она вплотную подошла
И тронула меня за плечи.
 
 
И наклонясь из темноты,
В лицо мое глядит тревожно
И хочет угадать черты,
Признать которых невозможно.
 

 
Влюбленный в ночь, я ночи жду, —
Был долог день тяжеловесный, —
Как пахнет сыростью в саду
И нежной плесенью древесной —
 
 
Сойди, благословенный мрак,
Заполни все земные щели, —
Ни лая хриплого собак,
Ни подлой человечьей трели.
 
 
Лишь сердца бой. Издалека,
Послушная живому звуку,
Безмолвья темная рука
Мне слабо пожимает руку.
 
 
В пустынном небе ни звезды,
Но кое-где меж облаками
Как бы росистые следы,
Оставленные каблуками.
 
 
Закинув голову назад,
Сорвать воротничок позорный —
Где это было? Ночь и сад,
Глубокий вздох и шорох черный.
 

И. Б. Дерюгиной

 
Туманной осени пора,
Зари последней позолота, —
В саду редеющем Забота
Глядит в большие вечера.
Она проходит по аллее,
Сырыми листьями шуршит
И, отдыхая иль жалея,
Домой вернуться не спешит.
От пряди легкой и небрежной
Тень голубая на виске,
И ягоды рябины нежной
В ее рассеянной руке.
Душа смущенная не знает,
О чем поет, зачем грустит, —
Прощается иль вспоминает,
Иль ласточкой летит, летит —
Но эти сумерки вдыхая,
Так долго слушает она,
Как будто музыка глухая
Ей в каждом дереве слышна.
 

В. Н. Осипьян

 
Я выйду ночью как-нибудь,
Тихонько сяду у порога,
Чтоб помолчать, чтоб отдохнуть,
Взгрустнуть иль помечтать немного.
Всё будет пусто вкруг меня,
Ни друг, ни враг не станет рядом,
И только два иль три огня
Зажгутся над соседним садом.
Я буду в тишине ночной
Смотреть на отблески живые, —
Вздыхая, ветка надо мной
Уронит капли дождевые.
Как слезы, дальним холодком
Они щеки моей коснутся,
И, может быть, в душе проснутся
Воспоминанья ни о ком —
О тени легкой и незримой
В воображаемой стране,
Приснившейся когда-то мне
В бессоннице неповторимой.
 

Е. Б. Хрущовой

 
Не правда ль, – вечером, когда
Нам кажется, что нас забыли,
Мы вспоминаем иногда
И тех, кого не полюбили.
Без угрызений, без тоски
И, может быть, без сожаленья
Мы узнаем полет руки,
Лицо, зачеркнутое тенью,
Иль голос, иль случайный знак,
Какое-то простое слово, —
И сердце вдруг забьется так,
Как будто плакать мы готовы…
Воспоминаний поздний свет,
Разоблаченная химера, —
Должно быть, счастью места нет
В душе, счастливой свыше меры.
Оплачем всё, что стоит слез,
Оплачем даже эти слезы, —
Гиперболические розы
И куст обыкновенных роз.
 

 
Когда рояль дрожит струнами,
И ночь, готовя эпилог,
Прохладой, шорохом и снами
Вливается через порог,
И, поздний сон оберегая,
Послушным клавишем звуча, —
Не ты войдешь, но та другая, —
Мой легкий сон, моя свеча,
Моя звезда, – иль отраженье
В уже распавшейся волне, —
Вечернее самосожженье,
Затрепетавшее в струне,
И всё, что будет долго длиться
Земной любви наперекор, —
Лететь, и падать, и томиться,
Как эхо гор, как эхо гор —
 

 
Здесь близок океан. Сюда
Порой доходит ропот странный, —
На нас прозрачная звезда
Глядит из ночи безымянной.
 
 
Неосязаемый простор
Порос деревьями густыми,
На горизонте цепи гор
Цепями кажутся простыми.
 
 
Какая тишина, мой друг!
Лишь птица изредка рванется,
Неровный обозначит круг
И в чащу сонную вернется.
 
 
И вновь таинственный прибой
Встает и глохнет в отдаленье,
Как будто где-то за тобой
Огромное сердцебиенье.
 

 
Давай немного постоим,
Послушаем еще немного, —
Как в детстве, именем моим
Меня окликнула дорога.
Быть может, это голос твой,
Но только глуше и печальней,
Быть может, кто-то неживой
Прельщает нас дорогой дальней.
Таинственная власть примет, —
Как захватило нас молчанье,
Вот эта ночь, и звездный свет,
И листьев сонное журчанье.
 

 
Какая жалкая забава
Сачком обшаривать траву, —
Вот бабочка, мечта иль слава,
Легко задела синеву.
 
 
Как совершенство невесома,
Живой расцветки торжество,
С куста на куст, и выше дома,
Всё дальше, дальше от него, —
 
 
Полету солнечному рада,
Но высотой уменьшена,
Над шорохом большого сада
Растает в воздухе она.
 
 
И кто-то ослепленным взглядом
Измерит прихотливый путь,
И кто-то, восхищенный, рядом
Захочет глубоко вздохнуть.
 
 
Смертельное прикосновенье
Неизмеримой высоты, —
Не это ли исчезновенье
Любовью называла ты.
 

 
Не от свинца, не от огня
Судьба мне смерть судила, —
Шрапнель веселая меня
Во всех боях щадила,
 
 
И сталь граненая штыка
Не раз щадила тоже, —
Меня легчайшая рука
Убьет в застенке ложи.
 
 
В жилете снежной белизны
И в черном фраке модном,
С небрежной прядью седины
На черепе холодном
 
 
Скрипач, улыбку затая,
Помедлит над струною,
И я узнаю, – смерть моя
Пришла уже за мною.
 
 
И будет музыка дика,
Не шевельнутся в зале,
И только молния смычка
Падет во тьму рояля.
 
 
Перчатку узкую сорву
(А сердце захлебнется),
И с треском шелковым по шву
Перчатка разорвется.
 
 
Я молча навзничь упаду,
По правилам сраженья,
Суровый доктор на ходу
Отдаст распоряженья.
 
 
И, усмиряя пыл зевак,
Чиновник с грудью впалой
Заметит сдержанно, что так
Не прочь и он, пожалуй.
 

 
Налево, направо – шагай без разбора,
Столетья считай на ходу, —
Сирень наступает на башни Самбора,
Ночь музыкой бродит в саду.
 
 
Ты призраком бредишь, ты именем болен,
Парчой откидных рукавов,
Серебряной шпорой и тем, что не волен
Бежать от любви и стихов.
 
 
Как дробь барабана, на гулком паркете
В камнях самоцветных каблук, —
Мазурка до хрипа, до смерти, и эти
Признанья летающих рук…
 
 
Не надо, не надо, – я знаю заране —
Измена в аллее пустой, —
Струя иль змея в говорливом фонтане
Блестит чешуей золотой.
 
 
Ночь музыкой душит, – и флейты и трубы,
В две скрипки поют соловьи,
Дай сердце, Марина, дай жаркие губы,
Дай легкие руки твои.
 
 
Сад гибелью дышит, – недаром мне снится
Под бархатной маской змея, —
Марина, Марина, Марина, царица,
Марина, царица моя.
 

 
Замостье, и Збараж, и Краков вельможный
Сегодня в шелку и парче, —
На ели хрустальной закат невозможный,
Как роза на юном плече.
О, польское счастье под месяцем узким,
Дорога скрипит и хрустит, —
Невеста Марина с царевичем русским
По снежному полю летит.
Сквозь звезды и ветер летит и томится,
Ласкает щекой соболя, —
Расшит жемчугом на ее рукавице
Орел двоеглавый Кремля —
Ты смотришь на звезды, зарытые в иней,
Ты слушаешь верезг саней, —
Серебряный месяц над белой пустыней,
Серебряный пар от коней.
Вся ночь в серебро переплавится скоро,
Весь пламень в дыханье твоем, —
Звенит на морозе венгерская шпора,
Поет ледяным соловьем.
О, польская гибель в заносах сирени,
В глубоком вишневом цвету, —
Горячее сердце и снег по колени,
И цокот копыт на лету —
Всё музыкой будет, – вечерней гитарой,
Мазуркой в уездной глуши,
Журчаньем фонтана на площади старой,
Нечаянным вздохом души —
 

Иллариону Воронцову-Дашкову

 
Повторный осторожный стук,
Но никого за дверью нашей —
Как солнце над высокой чашей,
Над лампой освещенный круг.
 
 
Я буду ждать. Будильник старый
Еще не скоро затрещит, —
На книжной полке тень гитары
Иль черный удлиненный щит.
 
 
Осколок доблести ненужной,
Мечты сомнительной оплот
Глядит пробоиной наружной,
Дырой зияющей, и вот, —
 
 
Вот входит юноша, вздыхая,
Он белое несет копье,
Отточенное острие
Кровоточит, не высыхая.
 
 
За каплей капля ритм дождя,
Настойчивый размер паденья, —
Так бьется сердце до рожденья,
Так, не любя иль не найдя,
 
 
Мы делим время на минуты,
Отсчитываем каблуком,
Так на машинке ни о ком
Письмо печатаем кому-то —
 
 
Грааль, Грааль, – мой хриплый голос
Задушен спазмой горловой, —
Но ослепительно живой
В дыму табачном реет волос.
Один лишь светлый волос твой.
 

1964

 
Когда, возникнув для распада,
Над садом падает звезда,
И вслед за ней – движенье сада,
И вздох и шорохи, – когда —
 
 
Когда, как в обморок ныряя
В ветвистый мрак, в древесный гул, —
И ты, бессвязно повторяя,
– Он умер. Кажется, уснул —
А кто-то, стул отодвигая,
– Он умер – кажется, – вздохнул.
О, дорогая, дорогая,
Он мертвым пламенем блеснул,
Он туго петлю затянул,
Стихи на жизнь перелагая,
Но сад и поздняя звезда,
Листвы прохладной колыханье,
И вздох, и шорох, и дыханье
Стихом нахлынувшим, когда —
 

1960

 
В закатном небе, в летней роще,
В ручье пугливом иль в углу,
Где незаметнее и проще, —
Щекой взволнованной к стеклу,
 
 
Навстречу звездам и туману,
Где черной веткой бьешься ты,
Не перестану, не устану
Любить поблекшие черты.
 
 
Подвешу сердце на пороге,
Чтоб осветило, если ночь,
Накрою сердцем, если ноги
Захолодели, – но помочь,
Пригладить пряди над висками,
Бровей коснуться, чтоб тепло
Губами, грудью и руками
В твои ладони перешло —
 

 
Меня обманывали дети,
Я сам обманывал себя,
Но по невидимой примете
Вслепую узнавал тебя.
Ты в каждой буре трепетала,
Ты в каждом имени жила,
То тенью ласточки влетала,
То тенью голоса звала.
И уплотненная мечтами,
Бессонной ночи эпилог,
Ты шевелилась меж листами
Моих рифмованных тревог.
И вот – в пустыне аравийской,
За письменным моим столом,
Стоишь звездой калифорнийской
Над восковым уже челом.
 

1961

 
На нашем маленьком вокзале
И ты придешь меня встречать,
И что бы рядом ни сказали —
Ты будешь слушать и молчать.
И вот – четыре капитана
Как Гамлета меня внесут,
В плащ Эльсинорского тумана
Меня, вздыхая, завернут.
Все обвиненья и угрозы,
Все подозрения забудь, —
Без страха положи мне розы
На окровавленную грудь.
Постой. Теперь в последнем плаче
Признай, скажи, подай мне знак,
Что быть и не могло иначе,
Что только так – О, только так!
 

 
Для последнего парада,
Накреня высокий борт,
Резвый крейсер из Кронштадта
Входит в молчаливый порт.
 
 
И с чужой землей прощаясь,
К дальним странствиям готов,
Легкий гроб плывет, качаясь,
Меж опущенных голов.
 
 
Правы были иль неправы —
Флаг приспущен над кормой, —
С малой горстью русской славы
Крейсер повернул домой.
 
 
Брызжет радостная пена, —
Высота и глубина, —
Лишь прощальная сирена
В синем воздухе слышна.
 
 
Час желанного возврата
(Столько звезд и столько стран), —
В узком горле Каттегата
Северный залег туман.
 
 
И до Финского залива,
Сквозь балтийский дождь и тьму,
Бьет волна неторопливо
В молчаливую корму.
 
 
И встают, проходят мимо
В беглой вспышке маяка
Берега и пятна дыма,
Острова и облака.