Текст книги "Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911—1920"

Автор книги: Владимир Литтауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 6
ЖИЗНЬ В МОСКВЕ

В мое время Москва пребывала в тени блестящего Санкт-Петербурга, где со времен его основателя, Петра Великого, находился двор и все основные государственные учреждения. И в политическом, и в общественном отношении этот город был центром империи, и петербуржцы свысока смотрели на москвичей. Однако Москва была огромным городом с двухмиллионным населением [21]21
  Согласно переписи 1912 г., в Москве проживало 1 398 853 человека.


[Закрыть].

Город нельзя было назвать красивым, хотя после большого пожара 1812 года, начавшегося после вступления наполеоновской армии в Москву и длившегося целую неделю, он подвергся значительной реконструкции, в результате которой во многих районах были снесены ветхие дома и произведена расчистка трущоб. В ходе реконструкции были восстановлены старые церкви, дворцы и исторические памятники. Однако в начале XX века вдоль большинства московских улиц тянулись невыразительные двух-трехэтажные дома, среди которых выделялись современные многоквартирные дома. Множество церквей, особняки в классическом стиле и дома состоятельных людей с портиками придавали очарование отдельным уголкам города. Наряду с такими прекрасными и величественными зданиями, как здание Большого театра, университета, Дворянского (Благородного) собрания [22]22
  Здание Дворянского собрания – одна из немногих работ прославленного Матвея Казакова, где, несмотря на позднейшие переделки, сохранился стиль мастера. Построенное в 1784 – 1787 гг. для Московского Дворянского собрания (создано в 1783 г. по инициативе князя А.Б. Голицына и М.Ф. Соймонова), здание приобрело известность благодаря своему величественному и торжественному Колонному залу. 30 марта 1856 г. император Александр II произнес в Колонном зале речь перед московским дворянством о необходимости освобождения крестьян. Здесь выступали с концертами П.И. Чайковский, Н.А. Римский-Корсаков, Ф. Лист, СВ. Рахманинов. В 1880 г. в Колонном зале выступил ФМ. Достоевский со своей знаменитой речью, посвященной открытию памятника А.С. Пушкину. После революции здание Дворянского собрания было передано профсоюзам, получив название Дом союзов. Здание реставрировалось в 1977 – 1979 и в 1995 – 1996 гг.


[Закрыть], в Москве было множество деревянных домов, что придавало городу провинциальный вид.

Как ни странно, но в Москве до сих пор остались деревянные дома, несмотря на реализацию программы строительства и реконструкции, начатую после Второй мировой войны. Эти деревянные дома на одну семью, мало чем отличающиеся от русских изб, остались напоминанием о тех временах, когда практически вся Москва была деревянной.

Я был молод, и Благородное собрание представлялось мне скучным местом. Там мужчины играли в карты, в то время как их жены, сидя вдоль стен в танцевальном зале, сплетничали и наблюдали за своими взрослыми дочерьми. В то время я не слишком любил ходить в Большой театр. Оперетта нравилась мне намного больше балета или оперы. Однако если получал приглашение, то иногда ходил и в Большой театр, в основном, как теперь понимаю, чтобы поразить сидящих в ложах видом своей роскошной гусарской формы.

Жизнь офицеров моего полка была регламентирована во многих отношениях; в числе прочего существовали правила похода в театр. Если офицер шел в театр один, то сидел в первом ряду; если с дамой, то в третьем. Приятным исключением были Большой и Малый театры: в них можно было занимать любые места в первых семи рядах. Мы всегда ходили в форме: в русской армии было запрещено носить гражданскую одежду, и в случае нарушения вопрос рассматривался военным трибуналом. В антракте можно было прогуливаться по фойе или стоять у своего места; сидеть во время антракта запрещалось. Если место было в первом ряду, то стоять надо было лицом к залу; даже можно было облокотиться на барьер, отделявший партер от оркестровой ямы; в этом был определенный шик. Зато стоять рядом с местом в любом из рядов, со второго по седьмой, было весьма неудобно. Во всяком случае, я предпочитал прогуливаться по фойе.

Москва славилась своими ресторанами, и в этом она, безусловно, превзошла Санкт-Петербург. По мнению многих, лучшим московским рестораном считался «Яр». Ресторан открывался днем; в теплую погоду можно было пообедать за столиком в саду. Но самое интересное, конечно, начиналось вечером. В ресторане было два зала: большой зал в стиле русский ампир [23]23
  Создан архитектором Эрихсоном в 1910 г.


[Закрыть], с высоченными потолками и позолоченной лепниной на потолке; второй, поменьше, более уютный, в бело-розовых тонах.

После спектакля ужинали в большом зале, а в районе двух часов ночи переходили в розовый зал. В обоих залах были сцены. Задние двери залов выходили в широкий коридор, по другую сторону которого располагалась кухня. Стена кухни, выходившая в коридор, была стеклянной, и постоянные посетители ресторана могли наблюдать за процессом приготовления еды. Помещение кухни было не просто большим – оно было огромным. Повара, поварята, посудомойки, все в белоснежной, крахмальной форме, множество медной кухонной утвари создавали веселое, праздничное настроение.

«Яр» славился знаменитым цыганским хором. После выступления на сцене цыган можно было пригласить в кабинеты. Особым шиком считалось снять кабинет на двоих и заказать цыган. Удовольствие, конечно, не из дешевых, но уж гулять так гулять! Цыганский хор был и в ресторане «Стрельна». В огромном зале под стеклянной крышей среди множества тропических растений стояли небольшие столики. Зимой, когда Москва утопала в снегу, приятно было выпить шампанское в такой экзотической обстановке.

Цыгане пели не только в «Яре» и «Стрельне», но и в частных домах. Их ночные выступления порой затягивались до утра и всегда заканчивались песней: «Спать, спать, нам пора отдохнуть». Рестораны находились в Петровском парке, туда со временем переселилось и большинство московских цыган. Быт московских хоровых цыган практически ничем не отличался от быта зажиточных русских мещан. Богатые цыгане из хористов имели собственные дома, держали русских кухарок, горничных, дворников, посылали детей в частные гимназии. Их более бедные родственники жили во флигелях этих домов или в наемных домах. В свободные от выступлений вечера цыгане приглашали в гости своих постоянных заказчиков. Я никогда не заказывал цыган и не ходил к ним в гости, в отличие от некоторых моих полковых товарищей, которые во время войны часто вспоминали, как они ходили в гости к цыганам с цветами, коньяком и конфетами. Многих офицеров привлекала непринужденная обстановка, красивые, ярко одетые девушки, эмоциональная, бередящая душу манера исполнения романсов. Один из наших офицеров, корнет Леонтьев, тайком женился на неграмотной шестнадцатилетней цыганке Маше. Леонтьев принадлежал к аристократической московской фамилии; в их доме бывала Екатерина Великая. Брак был признан незаконным, а Леонтьеву пришлось уйти из полка.

Вообще в полку женитьбе предшествовала довольно сложная процедура. Официально надо было получить разрешение командира полка, а неофициально офицеры полка должны были одобрить невесту. Большинство из нас пришли в полк корнетами, и, естественно, полк стал для нас семьей. Некоторые особо честолюбивые офицеры, стремившиеся сделать карьеру в армии, уезжали из полка и поступали в Академию Генерального штаба. Кто-то из офицеров переходил в другой полк или выходил в отставку по собственному желанию; некоторых выгоняли из полка. Те, кто не подходил нам по каким-то причинам, не допускались в семью. Это не было проявлением снобизма; мы просто хотели сохранить благоприятную атмосферу в полку. Сравнительно мало офицеров были женаты (в мое время примерно десять из сорока), и в основном старшие офицеры.

Офицерским женам не позволялось посещать наш клуб, и все вечеринки были исключительно холостяцкими. Правда, жены офицеров приглашали некоторых из нас на обеды и ходили в театры и рестораны вместе с мужьями и их друзьями.

Однако женщины совсем другого сорта посещали клуб, правда только тайно, по ночам, если у них было свидание с дежурным офицером. Когда на днях я встретился с полковым товарищем, живущим в Нью-Йорке, то разговор зашел о нашем клубе.

– Разве ты не помнишь, что задняя часть дома выходила на пустынную улицу и по ночам мы впускали девушек в окно, чтобы их никто не заметил?

Не собираясь жениться, но понимая, что являюсь завидным женихом, я сторонился девушек из приличных семей. Большинство моих знакомых женщин были женами офицеров, не только моего полка; законы чести не позволяли нам заводить романы с женами друзей. Мое общение с женщинами ограничивалось так называемыми полковыми дамами нашего круга. Они не были проститутками. Скорее они были женщинами не слишком строгих правил; некоторые забавные и все без исключения очаровательные. Понимая, что они одаривают своей благосклонностью всех подряд, можно было тем не менее серьезно влюбиться в одну из этих веселых, хорошеньких девушек.

Офицеры полка выносили свое решение не только в отношении невест, но иногда и в отношении подруг офицера. В первый месяц в Москве со мной произошел неприятный случай. На благотворительном базаре я познакомился с очень красивой женщиной слегка за тридцать и пригласил ее на вечернее представление в цирк. В соседней с нами ложе сидели офицеры из моего полка. Поприветствовав меня, они мельком взглянули на мою спутницу. После представления моя дама предложила встретиться на следующий день, после того как я освобожусь со службы; она хотела показать мне свои любимые места в Москве. На этом мы и расстались. Утром полковник отозвал меня в сторону и объяснил, что дама, которая была вчера со мной в публичном месте, имеет неважную репутацию: она оказывает материальную помощь молодым людям, а говоря проще, содержит их, и что, соблюдая приличия, я могу сегодня встретиться с ней, но если я собираюсь продолжить знакомство, то придется выбирать между этой женщиной и полком.

Не только в «Яре», но и в других московских ресторанах оркестр встречал нас, гусар, исполнением полкового марша. В этот момент внимание всего зала было сосредоточено на нас. Сегодня я бы, конечно, испытал чувство неловкости, но тогда мне было двадцать с небольшим, и это казалось в порядке вещей.

В летние месяцы часть нашего полкового оркестра играла в саду ресторана «Яр». По штатному расписанию в оркестр кавалерийского полка входило шестнадцать трубачей, но наш предприимчивый дирижер, Марквард, организовал большой оркестр, наняв музыкантов, многие из которых были студентами консерватории. Порядка сотни музыкантов входили в большой оркестр, который делился на несколько небольших оркестров, и эти группы музыкантов играли в Большом театре, на операх и балетах, где требовались партии трубы, на балах, катках и т. д. и т. п. Удачное сочетание коммерческой деятельности с общественными связями! Когда мы хотели послушать музыку в офицерском собрании, то приглашали только шестнадцать полковых трубачей. Доход от выступлений оркестра шел на покупку новой формы, на строительство закрытого манежа и прочие нужды.

В соответствии с приказом командующего Московским военным округом офицеры могли постоянно посещать только дюжину московских ресторанов, среди которых были «Яр», «Стрельна», «Максим» и «Прага». Этот приказ в какой-то мере был продиктован враждебным отношением к офицерам со стороны либеральной части населения, резко возросшим после подавления революции 1905 года. То тут, то там в публичных местах происходили неприятные инциденты, в ходе которых офицерам, чтобы защитить свою честь, приходилось браться за оружие. Иногда сами офицеры провоцировали гражданское население. К примеру, в Санкт-Петербурге бывший офицер моего полка убил в ресторане штатского за то, что тот отказался встать во время исполнения государственного гимна. В результате в ресторанах было запрещено исполнять гимн.

Общеизвестно особое отношение офицеров к эполетам. Если у вас срывали эполет, вам приходилось убивать, чтобы защитить не только свою честь, но честь армии в целом. В случае неудачи предполагалось, что вы покончите жизнь самоубийством. Помимо сабли у меня всегда был при себе браунинг. Я никогда не забуду, как постоянно перекладывал его из одного кармана в другой, выходя на улицу и возвращаясь в помещение. После революции красноармейцы поначалу были без погон, но позже погоны опять появились.

Железнодорожные буфеты занимали низшую ступень в списке разрешенных для посещения злачных мест, однако кормили там очень неплохо. Я несколько раз обедал в буфете Николаевского вокзала перед поездкой в Санкт-Петербург; моя семья жила в Петербурге, и на выходные я ездил повидаться с родными. Расстояние в 640 километров между Москвой и Санкт-Петербургом ночной курьерский поезд покрывал за десять часов; в то время это казалось невероятно быстро.

Однажды официант в станционном буфете, посчитавший, что раз я гусар, то наверняка буду пить водку, спросил, принести мне маленький или большой графин. В то время я не увлекался выпивкой, а в данном случае вообще не собирался выпивать. Я не мог посрамить честь полка.

– Большой, – ответил я, про себя решив, что заказать – не значит пить.

Официант мгновенно выполнил заказ, и я не успел оглянуться, как он налил мне из графина целый стакан водки. Я выпил, и официант тут же налил опять. Что оставалось делать? Я пил стакан за стаканом, изображая бывалого гусара. В результате я так напился, что с трудом сел в поезд и мучился всю дорогу до Санкт-Петербурга. А все из-за официанта, который считал, что все гусары любят выпить.

Молодые корнеты, особенно в первые несколько месяцев, ужасно боялись сделать что-то не так и тем самым уронить престиж полка, как они его понимали.

Как-то вечером я остался дома и уже собирался лечь спать, когда ко мне буквально ворвался корнет Поляков и, выставив на стол несколько бутылок вина, возбужденно прокричал:

– Я только что купил чудесную собаку с выдающейся родословной! Потрясающая удача. Давай отметим покупку. Поедем в «Яр». Я приглашаю.

Мы отлично поужинали и примерно в час ночи решили возвращаться домой. И тут Поляков, ощупав карманы, заявил:

– Знаешь, а я забыл бумажник.

Хорошенькое дело: счет на каких-то тридцать пять рублей, а два гусара не могут его оплатить. Что было делать? Мы пошли в кабинет, пригласили цыган, заказали море шампанского и, когда счет превысил несколько сотен рублей, очень довольные, подписали его. С легким сердцем мы отправились домой, считая, что не посрамили честь полка.

Выглядеть и поступать как гусары из песен времен войны 1812 года – вот к чему я стремился в те дни. Эти гусары из песен и стихов днем размахивали саблями, а ночи напролет пили вино, сидя вокруг костров. Такой была романтическая жизнь в моем понимании.

К моей большой досаде, я выглядел намного моложе своих лет и не мог ничего с этим поделать. Однажды на конноспортивном празднике в городской школе верховой езды после удачного выступления я проходил мимо лож. Я был страшно горд, и мне казалось, что все восхищаются мной, когда вдруг услышал, как одна дама в ложе сказала другой:

– Посмотри на этого гусара. Он еще совсем ребенок.

Я развернулся и уехал домой.

В следующий раз, на маневрах, когда я вошел в дом, отведенный на постой, старуха хозяйка, увидев меня, воскликнула:

– Такой молодой и уже в армии!

Даже в любимом театре у меня произошел досадный инцидент. В то время известность Московской оперетте создавала обворожительная актриса Потопчина [24]24
  В 1911 г. из Петербурга в Москву переехала примадонна Петербургской оперетты Евгения Владимировна Потопчина. Она стала выступать на сцене Никитского театра (Б. Никитская, 19; сейчас там размещается «Геликон-опера») в труппе своего мужа – Б.Е. Евелинова. С 1913 г. Евелинов взял театр в многолетнюю аренду, и Никитский театр стали чаще называть «Опереттой Е.В. Потопчиной». Актриса пользовалась огромной популярностью. Дома Москвы были обклеены ее афишами, извозчики разъезжали с приколотыми на спину портретами Потопчиной. Своей веселостью, музыкальностью, артистизмом Потопчина словно подтверждала слова известного интеллектуала, историка В.О Ключевского о «легком жанре»: «Это нужно. Талантливая оперетка и водевиль – улыбки на лице искусства. Без улыбки лицо мертво». В начале 1920 г. «Оперетта Е.В. Потопчиной» была закрыта по постановлению Совнаркома как явно «капиталистическая» и «не необходимая для развития масс». Декорации и костюмы театра «арестовали». Е.П. Потопчина уехала за границу.


[Закрыть].

В одной из оперетт Потопчина пела песню «Пупсик», имевшую огромный успех. Во время исполнения этой песни Потопчина спускалась в зал. На этом спектакле я сидел в первом ряду. Потопчина спустилась в зал, села ко мне на колени и спела «Пупсика», обращаясь ко мне. Мои знакомые, ставшие свидетелями этой сцены, поспешили сделать ее достоянием гласности, и на какое-то время ко мне приклеилось прозвище Пупсик.

Внешность полковника Рота, чья исключительная привязанность к крепким напиткам в течение многих лет отразилась на специфическом цвете его носа – сочетание красно-синих прожилок, являлась для меня идеалом гусара. Я считал, что у гусара должен быть именно такой нос. Жене одного из наших офицеров, женщине крайне застенчивой, всегда было трудно начать беседу. Как-то перед приходом гостей муж объяснил ей, как справиться с первыми минутами неловкости.

– Все очень просто, – сказал он. – Надо только понять, чем интересуется человек, с которым ты хочешь начать беседу. Если ты слышала, что ему нравятся собаки, заведи разговор о собаках; если он заядлый рыбак, задавай ему вопросы о рыбалке. Ну, и так далее.

Тут как раз появился первый гость. Это был полковник Рот. Хозяйка, увидев его нос, весело спросила:

– Полковник, вы любите выпить?

Когда на столе появлялось вино, Рот превращался в великолепного рассказчика; его можно было слушать часами. Как-то во второй половине дня, закончив с делами в полку, полковник Рот пригласил нескольких молодых офицеров, я был в их числе, посидеть в клубе; полковник нуждался в слушателях. Официант тут же выставил на стол несколько бутылок вина. Часа через два мы решили сходить в оперетту. Очевидно, это было последнее, что запомнил полковник. В это время пришла телеграмма от командира полка: Рот должен был в девять вечера этого дня прибыть в Санкт-Петербург. Поход в оперетту пришлось отменить, и мы поехали на вокзал. Там мы продолжили выпивку в буфете. К тому времени полковник уже дремал и почти не осознавал происходящего. Время от времени в дверях показывался железнодорожный служащий с бронзовым колокольчиком в руке. Звеня колокольчиком, он объявлял об отправлении очередного поезда. В театре звонок предупреждает об открытии занавеса, и полковник, услышав звонок, на какое-то мгновение выходил из дремы и недовольно спрашивал:

– Что за безобразие? Звонок звонит и звонит, а занавес все не поднимается.

Вскоре по прибытии в Москву я обошел музеи и исторические места, посетил Кремль. Я до сих пор сожалею, что позже никогда не повторял культпоходов. Жизнь в Москве, свободная по сравнению с двумя годами, проведенными в военном училище, предоставляла слишком много возможностей, чтобы хотелось тратить ее на посещение музеев. Должен признаться, что, посетив еще пару раз Кремль, я больше интересовался выставленным на площади оружием, захваченным у Наполеона, чем древними церквями, царским дворцом, музейными сокровищницами. Я не испытывал чувства сопричастности истории России, посещая эти святые места.

Однако наиболее яркие воспоминания у меня остались от службы в одной из кремлевских часовен. Во время революции 1905 года был убит великий князь Сергей Александрович [25]25
  С.А. Романов – великий князь, генерал-губернатор Москвы, командующий Московским военным округом. Был убит Иваном Каляевым в 1905 г.


[Закрыть], командующий Московским военным округом.

Его жена, великая княгиня Елизавета Федоровна, после трагической гибели мужа основала Марфо-Мариинский женский монастырь, ставший всероссийским центром милосердия [26]26
  Это было благотворительное учреждение совершенно нового типа, где получало всестороннюю помощь огромное количество страждущих москвичей. Оно включало больницу, амбулаторию, аптеку, приют для детей. Но главной обязанностью сестер было посещение больных и престарелых на дому Обитель жила по уставу, написанному самой великой княгиней Елизаветой Федоровной с благословения старцев Троице-Сергиевой лавры и Оптиной пустыни. В уставе Марфо-Мариинской обители была одна особенность – для послушниц обители не был обязателен монашеский постриг, что давало возможность трудиться здесь и тем, кто не исключал в будущем возможности создания семьи. Настоятельница сама строго исполняла монашеские правила, но никогда не требовала этого от послушниц.


[Закрыть].

Раз в год, в годовщину полка, мы присутствовали на поминальной службе в часовне, в которой был похоронен великий князь Сергей Александрович Романов. Мне врезалась в память одна из этих ночных служб: полумрак часовни, колеблющееся пламя свечей, синие гусарские доломаны, украшенные золотымм шнурами, и трогательная фигура монахини в белом. Это была великая княгиня Елизавета Федоровна.

Одним из развлечений на Руси всегда была русская баня (как турецкие бани в Англии и Америке). Традиции русской бани уходят в далекое прошлое. Баня считалась хранительницей «живой», очищающей воды и здоровья, поскольку она усиливала и направляла жизненную энергию человека в нужное русло. Брат моей матери, Сергей Бахметов, служащий банка, по натуре был истинно русским человеком. Раз в неделю с компанией близких друзей он, вместо того чтобы идти на службу, на весь день отправлялся в баню. Он искренне считал, что, как у всякого русского человека, у него есть такая особая привилегия, и никто не мог его переубедить. Не знаю, как ему удавалось удержаться на работе; похоже, не без помощи моего отца.

Помню, в Москве было две бани высшего разряда. Вечерами, когда мы с корнетом Язвиным (мы жили в одной квартире) испытывали необходимость снять напряжение, мы шли в одну из этих бань, и не для того, чтобы просто помыться, а чтобы испытать чувство полного физического расслабления под руками мойщиков, опытных массажистов и мозольных операторов.

Мы приходили в баню и занимали кабину с двумя кушетками, обитыми зеленым бархатом и накрытыми белоснежными простынями. Раздевшись, мы отправлялись в помывочную и ложились на деревянные скамейки. Банщик, наполнив большой медный таз горячей водой, взбивал в нем мыльную пену и обкладывал нас этой пеной. Лежать под пеной было очень приятно. Затем банщик смывал пену массирующими движениями.

Затем мы шли в парилку. На деревянном помосте, к которому вели широкие ступени, стояло несколько скамеек. В углу лежала груда раскаленных камней, на которую время от времени выливали из ковша с длинной ручкой воду. Температура в парилке повышалась от ступеньки к ступеньке. В зависимости от самочувствия, можно было остановиться на пятой или седьмой ступеньке, а можно было подняться на самый верх. Затем за дело принимался банщик, который хлестал нас березовым веником. Сочетание высокой температуры с березовым веником придавало коже цвет омара, сваренного в кипящей воде. В парной стоял непередаваемый аромат от распаренных березовых веников. После парной мы возвращались в помывочную, чтобы немного остыть. Затем переходили в предбанник, обсыхали и, наконец, шли в свою кабину и, пока мозольный оператор работал над нашими ногами, потягивали вино. Три часа в бане пролетали незаметно.

Большая часть офицеров нашего полка жили в городе и только несколько человек в квартирах рядом с казармами. У некоторых офицеров были собственные дома; кто-то жил с родителями, кто-то снимал квартиру; некоторые жили в гостинице. Дом Леонтьева, построенный в XVIII веке одним из фаворитов Екатерины Великой, Зубовым [27]27
  Зубов Платон Александрович (1767 – 1822) – русский государственный деятель, последний из фаворитов Екатерины II. Пользовался огромной властью. Был генерал-губернатором Новороссии и некоторое время главнокомандующим Черноморским флотом. Екатерина II подарила Зубову огромные поместья и десятки тысяч крепостных, наградила всеми российскими орденами, титулом светлейшего князя. Смерть Екатерины II (1796 г.) положила конец его карьере.


[Закрыть], был окружен небольшим парком.

В фамильном особняке с парком жил корнет Вишняков со своим закадычным другом корнетом Петрякевичем. В этом доме (я ссылаюсь на недавно изданную историю полка) постоянно устраивались веселые вечеринки. Готовили жженку [28]28
  Жженка – напиток, приготовляемый из рома или коньяка, пережигаемого с сахаром. Готовят на большую компанию и обязательно в присутствии гостей. Перед тем как поджечь сахар, для большей зрелищности гасят свет.


[Закрыть], стреляли из пистолетов, опробовали новые винтовки.

У адъютанта полка была огромная квартира с таким большим бальным залом, что в нем могли затеряться полковой оркестр и множество гостей. В этом зале вполне могли проводиться занятия кавалерийского взвода. После революции красивый фамильный особняк корнета Старинкевича немедленно реквизировали и передали немецкому посольству. Обстановка жилищ как нельзя лучше иллюстрировала образ жизни и мыслей хозяина. «Не думай о завтрашнем дне», – гласила надпись, сделанная на голубых обоях в прихожей у Старинкевича. Это было его жизненное кредо.

Мы с Язвиным снимали квартиру на пятом этаже современного дома с лифтом в нескольких кварталах от полка. В квартире была гостиная, столовая, две спальни, ванная, комната для ординарца и балкон. Наши семьи позаботились о том, чтобы мы смогли снять хорошую квартиру, поэтому в Москву мы приехали с деньгами. Но «Яр», вино и девушки казались нам на тот момент гораздо важнее, чем мебель для снятой квартиры. Когда через месяц в Москву приехала моя мать, чтобы посмотреть, как мы устроились, она нашла нас в гостинице; в снятой нами квартире не было никакой мебели. Мать задержалась в Москве на неделю, и мы с Язвиным смогли переехать в довольно удобную, даже уютную квартиру. Позже родители Язвина прислали нам старинные безделушки из бронзы и фарфора, которые очень украсили нашу квартиру. Некоторые из этих вещиц были привезены отцом Язвина из Китая, когда он принимал участие в подавлении «боксерского» восстания. Русская армия, как и другие, принимала участие в разграблении дворцов в Пекине, и теперь некоторые из этих вещиц украшали нашу с Язвиным квартиру.

Несмотря на то что наши казармы находились в городе, большинство из нас жили в городе и были городскими жителями, у всех были друзья в Москве, мы испытывали чувство обособленности от остального мира. Обычная увольнительная, то есть выход за ворота, называлась «выходом в город», то есть выходом в другой, довольно враждебный мир. Я думаю, что подобное чувство испывают солдаты любой армии, но, возможно, в нашем случае это чувство усилила революция 1905 года. Москва была одним из центров революционного движения. Большая часть казачьих полков была брошена на подавление восстания в разных городах, поэтому в течение нескольких дней именно наш полк и артиллерия участвовали в подавлении восстания в Москве. Революционеры напечатали листовки с призывом: «Убить сумских драгун» (в то время наш полк носил название драгунского). Через неделю из Санкт-Петербурга прибыли два пехотных полка, и восстание удалось подавить. В либеральных кругах и рабочей среде после подавления восстания мы, естественно, стали пользоваться дурной славой. В свою очередь, мы с недоверием относились к гражданскому населению. В армии ходила такая шутка. Когда солдата спросили, кто его внешние враги, он ответил: «Немцы», а на вопрос о внутренних врагах ответил: «Студенты университета».

Чувство отделенности от остального мира, можно сказать, «жизнь за железным занавесом», порождало невежество и уверенность в исключительности, избранности. Мы категорически противились любым попыткам, даже оправданным, со стороны гражданских властей вторгнуться в нашу жизнь. Как-то городская полиция арестовала нашего гусара за попытку изнасилования. Командир полка, пришедший в ярость, что кто-то позволил бесцеремонно обращаться с его солдатом, отправил меня «вытащить солдата из местной кутузки».

– Можете говорить там все, что угодно, но приведите его в полк, – приказал командир. – Если он виновен, мы сами накажем его.

В полицейском участке гусар заявил, что его арестовали по ошибке, и поклялся, осенив себя крестным знамением. Гусара отпустили, и я испытал чувство гордости, что принимал участие в спасении невинного человека. Мы молча пошли в казармы, и, вероятно, чтобы прервать затянувшееся молчание, я спросил:

– Ну а теперь скажи, ты пытался изнасиловать девушку или нет?

– Да, ваша честь, – последовал ошеломляющий ответ. Когда мы пришли в полк, солдат получил затрещину от каждого из непосредственных командиров, но признать, что он виновен, и допустить, чтобы против него было начато официальное следствие, то есть сломать ему жизнь, – на это решились бы немногие. Он был наш, и мы не могли допустить, чтобы его судьбу решали городские власти; только мы могли наказать его. Возможно, я понимал это лучше некоторых из моих друзей благодаря влиянию командира эскадрона, князя Меньшикова, которым я тогда искренне восхищался.

Один солдат из нашего эскадрона напал с ножом на унтер-офицера; он, казалось бы, должен был пойти под трибунал. Но Меньшиков, пытаясь спасти потенциального убийцу, действовал в привычной для себя манере. Он сказал солдату:

– Ты вел себя как собака, когда напал на унтер-офицера, поэтому я привяжу тебя, как собаку, в конюшне. Будешь сидеть на цепи, а если попытаешься освободиться, я обращусь в суд.

Несколько дней над привязанным в конюшне солдатом потешался весь эскадрон. Меньшиков, конечно, поставил солдата в унизительное положение, но зато не испортил ему жизнь.

В городе нас, офицеров, могли арестовать только офицеры комендатуры, но их не хватало, чтобы постоянно находиться в тех местах, где мы могли устроить скандал. Поэтому, если офицер устраивал шум и об этом сообщали в комендатуру, одного из офицеров комендатуры, так называемого плац-адъютанта [29]29
  Плац-адъютант – помощник плац-майора, который, в свою очередь, являлся помощником коменданта.


[Закрыть], направляли разобраться с виновником происшествия.

Но пока с места происшествия звонили в комендатуру, пока плац-адъютант добирался до места, офицер успевал, мягко говоря, набедокурить. Один из наших корнетов по фамилии Панков часто напивался. К счастью, это происходило, как правило, в офицерском собрании, где он садился за рояль и извлекал из него какие-то невероятные звуки. Он умудрялся воспроизводить на рояле звуки, издаваемые медными духовыми инструментами, и в этом нет ничего странного, ведь его знакомство с музыкой сводилось к выступлениям военных оркестров. Но однажды он решил изменить установившейся практике и, напившись, отправился в город, закатив там грандиозный скандал, в который было вовлечено множество людей. Зайдя в бар «Метрополя», Панков злобно (когда он напивался, у него становился бешеный взгляд) огляделся и приказал:

– Всем построиться!

Два господина и официанты безропотно подчинились приказу и построились. Панкову не понравилось построение; на правом фланге должен был стоять самый высокий, и дальше по убывающей, а люди стояли как попало. Пока Панков занимался построением, кто-то позвонил в комендатуру, и в «Метрополь» выехал плац-адъютант. За нарушение порядка Панков отсидел тридцать суток.

Последняя история с Панковым произошла в летнем лагере рядом с Москвой. Ночью, когда все старшие офицеры были в городе, прозвучал сигнал учебной тревоги. В таких случаях эскадроны, стоявшие в разных деревнях на расстоянии пары миль один от другого, должны были собраться в одном месте. Панков, разозлившийся, что пришлось прервать пьянку, повел эскадрон в назначенное место.

– Какой эскадрон? – раздался вопрос откуда-то сверху, из темноты.

– Пошел к черту, – ответил по-прежнему раздраженный Панков.

Оказалось, что вопрос задал командир бригады. На следующий день генерал объяснил Панкову, что придется расстаться. Панков ушел из полка и стал гражданским лицом. Однако во время войны он вернулся к нам полк, поклявшись, что не возьмет в рот ни капли. Он сдержал слово, блестяще командовал 4-м эскадроном, пережил революцию, уехал в Нью-Йорк и успешно занимается бизнесом.

Эта веселая жизнь, множество историй о которой я сохранил в своей памяти, являлась только одним из аспектов существования гусар; вторым была работа. Однако посторонние люди, не имевшие отношения к армии, не имели представления об этой стороне жизни гусар, а потому зачастую формировали точку зрения, крайне нелестную для армии. На самом деле в большинстве кавалерийских полков именно служба, а не развлечения, являлась доминирующим фактором. За исключением кавалерийской гвардии, размещенной в Санкт-Петербурге и Варшаве, и нашего полка в Москве, только небольшая часть кавалерийских полков (не считая казачьих) стояла в больших городах. Остальные кавалерийские части размещались на австрийской и немецкой границах, главных образом в деревнях и маленьких городах, где не было никаких развлечений. В 1914 году после объявления войны благодаря своему расположению на тот момент наши кавалерийские полки за полчаса пересекли границу Германии.

Раз в год каждому офицеру предоставлялся двадцативосьмидневный отпуск. По крайней мере, какую-то часть его он проводил в Санкт-Петербурге, Москве или Варшаве, чтобы покрасоваться в парадной форме и пустить пыль в глаза, с шиком растрачивая сэкономленные за год деньги. В любой день года в больших городах разгуливали уланы, драгуны, гусары в синих, желтых, красных и зеленых мундирах с золотыми и серебряными шнурами, создавая ложное впечатление об армейской жизни. Они вели себя словно моряки, спустившиеся на берег. Большинство из них время от отпуска до отпуска проводило в казармах, конюшнях, на маневрах в русской глубинке, занимаясь хромыми лошадьми, неграмотными солдатами, поисками пуговиц, потерянных штыков и подобными вещами, причем внешний мир для них состоял из крестьян, мелких торговцев и нескольких помещиков, живущих в округе. Третьесортная актерская труппа, выступавшая пару дней в небольшом соседнем провинциальном городке, могла стать единственным развлечением за одиннадцать месяцев службы.