Текст книги "Календарь Русской Революции (Август)"

Автор книги: Владимир Бурцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

По виду Владимир Мазурин был скоре похож на рабочего, чем на студента,, носил пиджак поверх синей рубахи и небольшой серый картузик. Росту был он среднего, но широкоплеч, коренаст и, видимо, очень крепок; и голос имел звучный и сильный. И еще только пробивались борода и усы. В Таганку он был переведен из Бутырской тюрьмы, где его с некоторыми товарищами подвергли зверскому избиению; у одного из избитых началась чахотка, а Мазурин вообще стал слабее здоровьем и уже не мог петь. А раньше пел.

По утрам, когда тюрьма просыпалась, первым товарищи начинали выкликать Мазурина: просто, должно быть, хотелось услыхать его всегда добрый и как-то звуком своим обнадеживающий голос. И когда на прогулку он выходил, то {227} об этом можно было догадаться по крикам, которые, сквозь решетки окон, падали к нему во двор и возвращались назад веселым эхом.

После вечерней поверки, когда тюрьма затихала, Мазурин читал газету. Начиналось это с того, что одно за другим хлопали окна, и чей-нибудь голос протяжно и певуче выкликал:

– Товарищи, собирайтесь!

К нему присоединялся другой голос, такой же протяжный и певучий. И десятки голосов, переливаясь, многократно повторяясь эхом, таким сильным среди гладких тюремных стен, сливались в неясный музыкальный клик.

– Товарищи, собирайтесь!

Было это зимою, и на подоконники все взлезали тепло одетые.

Один только Мазурин оставался в своем неизменном пиджаке и рубахе. Возле себя он ставил лампочку и начинал читать заранее отмеченные им места, – по условиям места, каждое слово нужно было выкрикивать отдельно, большою паузой ограничивая его от следующего слова, и прочесть все было невозможно. Я никогда раньше не думал, что газету можно читать так интересно, как читал ее Владимир Мазурин. Каждое слово он произносил своеобразно, резко подчеркивая и смешное, и нелепое, и трагическое; в тишине ночи, когда внизу только скрипел заржавленный фонарь, простые газетные слова взрывались, как бомбы, звучали, как смех сатаны. Особенно старательно выговаривал Мазурин громкие титулы, не выпуская из них ни слова, – и сколько ни писать дурного об этих титулах и ничтожных носителях их, хуже того, что получалось у Мазурина, – не будет.

Как раз в это время вышел февральский манифест, и началось газетное ликование по поводу дарованных свобод. В тюрьме, куда праздничные слова приходили сквозь железную решетку, особенно чувствовалась их наивная, слепая ложь, – а когда читал их Мазурин, ко лжи присоединялся легкий оттенок такого же наивного и слепого предательства. Однажды случилось уже поздно вечером, что по тюрьме прошел какой-то беспокойный шум, и многие начали тревожно выглядывать из окон и расспрашивать о причине, и Мазурин крикнул:

–Успокойтесь, товарищи. Это, очевидно, редакторы пришли за нами, чтоб пригласить нас в народные представители!

{228} Он верно понимая значение дарованных свобод и гаденького дешевого ликованья по поводу их.

Таким был Владимир Мазурин в тюрьме, и даже уголовные, эти больные и слабые дети, любили его. Но так и не вышел он из Таганской тюрьмы. Когда его судили в первый раз, он держался с судьями резко и говорил правду, т. е. что нельзя же всего этого считать и вправду судом. Раздраженные судьи приговорили его к высшей мере наказания, какое ему полагалось, – к полутора или двум годам заключения. Сидел он в орловской тюрьме, потом снова попал в московский участок, а оттуда раненый при сопротивлении полиции – все в ту же Таганку. Не знаю, как он держался при вторичном разбирательстве, но думаю, что по-прежнему он не принадлежал к числу покорных, и русское правосудие, как и русскую полицию, встречал одинаково – оружием. Полицейских он не ранил, а из судей кого-нибудь, быть может, и задел словом, и они его – убили.

Казнили его в Таганке, на одном из тех дворов, откуда так часто перекликался он с товарищами, – в Таганке, где в одной из камер сидел в то же время его младший брат Николай. Он был болен, – у него еще не зажила и гноилась рана, сильно исхудал, и последние слова его были: передай же матери, что я умер спокойно. За деньги был нанят убийца, один из уголовных арестантов, и его жабьими подкупленными руками была прервана жизнь Владимира Мазурина. Через l5 минут тело было положено в гроб и немедленно отправлено на Ваганьковское кладбище. Так достойно самого себя завершил суд свое дело.

Да, он умер спокойно. Бедная Россия! Осиротелая мать! Отнимают от тебя твоих лучших детей, в клочья рвут твое сердце. Кровавым всходит солнце твоей свободы, – но оно взойдет! И когда станешь ты свободна, не забудь тех, кто отдал за тебя жизнь. Ты твердо помнишь имена своих палачей, сохрани в памяти имена их доблестных жертв, обвей их лаской, омой их слезами Награда живым – любовь и уважение, награда павшим в бою – славная память о них, Память Владимиру Мазурину, память.

Леонид Андреев