Текст книги "Проклятие сумерек"

Автор книги: Владимир Ленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Глава двадцатая
САМАЯ ВЫСОКАЯ НОТА

– Она всегда такая? – спросила Софена у Эмери, своего нового друга.

Они сидели в саду, возле разрушенного фонтана. Прямо на земле были навалены подушки – в осыпающихся шелковых наволочках, в простой холстине или обтянутые старым, выцветшим гобеленом. Софена удобно устроилась на этих подушках. Раны, нанесенные чудовищем, заживали на удивление быстро.

«Чему тут, впрочем, удивляться, – думал Эмери, поглядывая на девушку. – Она юная, здоровая. И дух у нее на высоте. Мне и половины того, что с ней случилось, хватило бы, чтобы помереть…»

Фонтан, хоть и был разрушен, как многое в усадьбе Роола, почему-то не вызывал элегических раздумий и вообще производил на диво жизнерадостное впечатление.

Отсюда хорошо было слышно, как в другой части сада Уида натаскивает собранных в деревне молодых людей. Пронзительный голос эльфийки разносился по всей усадьбе:

– Ногу выше! Вы должны двигаться одновременно. Еще раз, все вместе – раз! Хорошо. Теперь – прыжки. На месте, как можно выше, два раза. И с поворотом. Вот так.

Раздался дружный хор восхищенных голосов:

– У-у!

Вероятно, супруга регента показала, как надлежит прыгать на месте.

– Если бы она сделалась королевой, – сказал Эмери, – вряд ли у нее осталась бы возможность вот так веселиться. Видишь ли, Софена, госпожа Уида – Эльсион Лакар. Она другая, не такая, как мы.

Софена чуть сдвинула брови.

– Она очень красива – по-своему, – признала девушка.

– Различие не только в красоте, – сказал Эмери. – Уж поверь мне. Я знаю ее пятнадцать лет. Благородство ее происхождения таково, что она не может запятнать себя ничем.

Софена медленно кивнула, соглашаясь с собеседником.

– Все-таки она удивительная! – Дочь Роола вздохнула. – Мне так повезло! Близко познакомиться с супругой регента! И то, что мы с вами встретились, и то, что вы так вовремя явились… – Она искоса глянула на Эмери. – А я действительно лучше моей тетки?

– В тысячу раз, Софена, – искренне произнес Эмери. – Роол слишком разбаловал свою сестру. Знаешь такое выражение – «слепое обожание»? Обычно это относится к матерям, но в данном случае – к брату. Ты совсем другая. Ты – то, чем старшая Софена мечтала стать.

– Я помню, как Роол расправился с ее убийцей, – вдруг проговорила Софена. – Я была совсем маленькой, но помню. Тот человек застрял в болоте. Он погружался все глубже и сладким голосом умолял меня помочь ему, позвать взрослых, вытащить его. А я просто стояла рядом и смотрела. А потом услышала, как приближается русалка, и убежала. Я никогда не видела русалку, только слышала ее – иногда.

Вспоминание о русалке напомнило Эмери о другом чудовище, и он перевел разговор на более интересную для себя тему:

– В вашей округе часто встречаются странные существа, Софена?

– Странные? – Она подняла брови, наморщив лоб, потом засмеялась. – Самое странное существо здесь – это я.

– Я не шучу, Софена.

– Я тоже… Нет, конечно, я шучу, – поправилась она, все еще улыбаясь. – Русалка живет здесь очень долго. С незапамятных времен. А вот такие монстры, как то, которое вы убили, – это впервые. Ни мой отец, ни кто-либо из старожилов не припоминают подобного.

– Об этом стоит поразмыслить, не находишь?

Несколько секунд Софена рассматривала своего серьезного взрослого собеседника, а затем рассмеялась от души:

– Нет, не нахожу…

Монстр, привезенный на крыше кареты, вызвал всеобщее оживление. Карету выставили перед воротами в усадьбу, и крестьяне – все, кто захотел, – получили возможность вволю полюбоваться на мертвое чудовище. Несколько дней только и разговору было, что о геройстве «барышни».

На второй день, когда Эмери удалось уговорить Роола и Уиду снять труп с крыши, обнаружилось, что чудовище исчезло. Нет, оно не ожило и не сбежало, как могли бы вообразить более суеверные и пугливые люди. Оно попросту разложилось и превратилось в лужу липкой черной грязи. И сколько ни пытались отмыть щегольскую карету придворного композитора, ничто не помогало. Так и осталось пятно.

– Носи его с гордостью, Эмери, – хохотала Уида, видя искренне огорченное лицо своего друга. – В конце концов, эта штука будет служить вечным напоминанием о твоем героизме.

Эмери назвал ее бессердечной.

– У Эльсион Лакар собственное понятие о смешном, – отмахнулась Уида. – Неужели ты воображаешь, будто я стану оплакивать какую-то заляпанную карету? У меня более высокие устремления.

И с тем она отправилась науськивать нанятых ею людей на Талиессина.

– Регент должен испытать шок, – раздавался по саду голос Уиды. – По крайней мере в первое мгновение. А он, поверьте мне, повидал на своем веку многое. Поэтому вы должны выглядеть вызывающе. Дерзко. Как будто вы – не самые обыкновенные ряженые, но воистину существа из другого мира. Из мира, где любовь возможна в любое мгновение.

Выслушав эту тираду, Эмери и Софена переглянулись. Беседовать под пронзительные разглагольствования Уиды становилось все труднее.

– Интересно, многое ли они понимают из ее речений? – проговорила девушка.

Эмери пожал плечами.

– Так или иначе, но она всегда добивалась своего. Посмотрим, каким окажется представление на сей раз.

– Она действительно так его любит?

Эмери кивнул.

– Она – эльфийская принцесса, – добавил он. – Различие между Эльсион Лакар и обычным человеком не ограничивается внешностью. Эльфы живут долго, у них совершенно другой внутренний ритм проживания времени. Но самое главное – они всегда живут «здесь и сейчас». Для них почти не существует будущего или прошлого. Они – совершенное воплощение материального мира, того, что мы видим и можем потрогать руками. Поэтому любовь эльфийки – вечна и всегда имеет материальное воплощение.

– Дети? – подсказала Софена.

– Дети? – Эмери покачал головой. – Дети у них рождаются очень редко. Нет, дети как раз символизируют представление о будущем, то есть то, чего Эльсион Лакар по большей части лишены. Я имел в виду нечто совершенно иное. Если эльфийка любит, она будет стремиться удивлять, ласкать, пугать. Выскакивать из пустоты и внезапно представать обнаженной. Насылать ряженых с символическими дарами. Повсюду рассыпать намеки, следы своего присутствия. И в конечном итоге все сводится к одному. К единственной бесстыдной фразе: «Приходи со мной спать».

Софена смотрела на Эмери доверчиво и спокойно. Он вдруг осекся, поймав ее взгляд.

– Что? – забеспокоился он. – Я сказал что-то не так?

– Нет. – Она качнула головой. – Со мной никто прежде не говорил о подобных вещах. И в подобных выражениях. Ни Роол, ни другие… Наверное, в столице это принято.

– Проклятье! – Эмери смутился. – Прости. Я действительно привык называть вещи своими именами. Даже гордился умением подбирать точные выражения для всякого явления, всякой вещи или процесса…

– Вам нет нужды извиняться. – Софена удобнее устроилась среди подушек и одну, шелковую, норовившую выскользнуть из-под локтя, поймала за угол. – Вы давно не общались с провинциальными девицами.

– Признаться, никогда…

Резкий голос Уиды, как птица, описал широкое полукружье над садом:

– А теперь – держите друг друга за талию и пройдитесь хороводом!..

Смеясь, Эмери встретился с Софеной взглядом:

– Регент будет уничтожен! Вся эта разнузданная пляска намечается на день судопроизводства. Не знаю, как Талиессин выдержит такое.

– Для чего она это делает? – спросила Софена.

– Я плохо объяснил? – удивился Эмери.

– Нет, вы хорошо объяснили… насчет всех Эльсион Лакар, в общем и целом. Но сама Уида? Если она действительно так любит и желает своего мужа, – Софена чуть покраснела, – то почему стремится сорвать судебное заседание? Разве это не послужит к подрыву его авторитета?

– Судебное заседание необходимо для того, чтобы спектакль увидело как можно больше народу. Полагаю, в этом единственная причина. Что до авторитета регента… Вряд ли найдется нечто, способное уничтожить Талиессина. Он – настоящий эльфийский король, хочет он того или нет. Он бывает грозным. Иногда паясничает так, что жутко делается. А чаще всего – милостив, задумчив, добр.

Прежде чем задать вопрос, Софена долго молчала – собиралась с духом. Наконец девушка спросила, очень тихо:

– Талиессин – он тоже Эльсион Лакар? В том, что касается любви, я хочу сказать…

Эмери ответил тотчас:

– Даже в большей степени, нежели Уида. В своих чувствах он не ведает сомнений и всегда идет напролом. Человеческая любовь, Софена, – она совсем другая. Неуверенная, робкая. Она – как девочка-купальщица, осторожно пробующая воду ногой: не слишком ли холодно, не слишком ли горячо. Человек, даже влюбленный, всегда рискует. Потерять любовь, потерять возлюбленную. Человек смотрит в прошлое, смотрит в будущее, он видит возможность краха, вероятность потери. Человек испытывает страх, Софена, в отличие от эльфа: для Эльсион Лакар не существует ничего, что не материально и не явлено им в сию секунду.

– Да, вы это уже говорили…

Софена встретилась с ним глазами, и Эмери вдруг понял: его последняя тирада необъяснимым образом походила на признание в любви. «Надо будет что-нибудь такое сказать, чтобы у Софены не сложилось обо мне ложного впечатления», – подумал он.

А миг спустя: «Но почему это впечатление непременно должно быть ложно?»

И спустя еще несколько мгновений: «И вообще – зачем что-то еще говорить, если все уже очевидным образом сказано?»

* * *

На пятый день после своего прибытия в усадьбу «Русалочья заводь» Уида неожиданно объявила хозяину имения, что уезжает.

– Эмери может задержаться, – величественно добавила супруга регента. – Его дальнейшие услуги мне не требуются. Пусть спокойно работает над своей пьесой.

– Симфонией для рогового оркестра и арфы, – поправил Эмери и тотчас почувствовал себя глупо.

Уида и Роол одинаково глянули на него, как бы желая сказать: «Не важно, как это называется, – главное, чтобы звучало».

– Я боюсь стеснить… – пробормотал Эмери.

– Глупости! – отрезала Уида. – Я беру одну из твоих лошадей, так что не обессудь: твоя чумазая карета теперь будет запряжена только одной. Сколько нот тебе осталось найти?

– Одну, – сказал Эмери.

Он уже смирился со своей участью. Куда разумнее, чем спорить с Уидой. Лучше уж одна лошадь и карета с пятном на крыше, чем безупречный экипаж, две лошади – и недовольная Уида в придачу.

– Софена была так мила, что одолжила мне белое платье, – продолжала Уида. – Это кстати, потому что мой дорожный костюм пришел в полную негодность. Оставляю тебя творить на лоне окультуренной природы, Эмери.

Она поцеловала своего спутника и отправилась в дом – переодеваться для поездки. Эмери оглянулся на Роола. Тот неподвижно смотрел вслед супруге регента. Затем, почувствовав на себе взгляд гостя, встретился с ним глазами.

– Что, – сказал Эмери, – непривычны вам эльфийские выходки?

– Она… потрясающая, – выговорил Роол. – Она как всплеск воды в солнечный день. Мы все рядом с ней кажемся неуклюжими… даже моя Софена.

– В Софене есть недосказанность, – заметил Эмери. – Маленькая, милая тайна, скрытая на небольшой глубине. Так, что туда могут проникнуть солнечные лучи, – но только в очень ясный день. Уида же стремится к полной высказанности. К совершенной явленности. В этом, я считаю, слабость всех Эльсион Лакар.

– О! – с неподражаемой интонацией произнес Роол. – А регент тоже так считает?

– Регент и сам принадлежит к их народу, что бы там ни говорили досужие сплетники…

Роол сорвал травинку, сунул ее в рот. Вдруг засмеялся.

– Видите кусты? Вон те, с розовыми цветками? Эти я привез из Академии Коммарши. До сих пор цветут. В память о той Софене, о первой.

– Вы до сих пор не забыли ее?

– Я уже говорил: сестра и дочь слились для меня в единый образ… – Роол вдруг уставился Эмери прямо в глаза, так что того пробрала дрожь: – Вы любите мою дочь?

Эмери ощутил прилив жара и деланно засмеялся:

– Вы слишком долго общались с Уидой, дорогой мой хозяин. Это от нее вы научились вонзать в человека вопросы, точно дротики?

– Нет, такое умение у меня с детства. Отвечайте, иначе дело дойдет до настоящих дротиков.

– Полагаю, да, – сдался Эмери. – Ваша дочь вызывает у меня… определенные чувства. Поскольку никогда прежде я ничего подобного не испытывал, мне не с чем сравнивать. Но я столько всего читал, слышал и писал о любви, что могу почти с уверенностью утверждать: да, да, да. Да, я люблю Софену. Поэтому, вероятно, мне лучше отбыть завтра.

– Для чего? – Роол удивленно пожал плечами. – Я не из тех отцов, что запрещают дочерям любить. И я вовсе не считаю вас неподходящей партией для моей Софены, если уж на то пошло. Сперва убедитесь в том, что она вас не любит, а потом уж уезжайте и увозите отсюда свое разбитое сердце.

Эмери хотел было возразить, сказать, что вовсе не просил ее руки, что не намерен жить с разбитым сердцем… но Роол уже ушел.

Софена выехала вместе с Уидой, чтобы проводить гостью до большого тракта и показать дорогу на Балдыкину Горку.

Уида, в ослепительном белом платье, смуглая, с едва уловимыми золотыми контурами роз на щеках, с распущенными черными волосами под легким покрывалом, сидела на лучшей лошади Эмери. Софена совершенно терялась рядом с великолепной эльфийкой: слишком юная, слишком розовая, с простым лицом и бесхитростным взглядом. Не женщина – набросок, эскиз женщины, в то время как Уида была женщина совершенная, воплощенная до последней черты.

Несмотря на это различие, обе всадницы беседовали вполне миролюбиво. Несколько раз Софена принималась смеяться. Наконец девушка повернула назад, к отцовской усадьбе. Раны все еще давали о себе знать.

С веселой улыбкой Софена въехала в ворота и почти сразу столкнулась с Эмери.

– Я и не подозревала, что она такая забавная! – сказала Софена, позволяя Эмери снять себя с седла. – Она столько смешного рассказывала… В том числе и про вас.

– Не сомневаюсь, – пробормотал Эмери. – Выставлять своих друзей на посмешище – любимое развлечение Уиды.

– А вы ее друг? – Софена пристально уставилась на него.

– Насколько это возможно. Впрочем, скорее, она считает меня своей подругой.

– Разве мужчина может быть подругой?

– Мой брат и Уида – оба дружно уверяют, что может. Я – сомневаюсь.

– В таком случае я готова поддержать вас, – сообщила Софена. И сняла с пояса рожок. Дунула: – Слышите? Призывный рог! Приглашаю вас на охоту! Завтра. Вы готовы?

Эмери странно смотрел – не на нее, а на рожок. Девушка вдруг смутилась:

– Я сделала что-то неправильно?

– Это ваш охотничий рожок? – спросил вместо ответа Эмери.

Она протянула ему рожок.

– Посмотрите сами. Можете подуть.

Эмери дунул. Тонкая, заливистая нота. Последняя из тех, что не хватало ему для полного оркестра.

– Софена, я хочу просить вас об одолжении, – сказал он, хватая ее за руку. – Это очень важно для меня. Видите ли, я собираю роговой оркестр и мне как раз нужна эта нота…

– Я согласна, – быстро сказала девушка.

– Придется ехать в столицу. Вы сможете оставить отца? На время, конечно, не насовсем.

– Роол не будет возражать.

Эмери вспомнил последний разговор с Роолом и кивнул. Похоже, Софена права. Роол ничуть не станет возражать, если его девочка поедет в столицу, чтобы выступить на празднике. Тем более что она будет под надежным присмотром. Как ни был Роол привязан к дочери, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что ей рано или поздно придется выйти замуж. А где подыскать себе пару, как не в столице? И если у нее не получится с придворным композитором – быть может, найдется кто-нибудь еще…

Внезапно Эмери пришло в голову дополнительное обстоятельство. Он не знал, как Софена отнесется к тому, что в случае согласия ей придется играть в одном оркестре с крепостными. Но лучше узнать правду сразу. И Эмери решился:

– Еще одно, Софена: я собирал музыкантов у здешних землевладельцев…

Она догадалась сразу:

– Крепостные! Ничего страшного. Я выросла с ними. У меня даже есть среди них друзья. Как-нибудь поладим.

– И ваша гордость не пострадает?

Она прикусила губу, подумала немного, а потом искренне ответила:

– Мне кажется, что у меня вовсе нет гордости. У меня вместо гордости какие-то другие добродетели.

Эмери протянул к ней чуть дрожащую руку, взял за подбородок и осторожно поцеловал. Потом отстранился и посмотрел на девушку едва ли не с испугом.

Она засияла:

– Я думала, вы никогда на это не решитесь.

– Ты – моя последняя нота, – сказал Эмери шепотом, боясь расплакаться. – Самая высокая, самая звонкая.

– О, – отозвалась Софена, улыбаясь во весь рот, – в таком случае вы – мой басовый ключ, мой господин. Самый толстый, самый солидный, самый трудный для усвоения…

Глава двадцать первая
СУДИЛИЩЕ В «ОБЛАКАХ И ВСАДНИКАХ»

Прибытие Ранкилео в «Облака и всадники» сопровождалось неслыханным грохотом. Можно было подумать, на усадьбу совершено вражеское нападение. Впереди гарцевали два всадника с пиками и развевающимися флажками, очень длинными и многоцветными. За ними громыхала телега, на которой подпрыгивал гигантский сундук. Далее следовал эскорт из четырех всадников, а замыкал кавалькаду сам Ранкилео верхом на белой лошади.

Попона, покрывавшая спину этого великолепного, хотя и немолодого скакуна, была поистине необъятной: кисти ее волочились по земле, хвост животного также наполовину был скрыт расшитой золотыми нитями тканью. В гриву были вплетены колокольчики и шелковые кисточки. Ранкилео, подобно своему скакуну, также тонул в изобилии тканей. Все это гарцевало, звенело, топотало и метало огненные взгляды.

Слуги Дигне бросились навстречу вновь прибывшим. Являя преувеличенную готовность помогать, протягивали руки, подавали скамеечки, принимали плащи и мечи, указывали места для сиденья, разносили напитки. Словом, демонстрировали полнейшее гостеприимство и отменную вышколенность.

Талиессин уже восседал в большом зале, откуда заранее вынесли всю мебель, кроме гигантского кресла. Ради такого случая регент облачился в простую серую одежду, которая должна была символизировать его беспристрастность. Ибо выбери он любой из цветов, одна из сторон могла бы истолковать это как знак симпатии. К примеру, Дигне предпочитала синий, а ее брат – красный; стало быть, серые цвета регентских одежд не льстили ни брату, ни сестре.

Ротимей и Сиган замерли возле своего господина. Оба хранили бесстрастное выражение, однако в крохотных глазках Сигана прыгало озорство. Зная своего Гая, Сиган не сомневался: тот приберег для склочных брата и сестры какой-то особенный сюрприз.

Оба спорщика выступили вперед и поклонились регенту. Зал заполнили слуги и любопытствующие соседи – среди последних Талиессин заметил дочку харчевника.

Талиессин сделал знак, призывая к тишине, и заговорил:

– Перед нами – известные всем Ранкилео и Дигне, землевладельцы и наследники госпожи Бургонь, которая была их матерью. Спорной территорией является Балдыкина Горка. Пусть господин Ранкилео перед всеми изложит суть своих притязаний на Балдыкину Горку.

Ранкилео еще раз поклонился и махнул рукой кому-то из своих людей. Тотчас перед регентом разложили вытащенные из сундуков портреты.

Картины эти были написаны на деревянных досках красками, изрядно выгоревшими за долгие годы. С портретов на Талиессина укоризненно глядели одинаковые люди: все равно белесые, костистые, с водянистыми вытаращенными глазами.

– Коль скоро кража моста не позволила моему господину регенту побывать в моей превосходной, отлично ухоженной усадьбе Осиновый Край, – заговорил Ранкилео, – то я вынужден был привезти эту галерею моих предков сюда, в «Облака и всадники», дабы ваша милость имела возможность видеть их.

– Я их вижу, – сказал Талиессин. – Однако они молчат.

– Они безмолвно взывают! – сказал Ранкилео. – Они взывают к чувству справедливости!

– Кто из них – Бургонь? – поинтересовался Талиессин.

– Ее портрета здесь нет, – с достоинством отозвался Ранкилео. – Ее образ хранится в «Облаках и всадниках». И, к слову сказать, я удивлен тем обстоятельством, что моя недостойная сестра до сих пор не ознакомила вашу милость с этим превосходным образчиком живописного искусства.

– Что ж, это не поздно исправить, – заметил Талиессин. – Впрочем, вряд ли портрет госпожи Бургонь добавит что-то новое к сему ряду сходных лиц. Переходите к сути.

– Мой отец взял себе в супруги госпожу Бургонь, – провозгласил Ранкилео. – В те годы моему отцу принадлежали и Осиновый Край, и Балдыкина Горка. Я склонен считать, что это владение должно остаться за мной, коль скоро оно изначально принадлежало моему отцу.

Талиессин перевел взгляд на Дигне. Та присела в очень низком реверансе – несомненно, с намерением показать в вырезе платья взбитую корсетом грудь – и заговорила:

– Однако, овдовев, госпожа Бургонь вторично вышла замуж за моего отца, ваша милость! И Балдыкина Горка отошла к ней по завещанию ее первого мужа. Так что впоследствии Балдыкина Горка считалась ее имуществом, а после смерти матери я считаю своим правом унаследовать ее имущество.

– Госпожа Бургонь не оставила завещания, – возразил Ранкилео.

– Земля принадлежала ей, а я – ее дочь.

– Земля принадлежала моему отцу, и я не вижу причин…

– Однако моя мать владела этой землей, и ни у кого не вызывало сомнений в том…

– Мы оба в полной мере являемся ее детьми, так что имеем право унаследовать эту землю совместно, – сказал Ранкилео.

– Нет, я не согласна! Балдыкина Горка не может быть поделена.

– Я тоже не согласен ее делить, поэтому я как сын и старший имею полное право… К тому же изначально она принадлежала именно моему отцу…

Талиессин с интересом слушал спорщиков. Ему не хотелось прерывать их. Они одинаково выпучивали глаза, одинаково шли гневными багровыми пятнами, одинаково складывали губы буквой «о» и наскакивали друг на друга, быстро-быстро взмахивая руками, точно трепеща плавниками. Если бы в бассейне ссорились рыбы, зрелище не могло бы быть менее завораживающим.

В толпе зрителей раздавались возгласы: одни поддерживали Дигне, другие – Ранкилео. Дочь харчевника явно готовилась улучить момент и вцепиться Ранкилео в горло: до нее уже дошли слухи о поджоге.

Талиессин выжидал момента, чтобы встать и прекратить свару, как вдруг зрители раздались и в комнату вошла удивительная процессия.

Впереди, потряхивая маленьким бубном, двигались две обнаженные девушки. Точнее, на них имелись какие-то прозрачные одеяния, которые не столько скрывали, сколько подчеркивали их наготу. При каждом шаге девушки высоко подпрыгивали и хихикали.

За ними ступали трое мужчин в козьих шкурах. Тот, что находился посередине, имел на голове огромные оленьи рога.

Завершали шествие трое ребятишек, одетых в плащи, сплетенные из травы и гибких прутьев. Они нелепо размахивали руками, визжали, вертелись и хлопали в ладоши.

Остановившись перед Талиессином, странно одетые люди разом присели на корточки, причем оленьи рога были возложены к ногам регента. Затем, завывая и вереща, вся компания бросилась бежать из зала.

Талиессин застыл в своем кресле. Лицо его стало каменным. Он сильно побледнел, и четыре старых шрама выступили на щеках регента.

Оба спорщика помертвели. Они не смели даже обменяться гневными взглядами, хотя мысленно каждый из двоих обвинял другого в вопиющем происшествии.

Ранкилео оказался слабее сестры. Ноги у него подкосились, и он упал на колени.

– Ваша милость! – закричал он. – Я здесь ни при чем!

Дигне, наоборот, выпрямилась. Глаза ее метали молнии.

– Ваша милость! – взвизгнула она. – Мой брат не упустит случая оклеветать меня!

Талиессин потрогал рога ногой.

– Я догадываюсь, чьи это проделки, – сказал он задумчиво. – Что же вы замолчали, господа? Продолжайте.

Но, как оказалось, у спорщиков иссякли все аргументы, и даже великолепная галерея предков слегка померкла. Желая продлить удовольствие, Талиессин сказал:

– Принесите, что ли, портрет госпожи Бургонь.

Дигне резко махнула одной из своих служанок, и та умчалась.

Потянулись томительные минуты, когда не происходило ровным счетом ничего. Ранкилео подумывал о том, как бы ему встать с колен, чтобы это не выглядело дерзостью. Ибо пасть на колени возможно по собственной воле, но подняться – лишь по повелению вышестоящего.

Талиессин не спешил избавить его от неловкости. Вместо этого он глянул прямо в глаза дочке харчевника, и та завопила:

– Прошу справедливости! Нашу таверну подожгли!

Талиессин чуть улыбнулся, однако ответил строго:

– Я уже обещал твоему отцу, моя милая, что позабочусь о харчевнике, который обладает Знаком Королевской Руки.

И только после этого махнул Ранкилео:

– Встаньте. Я знаю, кто помешал судебному разбирательству. Кажется, это единственное нарушение, в котором вы не виновны.

Ранкилео встал, потер колени. И тут прибыл портрет госпожи Бургонь, достойное пополнение уже представленной коллекции.

Талиессин велел служанке отойти чуть в сторону, чтобы картина не бликовала, и полюбовался живописью. Затем спросил:

– Где художник? Я желал бы видеть этого несравненного живописца.

Новая заминка. Побежали искать художника. Тем временем регенту и всем собравшимся подали домашнего вина. Дигне с застывшей улыбкой лично подносила каждому чашу и с особенной нежностью угостила Ранкилео.

– Надеюсь, там нет яда, – сказал он, принимая угощение.

– Только тот, что ты сам напустишь вместе со слюной, – любезно ответила сестра.

От дверей донеслись крики:

– Ведут! Ведут!

Талиессин поставил чашу на колени, с интересом уставился на двери.

Обе створки с треском распахнулись, и в зал ворвалась толпа полуобнаженных мужчин и женщин, чьи чресла обвивали лишь козьи шкуры. Среди них вертелся красноносый «пастух» с растерянным лицом.

Кружась, ряженые приближались к Талиессину. По дороге они отобрали у Дигне кувшин. Часть вина они сразу выпили, часть вылили на себя. Тщетно «пастух» тянул к кувшину руки – ему не перепало ни капли.

С хохотом они бросили на колени регенту венок, сплетенный из колючих веток, покрытых нежнейшими цветами. А затем пустились бежать, расталкивая всех, кто попадался им на пути, так что многие из зрителей облились вином, а один даже запустил чашей в спину удирающим безобразникам.

Талиессин взял венок, повертел в руках, возложил на спинку своего кресла.

– Итак, – невозмутимо произнес он, – где же художник?

– Я, – промямлил «пастух».

– Приблизься, – торжественным тоном велел Талиессин.

Художник, озираясь, подошел к регенту. Дигне, не переставая улыбаться, прошипела ему в спину:

– На колени.

– Я не король, передо мной не нужно становиться на колени, – остановил его регент. – Как твое имя?

– Хруланд.

– Чем ты занимаешься в свободное время?

– В свободное? – задумался Хруланд.

– Когда не занят написанием фамильных портретов, – пояснил Талиессин.

– А? Ну, я псарь, – сказал Хруланд.

– Кто учил тебя живописи?

– А что? – насторожился Хруланд.

– Простое любопытство.

– Я и говорю, – сказал Хруланд, – любопытство – оно всему научит. Я сперва за одним художником глядел. Он вывески малевал. Очень хорошее ремесло. Денежное. А потом пошло-поехало, стал рисовать предков.

– Мне нравится, – сказал Талиессин. – Можешь мой портрет нарисовать?

– Если хозяйка позволит. – С этим Хруланд оглянулся на Дигне.

Та сильно покраснела и сделала реверанс. Она хотела тем самым выказать почтение Талиессину, но вышло так, что она присела перед собственным псарем. Хруланд откровенно перепугался и даже закрыл глаза от ужаса.

– Вот и договорились, – весело сказал Талиессин. Он повернулся к младшему из своих слуг: – Ротимей, отведи Хруланда в мои покои. Дай ему вина, только немного – гляди, чтобы не напился раньше времени. Договорись насчет краски и досок. Я буду позировать полуобнаженным. Подбери для меня какую-нибудь драпировку пороскошней. Что-нибудь парчовое. У госпожи Дигне должно найтись.

Хруланд окончательно ошалел от происходящего. Когда Ротимей взял его за локоть и повел из зала во внутренние комнаты, псарь все время приседал, озирался и что-то тихо бормотал.

Когда инцидент был исчерпан, Талиессин хлопнул в ладоши, призывая всеобщее внимание.

– Итак, вернемся к притязаниям на Балдыкину Горку. Оба почтенных спорщика – брат и сестра, оба являются в равной мере наследниками госпожи Бургонь, коль скоро Балдыкина Горка принадлежала ей, а она умерла, не оставив завещания…

– Да, – перебила Дигне, – однако я имею больше прав, ибо я – родная ее дочь, в то время как мой брат отнюдь не родная ее плоть и кровь.

– Наша мать усыновила меня по всем правилам! – возмутился Ранкилео. – Я никогда, даже в мыслях, не называл ее мачехой.

– Итак, у вас разные отцы и разные матери? – спросил Талиессин.

– Физически – да, – нехотя признал Ранкилео.

– Как же объясняется ваше поразительное сходство? – Талиессин пристально посмотрел сперва на одного, потом на другого.

– Мой отец обладал постоянством во вкусах, – выпалил Ранкилео. – Его вторая супруга, моя мачеха, которую я считаю своей матерью, была точной копией его первой жены, моей физической матери, которую я даже не помню, так давно она умерла!

– А эти две ваши матери не состояли в кровном родстве? – продолжал Талиессин.

– Они происходили из разных городов, – процедила Дигне. – Физическая мать моего так называемого брата была из Дарконы, лошадиного города, в то время как госпожа Бургонь, моя дорогая родная матушка, родом из здешних краев.

Она задрала нос повыше и победоносно уставилась на сводного брата.

– В таком случае, – Талиессин опять беспокойно потрогал колючий венок, – вот мой приговор. Готовы ли вы выслушать сто? Я возглашаю его от имени правящей королевы, поэтому на сей раз вы все должны встать на колени. Оспаривать этот приговор нельзя – он выносится навечно. Тот, кому он покажется несправедливым, может пойти и удавиться, потому что я ни слова в своем решении не изменю.

Сиган широко усмехнулся, как бы предлагая свои услуги тому, кто действительно захочет удавиться.

Люди зашевелились, опускаясь на колени. Талиессин встал.

– Поскольку наследники госпожи Бургонь не состоят в кровном родстве, а разделить Балдыкину Горку невозможно, приговариваю их к браку. Пусть сочетаются нерушимыми узами и объединят оба имения с Балдыкиной Горкой посередине.

Сводные брат и сестра обменялись взглядами, полными ненависти. Дигне двинулась, как будто готовясь возразить. Талиессин знал, что, несмотря на все его предупреждения, нечто подобное произойдет, и потому поднял руку.

– А если вы откажетесь от брака, я обвиню вас в кровосмешении, в поджоге, в порче моста и покушении на мою жизнь.

Он выждал еще несколько секунд и спокойно заключил:

– Возьмите друг друга за руки, поцелуйтесь и поклянитесь в вечной любви. Я подпишу документы на вашу земельную собственность и составлю письмо моей дочери, ее величеству, чтобы она благословила ваш союз. Радуйтесь – вы станете одной из первых пар, которые благословит новая правящая королева.